Мазетти легко от нее не  отстанет
и не замедлит начать новую атаку.
   Я, наверно, уже задремал, когда телефонный звонок поднял меня с постели и
я бросился в гостиную к аппарату, больно  ударившись  ногой  обо  что-то  из
мебели. Первым делом я предположил, что звонит жена по какому-то неотложному
делу - так уже бывало. Который час - я не знал. В спальне было темно,  но  в
гостиной сквозь просвет между занавесями уже забелел рассвет.
   - Алло!
   В ответ я ничего не услышал и повторил:
   - Алло!
   Я понял: звонил Мазетти, не рассчитывавший застать меня здесь.  Он  узнал
мой голос, но не повесил трубку, и я услышал его  дыхание  на  другом  конце
провода. Картина была довольно впечатляющая,  тем  более  что  в  полумраке,
голая и бледная, возникла проснувшаяся Иветта, которая  уставилась  на  меня
широко раскрытыми глазами.
   - В чем дело? - негромко осведомилась она.
   - Ошиблись номером.
   - Звонил он?
   - Не знаю.
   - Уверена, что он. Теперь, зная, что ты здесь, он  придет.  Включи  свет,
Люсьен.
   Серая полоса рассвета между занавесями падает Иветте на спину,  и  видно,
как она вздрагивает.
   - Интересно, откуда он звонит? Быть может, он уже в нашем квартале.
   Признаюсь, не по себе стало и мне. У меня нет никакой охоты услышать стук
в дверь квартиры: ведь если Мазетти продолжал пить, не исключен скандал.
   Выяснять отношения втроем было бы смешно и мерзко.
   - Лучше бы тебе уйти.
   Но мне вовсе не улыбается выглядеть беглецом.
   - Предпочитаешь остаться одна?
   - Я-то всегда выкручусь.
   - Собираешься его впустить?
   - Не знаю. Посмотрю. Одевайся.
   Тут ей пришла в голову другая мысль.
   - Почему бы не позвонить в полицию?
   Я оделся с чувством униженности и бесясь от злобы на себя. Все это  время
Иветта, по-прежнему голая, смотрела в окно, прижавшись лицом к стеклу.
   - Ты уверена, что тебе лучше остаться одной?
   - Да. Уходи поживей.
   - Я позвоню тебе, как только вернусь на Анжуйскую набережную.
   - Ладно. Я весь день буду дома.
   - Я заеду попозже.
   - Хорошо. Ступай.
   Так ничего на себя и не надев, она проводила меня до лестничной площадки,
поцеловала, а затем перегнулась через перила и напомнила:
   - Будь начеку.
   Я не испытывал страха, но мне было желательно избежать неприятной встречи
с разъяренным парнем, тем более что я не был на него зол, ничего против него
не имел и понимал его душевное состояние.
   По пустынной улице Понтье, где раздавались только мои шаги, я  а  поисках
такси дошел до самой улицы Берри. На Елисейских полях разминулся с  парочкой
иностранцев в вечерних туалетах, возвращавшихся под руку  из  "Клариджа".  У
женщины а волосах еще торчали обрывки серпантина,
   - Анжуйская набережная. Где остановиться - скажу.
   Я тревожился об Иветте. Насколько ее знаю, она больше не легла и караулит
у окна, даже не подумав, что надо одеться. Ей случается чуть ли не весь день
разгуливать нагишом даже летом, когда окна открыты.
   - Ты нарочно так делаешь, - упрекнул я ее однажды.
   - Что я делаю?..
   - Показываешься голой людям напротив.
   Она взглянула на меня, силясь скрыть улыбку, как всегда смотрит, когда  я
угадываю, что у нее на уме.
   - Это же забавно, правда?
   Быть может, ее забавляет и  то,  что  Мазетти  вот-вот  снова  явится  ее
осаждать. Подозреваю, что она позвонила бы ему, если бы  знала  куда.  Вечно
эта потребность выйти за пределы собственной жизни, придумать себе роль!
   Боюсь, что, заметив его на улице, она звонит-таки в полицию - просто  для
того, чтобы пощекотать себе нервы.
   Едва войдя к себе в кабинет, я сам ей звоню.
   - Это Люсьен
   - Благополучно добрался?
   - Он не появлялся?
   - Нет.
   - Все еще торчишь у окна?
   - Да.
   - Ложись к постель.
   - Тебе не кажется, что он придет?
   - Убежден - нет. Я скоро тебе перезвоню.
   - Надеюсь, ты тоже ляжешь?
   - Да.
   - Прошу прощения за то,  что  испортила  тебе  ночь  Мне  стыдно,  что  я
надралась, но я даже не замечала, что пью.
   - Ложись.
   - Расскажешь обо всем жене?
   - Не знаю.
   - Не говори, что меня рвало.
   Она знает, что Вивиана полностью в курсе.  Это  беспокоит  Иветту.  Перед
моей женой ей не хотелось бы играть чересчур унизительную  роль.  Неожиданно
она осведомляется:
   - Что ты, собственно, ей рассказываешь? Все, что мы вытворяем?
   Ей случалось, задавая подобный вопрос, прибавлять с нервным смешком:
   - Даже то, как я тебя сейчас ублажаю?
   Я посмотрел за окно кабинета - я уже писал об этом - и никого  не  увидел
на набережной. Мазетти, вероятно, вернулся домой и спит глубоким сном.
   Я бесшумно поднялся наверх.  Тем  не  менее,  когда  я  глотал  две  свои
таблетки, жена приоткрыла глаза.
   - Ничего плохого?
   - Ничего. Спи.
   Проснулась она не до конца, потому что тут же снова погрузилась в сон.  Я
тоже попытался заснуть. Но не смог. Нервы мои были обнажены, да и сейчас еще
не успокоились: мне достаточно взглянуть на собственный почерк, чтобы в этом
убедиться. Графолог заключил бы,  пожалуй,  что  это  почерк  психопата  или
наркомана.
   С некоторых пор я постоянно жду неприятностей, но даже вообразить не  мог
ничего более неприятного и унизительного, нем прошедшая ночь.
   Лежа с закрытыми глазами в своей теплой постели,  я  спрашивал  себя,  не
способен ли Мазетти расправиться со мной. За время карьеры я  сталкивался  с
еще большими нелепостями. Я не сказал с ним ни слова. Я только видел его,  и
он произвел на меня впечатление серьезного, замкнутого парня, который сурово
придерживается избранной однажды линии поведения.
   Отдает ли он себе отчет, что история с Иветтой  угрожает  тому  будущему,
которое он себе с таким трудом готовит? Если она сказала ему все и он  знает
ее, как знаю я, неужели он настолько наивен, чтобы верить, что сумеет  разом
переделать ее и превратить в супругу молодого честолюбивого врача?
   У него душевный кризис, и он не способен  рассуждать.  Завтра  или  через
несколько дней он взглянет реальности в лицо и сочтет удачей, что  существую
я.
   Скверно то, что я не так уж в этом  уверен.  Почему  этот  парень  должен
реагировать иначе, чем отреагировал бы я? Только потому, что слишком  молод,
чтобы понять, чтобы почувствовать то же, что чувствую я?
   Мне хотелось бы в это верить. Я  напридумывал  столько  объяснений  своей
привязанности к Иветте! Я отбрасывал их одно за другим, рассматривал  снова,
комбинировал,  сводил  два  в  одно,  но  не   получал   удовлетворительного
результата и нынче утром чувствую себя старым и глупым;  спустившись  только
что к себе в кабинет, я с пустой головой и покалыванием в веках от  недосыпа
посмотрел на книги, которыми заставлены стены, и пожал плечами.
   Случалось ли когда-то Андрие взирать на себя с презрительной жалостью?
   Сегодня завидую тем, кто продолжает ходить на  байдарках  между  Шелем  и
Ланьи, равно как всем, кого растерял  по  дороге,  потому  что  они  плелись
медленней меня.
   И вот я высматриваю  за  окном  безрассудного  мальчишку,  который  якобы
пригрозил потребовать от меня объяснений! Я говорю "якобы", потому что  даже
не уверен, правда ли это и не  признается  ли  Иветта  сегодня  вечером  или
завтра, что она  сочинила  если  уж  не  целиком,  то  добрую  часть  своего
рассказа.
   Я не могу сердиться на нее за это: такова уж ее  натура,  да  в  конечном
счете мы все  более  или  менее  грешим  тем  же.  Разница  в  том,  что  ей
свойственны все недостатки, пороки, слабости. Нет, даже не так!  Она  хотела
бы обладать ими всеми. Это игра, в которую она играет, ее  способ  заполнять
пустоту.
   Сегодня утром я не способен копаться в себе. Какой вообще в этом смысл  и
зачем мне знать, почему я дошел из-за Иветты до того, до чего дошел?
   Я не уверен даже, что из-за нее.  Водевилисты,  веселые  авторы,  которым
удается заставить публику смеяться над жизнью, именуют  такие  вещи  "бабьим
летом" и превращают их в мишень для шуток.
   Я никогда не воспринимал жизнь  трагически.  Не  позволяю  себе  этого  и
сейчас. Стараюсь оставаться объективным,  холодно  судить  и  о  себе,  и  о
других. Главное, стараюсь разобраться.  Начиная  это  досье,  мне  случалось
подмигивать себе, как если бы я предавался игре с самим собой.
   И все-таки я еще не смеюсь.  Нынче  утром  мне  меньше,  чем  когда-либо,
хочется смеяться, и я задаюсь вопросом, не предпочел бы я очутиться в  шкуре
одного из принаряженных мелких буржуа, которые торопятся к обедне.
   Я вторично позвонил Иветте, и она не сразу подошла к телефону. По тону ее
"алло" я почувствовал, что есть довести.
   - Ты одна?
   - Нет.
   - Он у тебя?
   - Да.
   Чтобы не заставлять ее говорить при нем, я ставлю точные вопросы:
   - Взбешен?
   - Нет.
   - Прощения просил?
   - Да.
   - От своих намерений не отказался?
   - То есть...
   Мазетти  наверняка  вырвал  у  Иветты  трубку,  потому  что  ее  внезапно
повесили.
   Старый идиот!


   Глава 5

   Суббота, 23 ноября.
   Вот уже три недели у меня не было даже минуты, чтобы раскрыть это  досье,
и я живу на одном  порыве,  сознавая,  что  вот-вот  рухну  от  изнеможения,
неспособный ни сделать еще один шаг, ни  сказать  лишнее  слово.  Впервые  я
сталкиваюсь с перспективой того, что судоговорение может стать  мне  не  под
силу: от усталости я уже стараюсь говорить поменьше.
   Я не один подумываю о том, что  нервы  у  меня,  похоже,  сдадут.  Ту  же
тревогу я читаю во взглядах окружающих  и  начинаю  замечать,  что  на  меня
украдкой смотрят как на тяжелобольного. Что во Дворце знают  о  моей  личной
жизни? Мне это неизвестно, но руку мою  пожимают  порой  излишне  крепко,  а
иногда как бы мимоходом бросают:
   - Не переутомляйтесь!
   Пемаль, обычно такой оптимист, хмурился, меряя мне  на  днях  давление  в
комнатушке, где принимать его пришлось наспех, потому что в кабинете у  меня
сидел клиент, а в гостиной дожидались еще двое.
   - Полагаю, просить вас отдохнуть - бесполезно?
   - Пока что это невозможно. А уж вы  постарайтесь  сделать  так,  чтобы  я
выдержал.
   Он прописал мне уколы каких-то витаминов; с тех пор  каждое  утро  в  дом
является медсестра, и я  буквально  на  ходу,  еле  успев  выскочить  в  эту
комнатушку и спустить брюки, получаю очередное  вливание.  Пемаль  почти  не
верит в успех.
   - Наступает момент, когда пружину нельзя больше растягивать.
   У меня самого точно такое  же  ощущение  вибрирующей  и  готовой  лопнуть
пружины. Я чувствую во всем теле какую-то дрожь, которую не властен унять  и
от которой мне иногда становится страшно. Я почти не сплю. У меня нет на это
времени. Я даже не решаюсь сесть в кресло после еды,  потому  что  стал  как
больная лошадь, которая избегает  ложиться  на  землю  из  боязни  потом  не
встать.
   Я силюсь выполнить свои обязательства на всех фронтах  и  к  тому  же  из
своего рода кокетства сопровождаю Вивиану  на  светские  сборища,  коктейли,
генеральные репетиции, обеды у Корины и в прочие места, где - я это  знаю  -
ей было бы неприятно появиться одной.
   Она, хоть  ничего  и  не  говорит,  признательна  мне  за  это,  но  тоже
встревожена. Как нарочно, у меня никогда не было столько и таких крупных дел
во Дворце, которые нельзя доверить никому другому.
   Например,  в   понедельник,   как   мы   и   условились,   меня   посетил
южноамериканский посол, и хоть  я  не  совсем  ошибся  насчет  существа  его
проблем, истинной его цели я не угадал. Оружие у них есть. Прийти  к  власти
посредством переворота, который должен быть осуществлен молниеносно и  малой
кровью, хочет непосредственно его  отец.  Если  верить  моему  заговорившему
страстным  тоном  собеседнику,  его  родитель   рискует   своей   жизнью   и
колоссальным состоянием  исключительно  ради  благоденствия  родной  страны,
которая пребывает сейчас в руках шайки разоряющих ее дельцов.
   Итак, оружие, включая три четырехмоторных самолета, на  которых  строится
план заговорщиков, находится сейчас на судне под панамским флагом,  на  свое
несчастье сделавшее в связи с аварией кратковременный заход на Мартинику.
   Авария  оказалась  пустяковой  -  работы  на  два-три  дня.   Но   случаю
заблагорассудилось, чтобы некий таможенник в приступе рвения осмотрел груз и
установил, что тот не соответствует коносаменту. Капитан  со  своей  стороны
неуклюже предложил  ему  денег,  и  служака  привел  в  действие  громоздкую
административную машину, блокировав судно в порту.
   Не  будь  этого  чинуши,  все  кончилось  бы  благополучно,  потому   что
французское правительство  охотно  закрыло  бы  глаза  на  происшествие.  Но
донесения  пошли  по  официальным  каналам,  дело  приобрело   исключительно
щекотливый характер, и у меня состоялась встреча с самим  премьер-министром,
преисполненным благих намерений, но  почти  безоружным  перед  таможенником.
Существуют - я убедился в этом на опыте  -  случаи,  когда  самый  маленький
чиновник может взять верх над министрами.
   Через несколько дней я выступаю по делу Неве, требующему огромного  труда
и уже долгие месяцы вызывающему вокруг себя шум.
   Любовница одного сотрудника консульского аппарата всадила  в  него  шесть
пуль после того, как он, сделав ей двоих детей, решил отделаться  от  нее  и
удрать на Дальний Восток, куда выхлопотал себе  назначение.  На  свою  беду,
действовала она с полным  хладнокровием  да  еще  в  присутствии  властей  и
журналистов, которым заявила с еще дымящимся оружием в руке, что  не  боится
суда. В моем теперешнем положении неудача нанесла бы мне большой вред -  она
будет истолкована как начало заката.
   Правда, на  этой  неделе  мне  повезло  с  молодым  Дельрие,  который  по
невыясненным  мотивам  убил  родного  отца:  я  добился  помещения   его   в
психиатрическую лечебницу.
   Каждый день появляются все новые клиенты. Послушать Борденав, мне  их  не
следовало бы принимать вообще. Она изнывает у себя в  бюро,  как  сторожевой
пес, которому запретили лаять на шатающихся вокруг бродяг, и я часто  застаю
ее с покрасневшими глазами.
   В минуты душевного упадка мне не раз приходило в голову, что если  бы  на
меня ополчился весь мир, моя  секретарша  все  равно  осталась  бы  со  мной
доживать мои последние дни. Ну, не ирония ли судьбы, что я испытываю  к  ней
физическую антипатию, почти отвращение, которое помешало бы  мне  обнять  ее
или увидеть обнаженной? Подозреваю, что она давно чувствует это и ей больно,
поскольку из-за меня она не будет принадлежать никакому мужчине.
   Труднее  всего  для  меня  было  не  столько  принять  решение,   сколько
заговорить о нем с Вивианой:  я  ведь  сознавал,  что  на  этот  раз  захожу
чересчур далеко и  отваживаюсь  вступить  на  скользкую  почву.  Что  бы  ни
случилось, я до конца  сохраню  трезвость  ума  и  буду  требовать  от  себя
ответственности за свои поступки, за все свои поступки.
   Неделя, последовавшая за ночью у  "Маньера",  оказалась  одной  из  самых
трудных и, пожалуй, унизительно смешных в  моей  жизни.  Я  до  сих  пор  не
понимаю, как я нашел время выступать в суде, изучать дела своих клиентов  и,
сверх того, показываться с Вивианой на целой серии парижских раутов.
   Как я и  ожидал,  причиной  всего  стал  Мазетти  и  его  новая  тактика.
Действительно, меня никто не разубедит в том, что он избрал ее  умышленно  и
это было отнюдь не глупо, поскольку он чуть-чуть не добился успеха.
   В воскресенье вечером у меня состоялось серьезное объяснение с Иветтой, и
я был полностью или почти искренен, когда предложил ей выбирать:
   - Если ты решила выйти замуж, зови его.
   - Нет, Люсьен. Не хочу.
   - Думаешь, что будешь с ним несчастна?
   - Я не могу быть счастливой без тебя.
   - Ты уверена?
   Она была настолько измотана, что походила на призрак, и попросила у  меня
позволения выпить стаканчик, чтобы взбодриться.
   - Что он тебе сказал?
   - Что будет ждать, сколько потребуется, потому как не сомневается: в свой
день и час я выйду за него.
   - Он вернется?
   - Ей не было нужды отвечать.
   - Тогда, если ты действительно приняла решение,  сейчас  же  напиши  ему,
чтобы у него не осталось никаких надежд.
   - Что я должна написать?
   - Что он тебя больше не увидит.
   Часть дня она занималась с ним любовью и еще носила на себе следы  этого:
лицо ее служило лишь фоном дою запекшихся, словно расплавленных губ.
   Я частично продиктовал ей письмо, которое сам и отнес на почту.
   - Обещай, что не ответишь, если он позвонит по телефону  или  постучит  в
дверь.
   - Обещаю.
   Он не позвонил и не попытался проникнуть в квартиру. Однако уже на другой
день мне позвонила Иветта:
   - Он здесь.
   - Где?
   - На тротуаре.
   - В дверь не звонил?
   - Нет.
   - Что делает?
   - Ничего. Стоит, прислонившись к дому напротив, и не сводит глаз  с  моих
окон. Что посоветуешь?
   - Я заеду за тобой и пойдем завтракать.
   Я поехал на улицу Понтье. Увидел Мазетти, небритого и грязного, как  если
бы он, не переодевшись, прибежал сюда прямо с завода.
   К нам он не подошел, только посмотрел на Иветту глазами побитой собаки.
   Когда час спустя я доставил ее домой, его уже не было, но он вернулся  на
другой день, потом на следующий, все больше  обрастая  щетиной,  лихорадочно
блестя глазами и походя на нищего.
   Не знаю, какова доля искренности  в  его  поведении  Он  тоже  в  разгаре
кризиса. Похоже, со дня на день откажется от стоившей ему  стольких  лишений
карьеры, словно для него ничто не имеет значения, кроме Иветты.
   В течение недели наши взгляды не раз скрещивались, и в его глазах читался
презрительный упрек.
   Я продумал все мыслимые решения, в том  числе  совершенно  невозможные  -
например, поселить Иветту у нас на нижнем этаже, где находятся мой кабинет и
служебные помещения. Мы  сохранили  там  одну  спальню  с  ванной,  которыми
пользуется Борденав, когда работает ночью.
   Этот проект долгие  часы  держал  меня  в  возбужденном  состоянии.  Меня
соблазняла перспектива днем и ночью  иметь  Иветту  под  рукой,  но  наконец
рассудок взял верх. Мой замысел неосуществим хотя бы из-за Вивианы - это  же
очевидно. До сих пор она со многим мирилась, готова мириться с еще  большим,
но так далеко не пойдет.
   Я почувствовал это, когда поделился  с  ней  решением,  которое  в  конце
концов принял. Разговор состоялся  после  завтрака.  Я  выбрал  этот  момент
нарочно, потому что меня ждали во Дворце и у меня было только четверть  часа
свободных, что помешало бы объяснению опасно затянуться.
   Войдя в гостиную, где мы собирались пить кофе, я негромко бросил.
   - Надо поговорить:
   На лице жены читалось, что я вряд ли сообщу ей что-либо новое  и  важное.
Возможно, она ждала еще более серьезного  решения,  чем  то,  на  котором  я
остановился. Во всяком случае, я почувствовал нечто вроде шока, а Вивиана на
секунду выдала себя, показав, сколько ей на самом деле дет.
   У меня сжалось сердце, как если бы я был вынужден усыпить  собаку,  долго
бывшую моим верным другом.
   - Сядь и помолчи. Ничего плохого не случилось.
   Вивиана  изобразила  на  лице  улыбку,  и  эта   улыбка   была   жесткой,
оборонительной; когда я объяснил, о какой квартире идет речь, я  понял,  что
ощетинилась она  не  из  сентиментальных  соображений.  На  секунду  я  даже
поверил, что началась ссора, и не уверен, что она была бы для  меня  так  уж
нежелательна. Мы ведь в таком случае  покончили  бы  со  всем  одним  ударом
вместо того, чтобы продвигаться к этому по этапам. Я решил не уступать.
   - По причинам,  которые  слишком  долго  объяснять  и  которые,  как  мне
кажется, тебе известны, она не может больше жить в меблирашках,
   Мы все время говорим, она - я из деликатности, жена из презрения.
   - Знаю.
   - В таком случае все просто. Мне нужно как можно  скорее  поселить  ее  в
месте, неизвестном человеку, который преследует ее.
   - Понимаю. Продолжай. - Нужно подыскать свободную квартиру.
   Не подыскала ли она