ому адвокату?
   Я частенько  задаю  этот  вопрос,  хотя  ответ  не  всегда  льстит  моему
самолюбию.
   - А вы не догадываетесь?
   - Я больше не играю в загадки.
   - Допустим, потому, что у вас есть привычка добиваться  оправдания  своих
клиентов.
   Недавно один журналист сказал то же самое  по-другому,  и  в  таком  виде
фраза обошла всю прессу:
   "Если вы невиновны, берите любого адвоката; если виновны,  адресуйтесь  к
мэтру Гобийо".
   Лицо  незнакомки  было  беспощадно  освещено  лампой,  и  я  помню,   что
чувствовал себя неловко, всматриваясь в его  черты:  оно  одновременно  было
детским и очень старым, этакой смесью простодушия и плутоватости, невинности
и порока, добавил бы я,  если  бы  мне  не  претили  эти  слова,  которые  я
резервирую для присяжных.
   Она была худа и в плохой физической форме, как все девушки  ее  возраста,
которые живут в Париже, не соблюдая гигиены. Почему мне  подумалось,  что  у
нее наверняка грязные ноги?
   - У вас нелады с юстицией?
   - Непременно будут.
   Она была довольна, что удивила меня, и, уверен, нарочно закинула ногу  на
ногу, приоткрыв их выше колен. Косметика, которую она  освежила  в  ожидании
приема, была кричащей и неумелой, как у проститутки последнего  разбора  или
недавно приехавшей в Париж служаночки.
   - Стоит мне вернуться к себе в гостиницу,  если  только  это  произойдет,
меня возьмут; не исключено, что постовым уже розданы мои приметы.
   - И вы хотели повидаться со мной до этого?
   - А то! После было бы слишком поздно.
   Я ничего не понимал и невольно заинтересовался. Этого она, несомненно,  и
добивалась: недаром же я перехватил беглую улыбку на ее тонких губах.
   - Полагаю, вы невиновны?
   Она безусловно читала отзывы обо мне, потому что ответила в тон:
   - Будь я невиновна, меня бы здесь не было.
   - За какое правонарушение вас разыскивают?
   - За разбой.
   Она произнесла это слово просто и сухо.
   - Вы совершили вооруженное нападение?
   - Оно ведь называется разбоем, верно?
   Я поудобней устроился в кресле, приняв  свою  обычную  позу:  левая  рука
подпирает подбородок, правая небрежно чертит в блокноте слова  и  закорючки,
голова чуть наклонена вбок, большие глаза безучастно вперяются в клиентку.
   - Рассказывайте.
   - Что?
   - Все.
   - Мне девятнадцать...
   - Я дал бы вам семнадцать.
   Я брякнул это нарочно: хотел неизвестно зачем задеть ее. Конечно,  я  мог
бы сослаться на своего рода антагонизм, возникший между  нами  с  первой  же
встречи. Она бросала вызов мне, я - ей. В ту минуту могло еще казаться,  что
шансы у нас равны.
   - Родом я из Лиона...
   - Дальше.
   - Мать у меня ни домохозяйка, ни фабричная работница, ни проститутка.
   - Почему вы так говорите?
   - Потому что обычно так именно и бывает, верно?
   - Читаете народные романы?
   - Только газеты. Мой отец-учитель, мать до замужества служила на почте.
   Она ждала ответной реплики, но ее не последовало, от чего  посетительница
несколько смешалась.
   - До шестнадцати я ходила в школу, получила аттестат  и  год  работала  в
Лионе машинисткой автодорожной компании.
   Я счел за благо промолчать.
   - В один прекрасный день я решила попытать счастья  в  Париже  и  убедила
родителей, что по переписке нашла себе место.
   Я по-прежнему молчал.
   - Вас это не интересует?
   - Продолжайте.
   - Я приехала сюда, не имея работы, и сами  видите,  выкрутилась,  раз  уж
жива до сих пор... Вы даже не спросите, как я выкручивалась?
   - Нет.
   - А я все-таки скажу. Всеми правдами и неправдами.
   Я не моргнул глазом.
   - Всеми! Понимаете, всеми! - настаивала она.
   - Дальше.
   - Я сдружилась с Ноэми, ну, той самой, которую  сейчас  наверняка  где-то
сцапали и допрашивают. А так как известно, что дельце мы провернули  вдвоем,
все равно выяснится, если уже не выяснилось, что  комнату  в  меблирашке  мы
снимали на двоих, и меня там будут ждать. Знаете "Номера Альберти" на  улице
Вавен?
   - Нет.
   - Это там.
   Моя позиция начала выводить ее из терпения, и она  постепенно  утрачивала
самообладание. Со своей стороны я умышленно  напускал  на  себя  вид  этакой
безразличной ко всему глыбы.
   - Вы всегда такой? - с досадой бросила она. - Я-то воображала,  что  ваша
роль - помогать своим клиентам.
   - Прежде всего я должен знать, в чем должна состоять моя помощь.
   - Да в том, чтобы добиться оправдания нас обеих.
   - Тогда слушаю.
   Она поколебалась, пожала плечами и вновь заговорила:
   - Ладно, попробую... В конце концов, мы нахлебались этого под завязку.
   - Чего?
   - Желаете подробностей? Ну что ж, я не из стеснительных, и если вас тянет
на пакостные истории...
   В голосе ее зазвучали презрение и разочарование, и, чуточку злясь на себя
за большую, чем обычно, жестокость, я в первый раз подбодрил ее:
   - Кому пришла мысль о налете?
   - Мне. Ноэми мысли не приходят - слишком глупа.
   Девка она славная, но мозги неповоротливые. Словом, газеты  надоумили.  Я
подумала, что, если капельку  повезет,  мы  сможем  разом  выкарабкаться  на
несколько недель, а то и месяцев. По вечерам мне часто случается шататься  у
вокзала Монпарнас, и я малость изучила тамошний район.  А  на  улице  Аббата
Грегуара  приметила  лавочку  часовщика,  открытую  по  вечерам   часов   до
девяти-десяти.
   Магазинчик маленький, освещен плохо. В глубине видна кухня, где  старуха,
слушая радио, чистит овощи или вяжет.
   У окна, вставив в глаз лупу в черной  оправе,  работает  лысый  часовщик,
тоже старикан, и я умышленно без конца ходила мимо,  чтобы  присмотреться  к
ним.
   Этот кусок улицы освещен плохо, магазинов поблизости нет...
   - Оружие у вас было?
   - Я купила детский револьвер - такие с виду ни дать ни взять настоящие.
   - Это произошло вчера вечером?
   - Позавчера. В среду.
   - Продолжайте.
   - В самом начале десятого мы обе вошли в лавку. Ноэми  притворилась,  что
сдает в ремонт свои часы.
   Я держалась сбоку от нее и забеспокоилась, что старухи нет на кухне. Чуть
было  не  отказалась  даже  от  нашего  замысла,  но  потом,  когда   старик
наклонился, чтобы осмотреть часы моей подружки,  показала  ему  дуло  своего
пугача и заявила:
   - Налет. Не кричать. Отдайте деньги, и я не причиню вам вреда.
   Он почувствовал, что с ним не шутят, и отпер ящик  кассы,  а  Ноэми,  как
было уговорено, похватала часы, висевшие вокруг верстака, и рассовала их  по
карманам пальто.
   Я уже протянула руку за деньгами, как вдруг почувствовала, что за  спиной
у меня кто-то стоит. Это оказалась старуха, в шляпе и пальто: она  откуда-то
вернулась и прямо с порога стала звать на помощь.
   Моя пушка, видимо, ее не испугала. Она  раскинула  руки,  преградила  нам
дорогу и заголосила:
   - Спасите! Грабят! Убивают!
   Тут я заметила рукоять для подъема и опускания железной  шторы,  схватила
ее и ринулась на старуху, бросив Ноэми:
   - Мотаем!
   Я ударила и толкнула старуху, которая навзничь рухнула  на  тротуар,  так
что нам пришлось переступать через нее. Мы разбежались в разные стороны.
   На тот случай, если придется разделиться, у нас был уговор встретиться  в
одном баре на улице Гэте, но я попала туда не сразу, потому что больше  часа
колесила по городу, аж до Шатле на метро добралась.  В  баре  я  спросила  у
Гастона:
   - Моя подружка не приходила?
   - Весь вечер ее не видел, - ответил он.
   Часть ночи я провела не  у  себя,  а  на  рассвете  вернулась  в  "Номера
Альберти", но Ноэми дома не было.  Больше  я  ее  не  видела.  Во  вчерашней
утренней газете в нескольких строчках описывается наша история и  добавлено,
что жена часовщика, у которой  рана  на  лбу  и  поврежден  глаз,  попала  в
больницу.
   Больше ничего пока не известно. Ни вчера вечером, ни сегодня утром о  нас
ни слова. Не указано также, что номер откололи две женщины.
   Мне это не нравится. Прошлой ночью я в "Номера Альберти" не возвращалась,
а нынче в полдень, направляясь в бар на улице Гэте,  вовремя  заметила  двух
шпиков в штатском.
   Я повернула голову и прошла мимо, а из одного бистро  на  Ренской  улице,
где меня не знают, позвонила Гастону.
   Я слушал все так же неподвижно, не выказывая никаких признаков  интереса,
на который она рассчитывала.
   - Ему вроде бы показали фотку Ноэми, такую,  понимаете,  какую  делают  с
арестованных, и спросили, знакома  ли  ему  эта  девушка.  Он  ответил,  что
знакома. Тогда легавые поинтересовались, знает ли он ее подружку, и он опять
ответил, что знает, а вот где мы обе живем - ему неизвестно. То же наверняка
проделали во всех барах и меблирашках по соседству. Я упросила Гастона -  мы
ведь приятели - оказать мне услугу, и он согласился.
   Она посмотрела на меня так, словно остальное я уже угадал.
   - Я жду, - холодно уронил я.
   Не знаю, за что, в сущности, я на нее злился, но злился я бесспорно.
   - Когда его станут допрашивать снова - а это обязательно произойдет, - он
покажет, что в четверг Вечером, как раз во время налета,  мы  обе  сидели  у
него в баре, и найдет клиентов, которые подтвердят его слова. Этого Ноэми не
знает, и это ей необходимо сообщить. Насколько я ее  себе  представляю,  она
пока что не раскололась и с упрямым видом отмалчивается. А - раз  вы  теперь
наш адвокат, у вас есть право увидеться с ней  и  втемяшить  что  нужно.  Вы
можете также оговорить все подробности с Гаетоном - он у себя в баре до двух
ночи. Я предупредила его по телефону. Денег я вам пока что  не  обещаю  -  у
меня их просто нет,  но  я  знаю,  что  вам  случалось  браться  за  дела  и
бесплатно.
   Я считал уже, что знаю все, все увидел, все услышал.
   И все-таки я чувствовал: она не решается прерваться, еще не все  выложила
и ей остается сказать или сделать нечто такое, что  внезапно  показалось  ей
трудным. Не  боится  ли  она  испортить  свой  фокус,  который,  несомненно,
готовила столь же тщательно, как и налет?
   Я вновь представляю себе, как она встает, побледнев, силясь  самоуверенно
улыбнуться и с блеском разыграть главную часть  партии.  Взгляд  ее,  обежав
комнату, остановился на единственном не заваленном бумагами углу письменного
стола, и, задрав юбку до талии, она запрокинулась с негромким:
   - Лучше уж вы попользуйтесь, пока меня не посадили.
   Трусиков  на  ней  не  было.  Так  впервые  я  увидел  ее  тощие   ляжки,
по-девчоночьи выпуклый живот, темный треугольник лобка, и  кровь  совершенно
беспричинно ударила мне в голову.
   Я видел ее запрокинутое лицо рядом с настольной лампой и вазой с цветами,
которые Борденав меняет каждое утро, а она тоже старалась не сводить с  меня
глаз и ждала, мало-помалу теряя уверенность в удаче, потому что чувствовала:
я не реагирую.
   Потребовалось известное время на то, чтобы глаза у нее  увлажнились,  она
шмыгнула носом, нащупала наконец рукой край  юбки  и,  еще  не  опустив  ее,
разочарованным и униженным тоном пробормотала:
   - Это вам ничего не говорит?
   Она медленно поднялась, повернувшись ко мне спиной, и, все так  же  пряча
лицо, покорно осведомилась:
   - Значит, полный отказ?
   Я закурил сигарету и в свой черед выдавил, глядя в сторону:
   - Садитесь.
   Она повиновалась не сразу и,  прежде  чем  повернуться  ко  мне,  громко,
по-детски высморкалась.
   Ей-то я и звонил сейчас на улицу  Понтье,  где  у  нее  лежит  в  постели
мужчина, с которым я знаком  и  которого  только  что  не  просил  стать  ее
любовником.
   Телефон зазвонил, когда я раздумывал, стоит ли писать еще. Я узнал  голос
жены:
   - Все работаешь?
   Я заколебался:
   - Да нет...
   - Может, заедешь  за  мной?  Здесь  Мориа.  Корина  собирается,  если  ты
явишься, оставить нас обедать с четырьмя-пятью приятелями.
   Я ответил "да".
   Итак, сейчас я уберу  "свое"  досье  в  шкаф,  решу,  за  какими  книгами
библиотеки буду держать ключ, а потом пойду одеваться.
   По-прежнему ли прячется под мостом Мари чета клошаров?


   Глава 2

   Вторник, б ноября, вечер.
   Я поднялся в спальню, чтобы переодеться, и позвал Альбера.
   - Выведете машину и отвезете меня на улицу  СенДоминик.  Мадам,  полагаю,
взяла "четыре аш-вэ"?
   - Да, мсье.
   У нас две машины и шофер, он же дворецкий, но судачат главным  образом  о
шофере. Его наличие объясняют наивным тщеславием выскочки, хотя  нанял-то  я
его по совсем уж другой, смехотворной причине.
   Сиди передо мной клиент и скажи  он  мне  то  же  самое,  я,  несомненно,
оборвал бы его:
   - Ограничьтесь изложением фактов.
   Тем не менее не упущу случая разрушить мимоходом еще одну  легенду.  Мэтр
Андрие, мой первый и,  кстати,  единственный  патрон,  а  также  первый  муж
Вивианы, был одним из немногих парижских адвокатов, которых возили во Дворец
шоферы в ливрее. Отсюда вывод: я стремлюсь ему подражать, и Бог весть  какой
комплекс толкает меня доказывать жене...
   Когда мы начинали и жили на площади ДанферРошро с Бельфорским  львом  [2]
под окнами, я ездил на метро. Это длилось недолго, всего с год, после чего я
уже мог позволить себе такси. Мы не замедлили купить машину  по  случаю,  но
если у Вивианы уже были водительские права, то я оказался  неспособен  сдать
экзамен. Машины я не чувствую, да и реакция у меня не шоферская. За баранкой
я  так  напрягаюсь,  так  уверен  в  неизбежности  аварии,  что  экзаменатор
посоветовал мне:
   -  Вам  лучше  бросить  это,  господин  Гобийо.  Случай  с  вами   -   не
единственный,  и  происходит  такое  преимущественно   с   людьми   высокого
интеллекта. Со второго или третьего захода вы, конечно, свои права получите,
но рано или поздно угодите в катастрофу. Вождение - не для вас.
   Я вспоминаю, как почтительно он произнес последние слова:  моя  репутация
уже устанавливалась.
   Несколько лет, вплоть до того, как мы обосновались  на  острове  Сен-Луи,
шофера мне заменяла Вивиана, отвозившая меня во Дворец и заезжавшая за  мной
по вечерам, и лишь когда Альбер, сын нашего садовника в Сюлли, отбыв военную
службу, стал искать работу, нам пришла мысль нанять его.
   Когда нас с женой перестали вечно видеть вместе, это показалось странным:
наша неразлучность уже стала легендой, и я уверен, что кое-кто  до  сих  пор
воображает, будто Вивиана помогает мне составлять мои досье, а то  и  писать
судебные речи.
   Я не самолюбив в том смысле,  в  каком  это  присуще  моим  собратьям,  и
если...
   Факты!
   Почему я то и дело возвращаюсь к прошлому воскресному вечеру, хотя он  не
ознаменовался никакими важными событиями? Сегодня у нас вторник. Вот  уж  не
думал, что меня так скоро опять потянет погрузиться в свое досье.
   Итак, Альбер отвез меня на улицу  Сен-Доминик,  и,  заметив  на  парадном
дворе голубую машину жены, я отпустил его. У  Корины  де  Ланжель  я  застал
человек десять в одной из гостиных и трех-четырех в маленькой, оборудованной
под бар круглой комнатке, где священнодействовала сама хозяйка дома.
   - Шотландского, Люсьен? - осведомилась она, перед тем  как  расцеловаться
со мной.
   Она целуется с каждым. В доме это ритуал.
   Затем почти тут же раздалось:
   - Какое чудовище  жестокости  вырывает  наш  великий  адвокат  из  когтей
правосудия?
   В огромном кресле, беседуя с Вивианой, восседал Жан Мориа. Я  пожал  руки
завсегдатаям - Ланье,  владельцу  нескольких  газет,  депутату  Дрюэлю,  имя
которого никак не могу запомнить и о котором  знаю  только,  что  он  всегда
торчит там, где находится Корина, называющая его "одним из своих протеже", и
нескольким интересным  женщинам  за  сорок  -  такое  на  улице  Сен-Доминик
правило.
   Я уже сказал: ничего не произошло,  если  не  считать  того,  что  обычно
происходит на такого рода сборищах. Пить и болтать  продолжали  до  половины
девятого,  когда,  как  сообщила  мне  Вивиана,   осталось   всего   человек
пять-шесть, в том числе Ланье и, разумеется, Жан Мориа.
   Мориа знают все: раз десять он был министром, дважды премьером и снова им
станет. Его фотографии и карикатуры на него  появляются  на  первых  полосах
газет не менее регулярно, чем изображения кинозвезд.
   Мориа - коренастый, плотный мужчина, почти такой же уродливый, как я,  но
имеющий передо мной два преимущества -  высокий  рост  и  какую-то  мужицкую
жестокость, придающую благородство его облику.
   Биография его тоже более или менее известна, во  всяком  случае,  тем  из
парижан, что причисляют себя к посвященным.
   В сорок два года, женатый, отец трех детей, он все еще был ветеринаром  в
Ньоре [3] и, казалось, не  питал  никаких  честолюбивых  замыслов,  когда  в
результате предвыборного скандала выставил свою  кандидатуру  в  депутаты  и
прошел.
   Вероятно, не повстречайся с ним Корина, он до  конца  дней  оставался  бы
просто депутатом-работягой, исправно циркулирующим между  убогой  квартиркой
на Левом берегу и своим избирательным округом. Сколько ему тогда было?
   Определить возраст Корины трудно. Судя по тому, как она выглядит  сейчас,
ей что-то около тридцати. Муж ее, старый граф  де  Ланжель,  умер  два  года
назад, и  она  начала  отрываться  от  привычной  им  среды  Сен-Жерменского
предместья ради общества редакторов газет и политических деятелей.
   Утверждают, что выбрала она Мориа не случайно и что чувство здесь ни  при
чем: до него она перепробовала двух-трех других, рассталась с ними  и  долго
присматривалась к депутату из Ньора, прежде чем остановить на нем выбор.
   Как бы то ни было, его все чаще видели у нее в доме,  поездки  в  Де-Севр
стали  менее  регулярны,  и  уже  через  два  года   он   заполучил   первый
полупортфель, а вскоре стал и министром.
   С тех пор минуло лет пятнадцать, а то и все двадцать  -  я  не  даю  себе
труда проверять даты: они не имеют значения, - и  ныне  их  связь-это  нечто
общепризнанное, почти официальное: когда Мориа нужен, ему  звонят  на  улицу
Сен-Доминик и глава кабинета, и из Елисейского дворца.
   Он не порвал с женой, живущей в Париже где-то около Марсова  поля.  Я  не
раз встречал ее: она осталась все такой же  неуклюжей,  незаметной  и  вечно
выглядит так, словно извиняется за то,  что  столь  мало  достойна  великого
человека. Их дети обзавелись семьями  -  старший,  по-моему,  подвизается  в
своей департаментской префектуре.
   У Корины Мориа не позирует  перед  избирателями  или  для  потомства.  Он
предстает здесь таким, каков он на самом деле, и часто  производил  на  меня
впечатление человека,  который  скучает,  точнее,  человека,  силящегося  не
разочаровать окружающих.
   В воскресенье, когда наши взгляды скрестились  впервые,  он  наблюдал  за
мной и хмурился, словно открывая  во  мне  нечто,  новое,  такое,  что  меня
подмывает назвать "печатью".
   Из стыдливости и боясь показаться смешным, я не повторил бы вслух то, что
сейчас напишу, но в это воскресенье я поверил в печать, в незримую отметину,
разглядеть которую могут только посвященные, те, что сами ее носят.
   Высказать ли мне свою мысль до конца? Появляется  такая  печать  лишь  на
тех, кто много жил,  много  видел,  все  изведал  сам,  но,  главное,  ценой
непомерно большого усилия достиг или почти достиг своей цели, и я не  думаю,
что  человек  может  быть  отмечен  подобной  печатью  раньше  определенного
возраста, скажем, лет сорока пяти.
   Со своей стороны я наблюдал  за  Мориа  сначала  во  время  обеда,  когда
женщины  рассказывали  всякие  истории,  затем  в  гостиной,  где  любовница
владельца газеты уселась на подушки и  запела,  сама  себе  аккомпанируя  на
гитаре.
   Он веселился не больше, чем я, это было видно.  Оглядываясь  вокруг,  он,
несомненно, спрашивал себя, по какой прихоти  судьбы  угодил  в  обстановку,
являющуюся как бы оскорблением его личности.
   Его считают честолюбцем. У него, как и у меня, есть  своя  легенда,  и  в
политических кругах он слывет столь же свирепым, как я во Дворце.
   А вот я не верю, что он честолюбец, и если даже какое-то  время  был  им,
причем довольно по-детски, то уже перестал. Он просто  примирился  со  своей
судьб