мнения, думает о вчерашнем, и это ее
забавляет; она держится ко мне ближе, чем обычно, касаясь меня грудью.
   В передней я осведомляюсь:
   - Никто не приходил?
   - Нет. Да и кто мог прийти?
   Жанина безусловно в курсе: Иветта наверняка описала ей свою  жизнь,  и  я
напрасно задал вопрос.
   - Успели отдохнуть? - любопытствует она в свою очередь.
   - Да, немного. Спасибо.
   Я только-только успел заскочить в раздевалку и накинуть на плечи  мантию.
Председательствующий  Виньерон,  сухарь,  который  не  любит  меня  и  имеет
привычку поглаживать себе бороду, уже искал меня глазами, когда я  влетел  в
зал.
   - Иск Гййома Данде к Александрине Бретонно, - объявляет судебный пристав.
- Гийом Данде? Встаньте, когда называют ваше имя, и ответьте: здесь.
   - Здесь.
   - Александрина Бретонно?
   Пристав нетерпеливо повторяет:
   - Александрина Бретонно!
   Председательствующий  обводит  взглядом  ряды  лиц,  словно  ищет  ее   в
разномастной толпе, и женщина, толстая,  запыхавшаяся,  наконец  появляется:
она прождала целый час в другом присутствии, куда ее по ошибке направили.
   Она кричит из глубины зала:
   - Я здесь, господин судья! Прошу извинить за...
   Вокруг стоит запах казенного помещения и плохо вымытых тел,  запах  моего
хлева.
   Разве я здесь не у себя?


   Глава 7

   Я собирался написать, что последнее  время  жизнь  у  меня  была  слишком
насыщена и не оставляла досуга на то,  чтобы  отпереть  шкаф,  где  хранится
досье. Но ведь она была такой же и в предшествующие недели. А может, у  меня
исчезла прежняя потребность разобраться в самом себе?
   Тем не менее я нацарапываю в блокноте несколько слов, нечто вроде узелков
на память, которые просматриваю и объясняю задним числом:
   Четверг, 28 ноября
   "Лыжные брюки. Пемаль".
   Во вторник вечером, за два дня до этой записи, я поговорил о каникулах  с
Иветтой, и реакция ее оказалась совершенно  неожиданной.  Она  подозрительно
посмотрела на меня и бросила:
   - Решил сплавить меня куда-нибудь и развязаться со мной?
   Не помню, в каких словах я сообщил ей о своем решении.  Наверно,  брякнул
что-нибудь вроде:
   - Готовься провести Рождество в горах или на Лазурном берегу.
   Ей даже не пришло в голову, что я могу ее сопровождать.
   Я успокоил ее, но тем не  менее  она  еще  некоторое  время  тревожилась,
находя, что это было бы слишком прекрасно.
   - А жена позволит тебе уехать?
   Чтобы рассеять ее опасения, я соврал:
   - Она предупреждена.
   - И что сказала?
   - Ничего.
   Только тогда Иветта позвала Жанину - ей потребовалась публика.
   - Знаешь, что он мне объявил? Мы едем встречать
   Рождество на снегу.
   Теперь пришел мой черед нахмуриться: я не собирался брать с собой Жанину.
К счастью, Иветта не подразумевала ее, сказав "мы".
   - Или на Лазурном берегу, - добавил я.
   - Если бы выбор зависел от меня, я предпочла бы горы. Зимой  на  Лазурный
берег ездит, по-моему, одно старичье. Да и что там делать,  если  нельзя  ни
купаться, ни загорать? Я всегда мечтала о лыжах. А ты умеешь на них ходить?
   Я взял всего несколько уроков, да и то давно.
   Когда я на следующий  день  навестил  Иветту,  она,  чтобы  показать  мне
обнову, а заодно и для собственного удовольствия, была в  лыжных  брюках  из
черного габардина, обтягивавших ее маленький круглый зад.
   - Нравится?
   Пемаль, пришедший нас колоть, также  застал  ее  в  этом  наряде,  и  она
спустила штаны как заправский мужчина. В  прихожей  он,  не  сумев  сдержать
любопытства, на минуту задержался перед лыжами, которые Иветта тоже  купила,
и бросил на меня вопросительный взгляд. Я пояснил:
   - Ну да! Я решил наконец устроить себе каникулы.
   Потом проводил доктора до лестницы и на площадке шепнул:
   - Не говорите об этом на Анжуйской набережной.
   Купила Иветта и толстый шерстяной норвежский свитер  с  вышитыми  на  нем
северными оленями. Мне придется заранее заказать номера в отеле, потому  что
на Рождество в горах все переполнено - в этом я когда-то убедился на опыте.
   Суббота, 30 ноября.
   "Обед в резиденции премьера. Вивиана - г-жа Мориа".
   Жан Мориа, ставший, как и ожидалось, главой правительства, переселился  в
отель "Матиньон" вместе с законной супругой, но по-прежнему почти  постоянно
ночует на улице Сен-Доминик. В эту субботу он устроил полуофициальный  обед,
на который кроме непосредственных сотрудников пригласил кое-кого из  друзей,
в том числе, разумеется, Корину и нас. Г-жа Мориа, которую  почти  никто  не
знает, исполняла  обязанности  хозяйки  дома,  но  так  неуклюже,  так  явно
страшась допустить какой-нибудь промах, что хотелось прийти ей на помощь.
   Не думаю,  что связь мужа слишком огорчает ее. Она на него не сердится и,
если даже  считает, что виноват кто-нибудь из них двоих,  целиком берет вину
на себя. До  конца приема,  а затем обеда она как бы извинялась за свое при-
сутствие на них, чувствуя себя неуютно в платье от модного модельера,  кото-
рое ей не шло, и я видел, как в затруднительных случаях она поворачивалась к
Корине и спрашивала у той совета.
   Она так безгранично  смиренна,  что  порой  становится  совестно  на  нее
смотреть и заговаривать с ней - настолько это ее стесняет. Легко ей дышится,
лишь когда она остается забытой в  своем  углу,  что  случалось  много  раз,
особенно во время обеда.
   Когда мы возвращались в машине, Вивиана уронила:
   - Бедняга!
   - Кто?
   - Мориа.
   - Почему?
   - В его положении ужасно тащить на себе обузу в виде такой жены.  Будь  у
нее хоть капля достоинства, она давно бы вернула ему свободу.
   - Он предлагал ей развод?
   - Думаю, не осмелился.
   - А Корина вышла бы за него, будь он свободен?
   Их брак практически невозможен. Он  был  бы  политическим  самоубийством:
Корина чересчур богата, и Мориа обвинили бы в женитьбе по  расчету.  На  мой
взгляд, они оба используют бедную женщину в качестве ширмы.
   Это соображение поразило меня потому, что подчеркнуло жестокость  Вивианы
к слабым и показало, как моя жена судит про себя об Иветте и  в  каком  тоне
разговаривает о ней с приятельницами.
   - Ты всерьез задумал устроить себе каникулы?
   - Да.
   - Куда поедешь?
   - Еще не знаю.
   Она не только продолжает  думать,  что  будет  меня  сопровождать,  но  и
уверена, что я выберу Лазурный берег: в тех редких случаях, когда мы  ездили
в горы, я всегда жаловался, что нахожу климат неподходящим для  себя.  Готов
держать пари, она немедленно закажет туалеты для Ривьеры; поэтому я даю себе
слово молчать до последней минуты.
   Воскресенье, 1 декабря.
   "Трусики Жанины".
   Интересно, что подумала бы Борденав,  прочитай  она  эту  запись  в  моем
блокноте? Вторую половину сегодняшнего  воскресенья  я,  как  почти  всегда,
провел на  Орлеанской  набережной.  Было  морозно.  Прохожие  торопились,  в
квартире, распространяя приятный запах, пылал камин. Иветта спросила:
   - На улицу, надеюсь, не пойдем?
   Она теперь  полюбила  домоседничать,  свернувшись  клубком  и  мурлыча  в
чересчур натопленной спальне или гостиной, и Жанина, как следовало  ожидать,
занимает все большее место в ее, а заодно и нашей интимной жизни, что  порой
несколько меня стесняет. Я отдаю себе отчет, что для Иветты это  благо.  Она
никогда  еще  не  была  такой  раскованной,  почти  всегда  веселой,  причем
веселость ее не напускная, как это чувствовалось раньше.  У  меня  сложилось
впечатление, что она вряд ли много думает о Мазетти.
   Я поспел как раз к кофе, и когда Жанина подавала его, Иветта посоветовала
мне:
   - Пощупай-ка ее зад.
   Не понимая, почему она об этом просит, я провел рукой по ягодицам Жанины,
а Иветта продолжала:
   - Ничего не замечаешь?
   Нет, заметил. Под платьем у нашей прислуги не  было  белья  -  одна  лишь
голая кожа, по которой свободно скользила ткань.
   - Мы решили, что она больше не будет носить дома трусики. Так забавней.
   Теперь, когда  мы  занимаемся  любовью,  она  через  раз  просит  у  меня
разрешения позвать Жанину, а в воскресенье обошлась и  без  моего  согласия,
как будто все разумелось само собой.
   Когда они вдвоем, у них очаровательно беззаботное  настроение,  и  часто,
появляясь на Орлеанской набережной, я слышу, как они шепчутся и прыскают  со
смеху; случается им и обмениваться через мое плечо сообщническими взглядами.
Жанина, которая явно попала  в  родную  для  себя  атмосферу,  расцветает  и
всячески старается ублажить как Иветту, так и меня. Иногда, провожая меня до
дверей, она тихо осведомляется:
   - Как вы ее находите? У нее счастливый вид, верно?
   Это правда, но я видел Иветту в слишком многих  ролях,  чтобы  забыть  об
осторожности. Когда мы лежим, вытянувшись и глядя  на  пляшущее  пламя,  она
описывает порой свои сексуальные опыты в иронически-шутливом  тоне,  который
не всегда гармонирует с представлениями, рождающимися от ее слов. Я научился
от нее таким ухищрениям распутства, о которых не  подозревал  и  от  которых
меня  иногда  коробит.  Теперь  она  превращает   эти   рассказы   в   игру,
преимущественно с Жаниной: та прямо-таки с трепетом ловит каждое слово.
   В это воскресенье я обнаружил, что Иветта вовсе не так  безалаберна,  как
старается выглядеть. Когда мы остались только вдвоем, выключили свет  и  она
прижалась ко мне, я почувствовал, что она время от времени вздрагивает, и  в
какой-то момент спросил:
   - О чем ты думаешь?
   Она затрясла головой, потерлась о мою щеку, и лишь  когда  мне  на  грудь
скатилась слеза, я  сообразил,  что  Иветта  плачет.  Ей  не  сразу  удалось
заговорить. Взволнованный, я нежно обнял ее.
   - Ответь же, девочка.
   - Я думала, что может случиться.
   Она опять заплакала, перемежая всхлипывания обрывками фраз:
   - Мне больше не выдержать... Я храбрюсь... Я всегда храбрилась, но...
   Она хлюпнула носом; я понял, что она высморкалась в простыню.
   - Если ты меня бросишь, я, наверное, утоплюсь в Сене.
   Я знаю, она этого не сделает, потому что панически боится смерти, но  вот
попытку покончить с собой, пожалуй, предпримет в  расчете  на  жалостливость
прохожих. Тем не менее можно не сомневаться: несчастна она будет.
   - Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и  я  до  сих  пор  не
понимаю - за что. Мне же грош цена. Я причиняла тебе только страдания и  еще
причиню.
   - Замолчи!
   - Тебе не по душе заниматься этим с Жаниной?
   - Почему нет?
   - Надо же и ей отвести душу. Она так заботится обо мне, только и  думает,
как сделать мне жизнь приятной, а ведь со мной не  всегда  весело,  особенно
когда тебя нет рядом.
   Я принимаю участие в комедии. У Иветты  ломание  всегда  примешивается  к
искренности. Последняя фраза, например, была лишней:  я  полагаю,  напротив,
что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем  с  Жаниной.
Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней  в
самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для
нее знаменитым адвокатом, который  ее  спас  и,  кроме  того,  богат.  Готов
поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и  испугалась
бы даже мысли о том, чтобы занять ее место.
   - Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною?
   - Я никогда не буду сыт тобой.
   Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как
Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате,  а  потом  тяжело
валится на кровать.
   - Ты знаешь, что у нее был ребенок?
   - Когда?
   - В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в
деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали,  что  он  умер  от
какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся.
   Моя мать тоже доверила меня крестьянам.
   - Ты счастлив, Люсьен?
   - Да.
   - Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю?
   К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время  думаю
о Мазетти. Он  не  вернулся,  не  бродил  по  Анжуйской  набережной,  и  это
беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю.
Я даю себе слово завтра же заняться им  и  наконец  засыпаю  на  самом  краю
постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.
   Вторник, 3 декабря.
   "Трегуар - набережная Жавель".
   Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден
и заполнен главным образом  телефонными  звонками,  потому  что,  вернувшись
после  уикэнда,  люди,  словно  подгоняемые  угрызениями  совести,  неистово
набрасываются на серьезные дела.
   Я мог бы  соорудить  нечто  вроде  барометра  настроений  за  неделю.  До
вторника люди вновь обретают  равновесие,  жизнедеятельность  их  становится
нормальной, но уже ко второй половине четверга их  опять  лихорадит,  и  они
торопятся развязаться со всем, с чем только можно, чтобы уехать за  город  в
пятницу после полудня, а если повезет, то и утром.
   Словом, судя по моему блокноту, во вторник я позвонил Грегуару,  которого
знавал  еще  в  Латинском  квартале  и  который  профессорствует  сейчас  на
медицинском факультете. Видимся  мы  раз  в  пять  лет,  а  то  и  реже,  но
по-прежнему остаемся друг с другом на "ты".
   - Как дела?
   - А у тебя? Как жена?
   - Спасибо, хорошо. Хотел бы попросить тебя об одной услуге, потому что не
знаю, к кому еще обратиться.
   - Если это в моих силах, буду рад помочь.
   - Речь идет об одном студенте. Зовут его Леонар Мазетти.
   - Надеюсь, экзамены тут ни при чем?
   Тон Трегуара разом похолодел.
   - Ни при чем. Мне надо знать, действительно ли  он  студент  медицинского
факультета и аккуратно ли посещает лекции в последнее время.
   - На каком он курсе?
   - Не знаю. Возраст - двадцать два-двадцать три года.
   - Мне придется обратиться в канцелярию. Потом немедленно тебе перезвоню.
   - Но сделать все необходимо без огласки.
   - Само собой.
   Грегуар наверняка раздумывает,  почему  я  заинтересовался  этим  молодым
человеком. Я и сам недоумеваю, с какой стати повесил на  себя  такую  обузу.
Дело ведь не ограничивается одним звонком.  Я  обращаюсь  также  в  дирекцию
Ситроена на набережной Жавель. Несколько лет назад мне довелось  защищать  в
суде интересы  компании,  и  я  свел  знакомство  с  одним  из  заместителей
директора.
   - Господин Жамбен все еще работает у вас?
   - Да, мсье. Кто его спрашивает?
   - Мэтр Гобийо.
   - Минутку. Я посмотрю, на месте ли он.
   Чуть позже в трубке раздается другой голос-голос занятого человека:
   - Да?
   - Я хотел бы просить вас о небольшом одолжении, господин Жамбен.
   - Простите, кто у аппарата? Телефонистка не разобрала фамилию.
   - Адвокат Гобийо.
   - Как поживаете?
   - Благодарю, хорошо. Мне хотелось бы знать, работает ли у вас подсобником
некий Мазетти, и, если да, не  было  ли  у  него  неоправданных  прогулов  в
последние недели.
   - Это нетрудно, но потребует времени. Не перезвоните ли мне через час?
   - Желательно, чтобы Мазетти ни о чем не догадался.
   - Он впутался во что-то скверное?
   - Вовсе нет. Не беспокойтесь.
   - Я займусь этим.
   На оба вопроса я получил ответы. Мазетти не солгал. На набережной  Жавель
он работает три года, отсутствует на работе редко, обычно в  экзаменационные
сессии, исключая последнюю,  совпавшую  с  периодом,  когда  он  высматривал
Иветту на тротуаре улицы Понтье. Но и тогда он пропустил всего два дня.
   То же самое на медицинском факультете, где он учится на четвертом курсе и
прогулял тогда же всего лишь неделю.
   Грегуар добавил:
   - Я навел справки о парне, не зная, что именно тебя интересует в связи  с
ним. Он не из блестящих  студентов,  интеллект  у  него  средний,  чтобы  не
сказать - ниже среднего, но  он  вкладывает  в  учебу  столько  рвения,  что
получает хорошие оценки и, несомненно, закончит курс. Похоже, из него выйдет
отличный сельский врач.
   Итак, Мазетти вернулся к нормальному ритму существования: ночью -  работа
на набережной Жавель, днем-лекции и анатомичка.
   Доказывает ли это, что он успокоился и начал выздоравливать? Хотелось  бы
в это верить. Стараюсь думать о нем как можно меньше.
   Не будь его, это был бы самый лучший период моей жизни за многие годы.
   Четверг, 5 декабря.
   "Санкт-Мориц" [7].
   На этот раз снег падает крупными влажными хлопьями, которые на земле  тут
же тают, но уже оставляют белые полосы на крышах. Это напомнило мне,  что  я
должен зарезервировать  комнату  в  отеле,  если  мы  хотим  отправиться  на
рождественские каникулы. Я долго колебался,  подумав  сперва  о  Межеве  или
Шамони, куда когда-то ездил с Вивианой. В одной из газет я прочел,  что  там
на праздники все уже сдано. Это не значит, что мест больше нет, -  мне  ведь
известно, как делаются газеты, но это служило как  бы  предостережением:  на
обоих курортах собирается много моих молодых коллег, увлекающихся лыжами.
   Нет, я вовсе не намерен прятать Иветту. Я ее не стыжусь.  Кроме  того,  у
меня достаточно оснований предполагать, что все и без того в курсе.
   Тем не менее будет неприятно, если в  одном  и  том  же  отеле  соберутся
сплошь адвокаты, с которыми я ежедневно встречаюсь во Дворце, особенно  если
они явятся туда в сопровождении жен. Мне плевать на то, что  я  буду  играть
смешную роль. На лыжах я и так окажусь смешон. Но я хочу оградить Иветту  от
любого конфликта, который мог бы испортить  нам  каникулы,  а  с  известными
женщинами такой конфликт вполне вероятен.
   Вот почему я в конце концов остановил выбор на Санкт-Морице. Публика  там
разношерстная, более интернациональная, менее фамильярная. На  первых  порах
роскошная обстановка "Паласа" выбьет Иветту из колеи, зато нам  легче  будет
сохранить известную анонимность.
   Итак,  я  позвонил  туда.  Меня  соединили  с  администратором,   и   мне
показалось,  что  моя  фамилия  известна  ему,  хотя  я  там  ни   разу   не
останавливался. У них уже почти полно, подтвердил он,  забронировав  тем  не
менее для меня номер-спальня, ванная и маленькая гостиная.
   Он уточнил:
   - Вид на каток.
   В тот же день после обеда  Вивиана  раскрыла  последний  выпуск  "Вог"  и
показала  мне  белое  платье  с  тяжелыми  складками,  отнюдь  не   лишенное
элегантности.
   - Нравится?
   - Очень.
   - Нынче днем я заказала себе такое.
   Не сомневаюсь - для Канна. Платье называется "Ривьера", но я не улыбнулся
- не было охоты: чем ближе час объяснения,  тем  отчетливей  я  сознаю,  что
пройдет оно трудно.
   Тем более трудно, что мое поведение в последние  дни  успокоило  Вивиану.
Впервые на моей памяти она впадает в такую грубую ошибку. Сперва, видя  меня
в более  уравновешенном,  почти  спокойном  настроении,  она  встревожилась.
Возможно, даже поговорила обо мне с Пемалем, который довольно часто навещает
ее, но я не знаю, что он ответил.
   - У меня складывается впечатление, что твои витамины возымели действие.
   - Почему бы нет?
   - Тебе сейчас не лучше, чем две недели назад?
   - По-моему, да.
   Возможно, она думает также, что теперь, когда Иветта у меня под рукой,  в
двух шагах от дома, я  начал  испытывать  известное  пресыщение.  Она  и  не
подозревает, что  все  обстоит  как  раз  наоборот  и  что  теперь  покидать
Орлеанскую набережную даже на несколько часов кажется мне чем-то чудовищным.
   Так вот, пусть она заказывает себе платья для Лазурного берега! Никто  не
мешает ей отправиться туда одной, пока мы с Иветтой будем в Санкт-Морице.
   Я долго испытывал побуждение пожалеть Вивиану. Это прошло. Я наблюдаю  за
ней холодно, как за чужим человеком. Ее размышления  о  бедной  г-же  Мориа,
когда  мы  возвращались  из  отеля  Матиньон,  тоже  сыграли   здесь   роль.
Пережевывая прошлое, я констатировал, что сама  Вивиана  никогда  никого  не
жалела.
   Разве она пожалела Андрие, начиная совместную жизнь со мной? Конечно, мне
попрекать ее этим было бы некрасиво. Тем  не  менее  это  факт,  и  будь  ей
сегодня тридцать или даже сорок, она не за