уже такую - скажем, с помощью агентства?
   Если память мне не изменяет,  на  втором  году  нашей  жизни  на  площади
Данфер-Рошро наше жилье  начало  нам  казаться  неудобным  и  мы  возмечтали
переехать поближе ко Дворцу. Мы  часто  прогуливались  по  острову  Сен-Луи,
который прельщал нас обоих.
   В то время на оконечности  острова,  похожей  на  шпору  и  расположенной
напротив Сите и  Нотр-Дам,  была  свободна  квартира,  и  мы  осмотрели  ее,
обмениваясь жадными взглядами. Квартирная плата, ограниченная законом,  была
не слишком высокой,  но  от  нас  потребовали  оплатить  ремонт,  о  чем  не
позволяло говорить всерьез состояние наших финансов, и мы с тяжелым  сердцем
ушли.
   Позднее мы познакомились у приятелей с американкой мисс  Уилсон,  которая
не только сняла эту квартиру нашей  мечты,  но  даже  купила  ее;  по-моему,
Вивиана потом ездила к ней туда на чай. Мисс  Уилсон  занималась  живописью,
посещала  Лувр  и  художников  и,  как  иные   американские   интеллектуалы,
покинувшие родину, считала свою страну  варварской,  клянясь,  что  закончит
свои  дни  в  Париже.  Здесь  ее  чаровало  все-бистро.  Центральный  рынок,
маленькие более или менее подозрительные улочки, клошары, утренние рогалики,
дешевое красное вино и танцульки.
   Так вот, два месяца назад, в возрасте сорока пяти лет, она вышла замуж за
проезжего американца, гарвардского профессора младше ее, и укатила с  ним  в
Соединенные Штаты.
   Она разом порвала с прошлым, с Парижем и поручила агентству  по  торговле
недвижимостью как можно скорее продать квартиру, мебель и безделушки.
   Это в метрах полутораста от нас, и мне, чтобы  добраться  до  Иветты,  не
понадобится ни ловить такси, ни беспокоить Альбера.
   - Я долго думал. На первый взгляд это безумие, но...
   - Купил?
   - Еще нет. Сегодня вечером встречаюсь с уполномоченным агентства.
   Отныне передо мной была женщина, защищающая уже не свое счастье,  а  свои
интересы.
   - Надеюсь, ты не собираешься приобретать квартиру на ее имя?
   Я этого ждал. Действительно, первым моим побуждением было сделать  Иветте
этот подарок, чтобы при любом повороте в моей судьбе она не очутилась  снова
на улице. Вивиана-то в случае моей смерти будет ограждена от  нужды,  сможет
почти полностью сохранить наш  образ  жизни  благодаря  крупным  суммам,  на
которые я застраховал свою жизнь.
   Я заколебался. У меня не хватило духу, и я отступил. Я  зол  на  себя  за
трусость, за то, что покраснел и пробормотал:
   - Разумеется.
   Я тем более этим унижен, что Вивиана догадалась, насколько иным было  мое
первоначальное намерение, и может торжествовать победу.
   - Когда подписываешь?
   - Нынче же вечером, если акт о купле-продаже составлен правильно.
   - Она переедет завтра?
   - Послезавтра.
   Вивиана горько улыбнулась, вспомнив,  вероятно,  наш  давнишний  визит  и
разочарование, когда  мы  узнали,  какую  сумму  с  нас  требуют  за  ремонт
нескольких не представляющих ценности ковров.
   - Больше тебе нечего мне сказать?
   - Нет.
   - Ты доволен?
   Я  кивнул,  и  жена,  подойдя  поближе,  любовно  и   в   то   же   время
покровительственно похлопала меня по плечу. Этот жест, которого я раньше  за
ней не замечал, помог мне лучше уразуметь ее позицию в отношении  меня.  Уже
давно, возможно, всегда она рассматривала меня как свое создание. С ее точки
зрения, до знакомства с ней я вообще не существовал. Она выбрала  меня,  как
Корина-Жана Мориа, с той разницей, что  я  даже  не  был  депутатом,  и  она
пожертвовала ради меня роскошной и легкой жизнью.
   Нет спору и было бы несправедливо отрицать, что она способствовала  моему
восхождению своей светской активностью, открывшей передо мной многие двери и
привлекшей ко мне обширную клиентуру. Опять-таки ей я отчасти обязан и  тем,
что газеты непрерывно поминают мое имя не только в  судебной  хронике:  жена
сделала меня одним из тех, из кого состоит "Весь Париж".
   В тот день она не сказала мне этого, ни в чем меня  не  упрекнула,  но  я
почувствовал, что еще один шаг - и я перейду границу допустимого риска,  что
квартира на  Орлеанской  набережной  при  условии  приобретения  ее  на  мое
имя-крайний предел, переступить через который Вивиана мне не позволит.
   Интересно, говорят ли они с Кориной обо мне, не входят ли они  в  один  и
тот же клан, поскольку в подобном положении пребывает немалое число  женщин,
или, напротив, они завидуют друг другу, обмениваясь фальшивыми признаниями и
улыбками.
   Всю эту неделю я без передышки сражался  со  временем,  потому  что  меня
мучил страх, как бы Иветта не  разжалобилась  и  не  подала  из  окна  знак,
которого только и ждал Мазетти, чтобы броситься в ее объятия. Я  каждый  час
звонил ей и, как только  улучал  минуту,  летел  на  улицу  Понтье,  где  из
осторожности проводил все ночи.
   - Если я заберу тебя отсюда, ты обещаешь не писать ему, не сообщать  свой
новый адрес,  не  посещать  некоторое  время  места,  где  он  мог  бы  тебя
разыскать?
   Я не сразу сообразил, что в глазах ее читается страх. Однако она  покорно
отозвалась:
   - Обещаю.
   Я почувствовал, что она испугана.
   - Где это?
   - Почти рядом с моим домом.
   Только тогда она облегченно вздохнула и призналась:
   - Я думала, ты хочешь отослать меня в деревню.
   Деревни она боится:  деревья  на  фоне  заката,  даже  если  это  деревья
парижского сквера, уже погружают ее в черную меланхолию.
   - Когда?
   - Завтра.
   - Я уложу вещи?
   Их у нее теперь довольно, чтобы набить корзину и два чемодана.
   - Переедем ночью, когда удостоверимся, что путь свободен.
   В половине двенадцатого, после парадного обеда  у  старшины  адвокатского
сословия, я заехал за ней с Альбером на машине. Альбер выносил  багаж,  а  я
стоял настороже под мокрым снегом; две девицы, шлифовавшие тротуар на  улице
Понтье, сперва попытались меня соблазнить, а потом с любопытством  наблюдали
за похищением.
   Уже многие месяцы я поддерживаю себя обещаниями завтра или  через  неделю
зажить более спокойной, более легкой жизнью. Покупая квартиру на  Орлеанской
набережной, я был убежден,  что  теперь  все  наладится  и  отныне  я  смогу
выводить Иветту на прогулку, как другие своих собак, когда утром  и  вечером
выгуливают их вокруг острова.
   Продолжать это досье стоит лишь при условии, что говоришь в  нем  все.  Я
был охвачен почти юношеской лихорадкой.  Квартира  -  кокетлива,  утонченна,
настоящее жилье женщины.
   На бульваре Сен-Мишель пахло  дешевой  меблирашкой,  на  улице  Понтье  -
маленькой потаскушкой с Елисейских полей.
   Здесь - новый мир, почти что прыжок в царство идеала, и чтобы  Иветта  не
слишком чувствовала свою чужеродность, я  помчался  на  улицу  Сент-Оноре  и
накупил ей белья, халатов и пеньюаров, гармонирующих с обстановкой.
   Для того чтобы ее хотя бы первое время не тянуло из  дому,  я  привез  ей
проигрыватель, пластинки, телевизор и уставил две полки библиотечного  шкафа
довольно пикантными книжками - она любит такие, хотя "народных"  романов  ей
все-таки не натаскал.
   Без ведома  Иветты  я  нанял  ей  прислугу  Жанину,  довольно  смазливую,
аппетитную и разговорчивую девицу, которая составит хозяйке компанию.
   Я даже намеком не обмолвился при Вивиане ни об одном из этих своих шагов,
но у меня есть основания предполагать, что она в курсе. Все три дня,  что  я
просуетился  вот  так,  она  подчеркнуто  смотрела  на  меня  с  материнской
нежностью  и  капелькой  жалости,  как  смотрят  на  мальчика  в   кризисном
переходном возрасте.
   На третью ночь, когда мы спали  уже  в  новой  квартире,  я  проснулся  с
ощущением, что лежащая рядом Иветта вся в огне. Я  не  ошибся.  Когда  около
четырех утра я измерил ей температуру, у нее оказалось тридцать девять, а  в
семь - около сорока. Я позвонил Пемалю. Он примчался.
   - Вы сказали: Орлеанская набережная? - удивился он.
   Я ничего не стал объяснять. Да ему это было и без  надобности,  поскольку
он нашел меня у постели обнаженной Иветты.
   Заболевание  было  неопасное  -  острая  ангина  с  сильными  колебаниями
температуры, тянувшаяся с неделю. Я тем временем циркулировал  между  обоими
домами и Дворцом.
   Эта хворь открыла мне, что Иветта безумно боится смерти. Как  только  жар
усиливался, она прижималась ко мне, словно раненая  собака,  умоляя  вызвать
врача, которого мне случалось беспокоить по три раза на дню.
   - Не дай мне умереть, Люсьен!
   Она часто твердила это с расширенными  от  ужаса  глазами,  как  если  бы
провидела за гранью жизни нечто ужасное.
   - Не хочу! Не хочу умирать! Останься со мной!
   Держа ее руку в своей, я названивал по телефону, откладывая одни встречи,
извинялся за то, что не смог прийти на другие;  мне  даже  пришлось  вызвать
Борденав  и  продиктовать  ей  у  постели   Иветты   письма,   не   терпящие
отлагательства.
   Тем не менее я при всем параде появился на "Вечере  звезд",  где  Вивиана
следила за мной, раздумывая, выдержу я до конца или все брошу  и  кинусь  на
Орлеанскую набережную.
   Еще более осложнило ситуацию то, что на  следующий  же  день  я  встретил
по-прежнему заросшего бородой Мазетти, который караулил у дома на  Анжуйской
набережной. Он, несомненно, смекнул, что рано или поздно  я  выведу  его  на
Иветту, и, возможно, вообразил, что теперь она у меня дома.
   Мне пришлось прибегнуть к услугам Альбера и всякий  раз,  отправляясь  на
Орлеанскую набережную,  объезжать  вокруг  острова,  а  из  квартиры  Иветты
уходить, только удостоверившись, что путь свободен.
   Я отмечаю эти пакостные подробности лишь потому, что они по-своему важны,
помогая объяснить ту расхристанность, в какой я сейчас пребываю.
   К счастью, Мазетти оказался не слишком настойчив. Он трижды  приходил  ко
мне. Предвидя, что он зайдет в дом и спросит меня, я  отдал  соответствующие
распоряжения. Подумал я и о том, что он, может быть,  явится  с  оружием,  и
отныне держу свой пистолет наготове в ящике стола.
   В один прекрасный день, почти одновременно с тем,  как  Иветта  пошла  на
поправку, он исчез.
   Она поднялась с постели, в общем, здоровая, но еще очень слабая, и Пемаль
делает ей те же уколы, что мне; он колет нас поочередно одним шприцем,  что,
видимо, его забавляет.
   Мне неизвестно, узнал ли он Иветту, чье фото было опубликовано в  газетах
во время процесса. Он наверняка  испытывает  ко  мне  некоторую  жалость  и,
возможно, тоже думает о бабьем лете.
   От этого  выражения  меня  просто  корежит.  Я  всегда  ненавидел  всякое
упрощенчество. У одного из моих  коллег,  о  котором  благодаря  его  острым
словечкам говорят почти столько же, сколько обо мне, и который слывет  одним
из лучших умов Парижа, есть на все случаи жизни бесповоротное и  элементарно
простое объяснение.
   Для него мир сводится к  нескольким  человеческим  типам,  а  жизнь  -  к
определенному числу более или менее острых конфликтов,  через  которые  рано
или поздно, порой даже не замечая этого, проходят все люди, как  прошли  они
юными через детские болезни.
   Это соблазнительная точка зрения, и ему  случалось  обезоруживать  судей,
рассмешив их какой-нибудь шуткой. Он,  несомненно,  прохаживается  по  моему
адресу, и его остроты гуляют по Дворцу и гостиным.  Ну  не  смешно  ли,  что
человек  моего  возраста,  положения  и,  вероятно,  добавляет  он   -   ума
переворачивает вверх дном собственную жизнь и жизнь своей жены лишь  потому,
что однажды вечером молодая потаскушка явилась к нему с просьбой защищать ее
в суде и заголилась перед ним?
   Признаюсь, меня удивляет и смущает, что Мазетти влюблен  в  Иветту,  и  я
склонен думать, что, не будь меня, он вряд ли бы увлекся ею.
   Если когда-нибудь это досье прочтут, всех, наверное, поразит,  что  я  до
сих пор ни разу не употребил слово "любовь". Это не случайно.  Я  в  нее  не
верю. Точнее, не верю в то, что принято так называть. Я, например, не  любил
Вивиану, как ни сходил по ней с ума в дни стажировки на бульваре Мальзерб.
   Она была женой моего патрона, знаменитого человека, которым я восхищался.
Жила в мире, устроенном так, чтобы ослепить бедного  неотесанного  студента,
каким я был еще накануне. Она была красива, я - безобразен. Увидеть, как она
уступает мне, было чудом, которое разом  преисполнило  меня  уверенностью  в
себе и своем успехе.
   Я ведь уже тогда понимал,  что  ее  привлекает  во  мне  известная  сила,
несгибаемая воля, в которую она поверила.
   Она стала моей любовницей, потом женой. Ее тело давало  мне  наслаждение,
но никогда не возникало в моих снах, было женским телом - и только.  Вивиана
никак не участвовала в том, что я считаю самым важным в сексуальной жизни.
   Я был признателен ей за то, что стал ее избранником, что  ради  меня  она
пошла, как я считал, на жертвы; лишь много позже я начал  догадываться,  что
именно со своей стороны она называла любовью.
   Разве это не было прежде  всего  потребностью  самоутвердиться,  доказать
себе и другим, что она  не  просто  хорошенькая  женщина,  которую  одевают,
защищают и вывозят в свет?
   И, главное, разве не жило в ней острое стремление властвовать?
   Так вот, она властвовала  надо  мной  двадцать  лет  и  все  еще  силится
властвовать. До истории с квартирой на Орлеанской набережной  она  жила  без
особого беспокойства, держа меня на длинном поводке  в  полной  уверенности,
что я вернусь к ней после более или менее шумного,  но  неопасного  для  нее
кризиса.
   Во время разговора после завтрака я прочитал по ее лицу, что она  сделала
внезапное  открытие  -  ей  угрожает  подлинная  опасность.  Впервые  у  нее
сложилось впечатление, что я  ускользаю  от  нее  и  это  может  привести  к
окончательному разрыву.
   Она сопротивляется изо всех сил. Продолжает свою игру,  пристально  следя
за мной. Я знаю, ей больно,  она  день  ото  дня  стареет  и  все  усиленней
прибегает к косметике. Но страдает она не по мне. Она страдает  из-за  себя,
страдает не только из боязни утратить положение, которое создала себе вместе
со мной, но и от мысли, что ей придется отказаться  от  сложившегося  у  нее
представления о собственной личности и значимости.
   Мне жаль Вивиану, но, несмотря на ее тревожные взгляды, которые  я  ловлю
на себе, меня ей не жаль. Ее заботливость продиктована расчетом, и хочет она
не того, чтобы я вновь обрел душевный покой, а чтобы я вернулся к ней, пусть
даже смертельно раненный. Даже если отныне буду всего лишь  бездушным  телом
рядом с ней.
   Как Вивиана объясняет мою страсть к Иветте? Тех женщин, что были  у  меня
до этого, она относит на счет любопытства, а  также  фатовства,  сидящего  в
каждом мужчине, особенно если он уродлив, его потребности доказать себе, что
он может обрести власть над женщиной.
   Однако в большинстве  случаев  дело  обстояло  иначе,  и  я  считаю  себя
достаточно здравомыслящим, чтобы не заблуждаться на этот счет. Будь  Вивиана
права, у меня были бы лестные для меня романы, в частности  с  иными  нашими
приятельницами, добиться которых мне не стоило  бы  особого  труда.  Но  это
происходило  со  мной  редко,  случайно  и  всегда  в  минуты   сомнений   и
подавленности.
   Чаще всего я спал с девками,  профессионалками  и  непрофессионалками,  и
когда они вспоминаются мне, я обнаруживаю, что во всех них было что-то общее
с Иветтой, хотя до сих пор я этого не замечал.
   Вероятно, мною двигал чисто сексуальный голод, если можно так выразиться;
не  вызывая  улыбки,  я  хочу  сказать  -   желание   без   всякой   примеси
сентиментальных и сердечных  соображений.  Иными  словами,  сексуальность  в
натуральном ее виде. Или в циничном смысле.
   Мне исповедовались, иногда под моим нажимом,  сотни  клиентов,  мужчин  и
женщин, и я мог убедиться, что не являюсь исключением, что в человеке  живет
потребность вести себя иногда как животное.
   Быть может, я был не прав, не посмев предстать  перед  Вивианой  в  таком
свете, но мне даже мысль об этом не приходила. Почем знать, не  упрекает  ли
она со своей стороны меня за это и  не  случалось  ли  ей  искать  подобного
удовлетворения на стороне?
   Именно так обстоит  дело  с  нашими  приятельницами,  со  многими  нашими
приятелями, и  не  будь  этот  инстинкт  почти  вселенским,  проституция  не
существовала бы во все времена и под всеми широтами.
   Я уже давно не предаюсь с Вивианой известным забавам, и она объясняет мою
холодность усталостью, работой и, без сомнения, возрастом.
   А с Иветтой я не могу провести и часа, чтобы мне не захотелось видеть  ее
голой, ощупывать, ласкать.
   И не только потому, что я не робею перед ней, безвестной девчонкой, и  не
потому, что ничего при ней не стыжусь.
   Допускаю, что завтра буду думать и писать нечто прямо противоположное, но
я в этом сомневаюсь.
   Иветта олицетворяет для меня самку со всеми ее слабостями и низостями,  с
инстинктом, побуждающим ее цепляться за самца  и  превращать  его  в  своего
раба.
   Я вспоминаю, как она была удивлена и горда, когда я  впервые  закатил  ей
пощечину, и с тех пор ей случалось доводить меня  до  бешенства  ради  одной
цели - заставить снова проделать то же самое.
   Я не утверждаю, что она меня любит. Я вообще  не  желаю  употреблять  это
слово.
   Но она отказалась быть самой собой. Отдала свою судьбу в мои руки.  Пусть
из лени, из вялости - не важно. Такова уж ее роль, и я, может  быть  наивно,
вижу нечто символическое в том, что, попросив  меня  быть  ее  защитником  в
суде, она обнажила ляжки на краю моего письменного стола.
   Стоит мне завтра бросить ее, как она вновь превратится в бродячую уличную
собаку, ищущую хозяина.
   Этого Мазетти не понять. Он ошибся в выборе женщины. Не увидел, что имеет
дело с самкой.
   Она лжет. Плутует. Разыгрывает комедию. Выдумывает всякие истории,  чтобы
вывести меня из равновесия, и теперь, когда ей  не  нужно  больше  думать  о
хлебе насущном, погрязает в лени: бывают дни, когда она  даже  не  встает  с
постели, напротив которой поставила телевизор.
   От вида мимо идущего самца ее бросает в жар, и на улице она  вперяется  в
определенное место на мужских брюках с таким же вниманием, с  каким  мужчины
рассматривают женские зады. Чтобы  возбудиться,  ей  достаточно  фоторекламы
кальсон или трусов в магазине.
   С Мазетти она занималась тем же, чем со мной. С другими - тоже, с тех пор
как достигла половой зрелости.  Ни  одна  особенность  самца,  ни  одно  его
желание не возбуждают в ней отвращения.
   Мне больно, когда  я  знаю,  что  она  в  объятиях  другого;  я  невольно
представляю себе каждое их движение, и всетаки, веди она себя иначе, она  не
была бы сама собой.
   Выбрал ли бы я Иветту сам?
   Я написал это нарочно: ведь можно подумать, что, когда она пришла ко мне,
я уже ждал ее, потому что принял решение в первый же вечер.
   Из-за своего возраста?
   Может быть. Но это не пресловутое бабье лето. Нет тут речи  ни  о  второй
молодости, ни о старческом бессилии, ни о потребности в партнерше помоложе.
   Я сознаю, что касаюсь сложной проблемы, о которой чаще всего рассуждают в
шутливом тоне - так оно  легче  и  успокоительней.  Но,  как  правило,  люди
говорят в шутку о том, чего побаиваются.
   Почему на известной степени зрелости человеку не открыть для себя, что...
   Нет! Не  удается  мне  точно  выразить  то,  что  я  чувствую,  а  всякая
приблизительность раздражает меня.
   Факты, только факты!
   Главный среди них состоит в том, что я не  могу  обойтись  без  Иветты  и
физически страдаю вдали от нее. Факт то, что мне нужно чувствовать ее  подле
себя, видеть, как она живет, вдыхать ее запах, касаться  ее  живота,  знать,
что она удовлетворена.
   Остается еще одно объяснение, но в него никто  не  поверит  -  стремление
сделать кого-то счастливым, взвалить на себя  заботу  о  ком-то,  кто  будет
обязан тебе всем, кого ты вытащишь из болота ничтожества, зная, что он вновь
рухнет туда, как только тебя не окажется рядом.
   Не по этой ли прич