, кто на воле.
     Но еще не так, как его соседи. Он старается сохранить ясную голову, во всем найти среднюю линию. Убежден, что это ему удается. С ним не справятся.
     К тому же все это, может быть, лишь испытание. Ни Лотте, ни Кромеру, ни Тимо он бы такого не сказал. С тех пор как Франк виделся с ними в последний раз, он прошел большой путь. Они - нет. Они по-прежнему живут своими маленькими делишками, рассуждают как раньше, следовательно, стоят на месте.
     Он улыбается, вспоминая, что Тимо говорил о зеленой карточке и разных секторах.
     Выходит, Франк оказался сейчас в одном из них?
     И, похоже, в весьма серьезном.
     Если бы Тимо прошел по этой улице и заметил часового, он и тогда бы ничего не понял. Вещи нужно видеть изнутри, а Франк как раз там, внутри. Интересно, допускает ли кто-нибудь, что с ним могло произойти такое?
     Он со своей стороны допускает, что в рассуждениях Тимо было много верного. Сам Тимо не сознавал этого, нес первое, что на ум взбредет, как обычно говорят на воле. Но зеленая карточка существует. Раз ее придумали, она представляет собой определенную ценность. А раз она - ценность, ее не дадут кому попало.
     Вот чего не понял Тимо, о чем не подумали ни он, ни другие, ни Франк. Конечно, спокойствие ему сообщает не эта мысль - будь оно так, он сам презирал бы себя; но он каждый день возвращается к ней - сопоставляет факты, с разных сторон вгрызается в проблему.
     Почему в кабинете, куда его ввели, с ним обошлись иначе, чем с его предшественником, которого за руки и за ноги вынесли два человека? Парень получил свое и даже с лишком. За него взялись чересчур круто и рьяно. Начальник остался недоволен. Стукнув по столу разрезальным ножом, он усталым голосом бросил какое-то слово.
     Оно означало, видимо:
     - Следующего!
     Спутник Франка встал, сунул окурок сигары в жилетный карман. Франк с непринужденным видом тоже поднялся.
     Был ли он в тот момент убежден, что через несколько минут выйдет на свободу и сядет в трамвай, идущий в обратную сторону?
     Теперь он в этом не уверен. Есть вопросы, которые он ставил себе слишком часто и которые усложняются день ото дня. Одни откладывает на утро, другие - на середину дня; одни приберегает для рассвета, другие - для сумерек; одни решает до раздачи еды, другие - после. Это тоже ограничение, которое он строго соблюдает.
     - Пройдите.
     Сказал ли "пройдите" его спутник? Похоже, что нет.
     Тот ничего не сказал. Только сделал Франку знак обогнуть прилавок и пошел первым, указывая дорогу.
     Дальше все выглядело совсем уж смешно. Начальник, перед которым предстал Франк, отнюдь не казался начальником, походил на него не больше, чем г-н Виммер.
     На нем был не мундир, а серый штатский костюм. Пиджак маловат, воротничок слишком высокий, плохо завязанный галстук. Одежда заметно стесняла его.
     Роста он был маленького, уже в годах - ни дать ни взять чиновник из канцелярии, где выдают продовольственные карточки, талоны на уголь - словом, разные административные бумажки. Поблескивая очками с толстыми, словно лупы, стеклами, он с очевидным нетерпением ждал, когда сможет наконец позавтракать.
     Вот еще один вопрос капитальной важности, лежащий в основе всей проблемы: не по ошибке ли это произошло?
     Тимо, насколько помнится, уверял, что оккупанты - такие же обыкновенные люди, что в одном кабинете у них вполне могут не знать, что творится в соседнем. К примеру, служба снабжения по недосмотру выдает две карточки вместо одной, хотя человек вовсе этого не домогался, а другая служба не представляет себе, как восполнить нехватку.
     Это важно. Не следует, конечно, обольщаться, но и подобная возможность должна быть взвешена так же тщательно, как любая другая. Надо также учитывать, что сейчас время завтрака, начальник голоден и к тому же явно раздражен: тот, кто был на допросе перед Франком, спутал ему планы, потеряв сознание.
     Однако его поведение не позволяет еще делать категорические выводы. Разве он удостоил Франка хотя бы взглядом? Да и слышал ли о нем? Держал ли перед собой раскрытое дело?
     Пока Франк ожидал на серой скамье в приемной, в кабинете, без сомнения, находилось пять человек, потому что теперь там осталось трое: начальник за столом и двое подчиненных, в том числе безвкусно одетый юнец, еще моложе Франка.
     Двое стояли, один сидел.
     Франк немедленно протянул через стол свою зеленую карточку. Он уже полчаса держал ее наготове. Нащупывал в кармане во время долгой поездки на трамвае. Если Тимо прав, пожилой господин должен пожать плечами или саркастически усмехнуться.
     А тот взял ее и, не глядя, положил рядом с собой на стопку бумаг. Тем временем двое других вежливо, но методично обшарили карманы Франка.
     Ему ничего не сказали. Не задали вопросов. Агент, доставивший его, стоял в дверях, ничем не показывая, что следит за ним.
     Пожилой господин думал, видимо, о чем-то своем или просматривал бумаги, не имевшие отношения к Франку, потому что без всякого интереса глядел, как содержимое его карманов, включая пачку банкнот, перекочевывает на край письменного стола.
     Когда обыск кончился, он поднял голову, словно осведомляясь: "Больше ничего?"
     Агент, стоявший в дверях, вспомнил еще одну деталь, подошел и положил на кучку предметов пистолет.
     - Это все?
     Пожилой господин со вздохом облегчения вытащил наконец длинный бланк - лист специального формата с заранее напечатанным текстом и пробелами для заполнения.
     - Франк Фридмайер? - осведомился он с равнодушным видом и каллиграфическим почерком записал имя и фамилию.
     Затем больше четверти часа ушло у него на перечисление в особой графе всего, что выгребли из карманов Франка, не исключая коробка спичек и огрызка карандаша.
     С Франком обходились не грубо. На него просто не обращали внимания. Если бы он ринулся к дверям и со всех ног пустился бежать, вполне возможно, что в него выстрелил бы только часовой, да и тот, вероятно, промахнулся бы.
     Так ли уж смешно, что ему пришла в голову мысль о нарочно подстроенном испытании? С какой стати оккупантам выдавать зеленую карточку тем, кого они не знают и в ком не уверены?
     Почему его не били, как того парня? Да и вправду ли того били? Какой смысл проделывать такие вещи в кабинете, куда может войти кто угодно?
     Франк размышлял об этом все восемнадцать дней.
     Страшно много размышлял. У него было время подумать о Рождестве, Новом годе, о Минне, Анни, Берте. Все они, даже Лотта, были бы изрядно удивлены, если бы узнали, сколько он открыл для себя нового в них.
     Только вот думать здесь неудобно - из-за соседей. А их тут, как и на Зеленой улице, хватает. Вот именно, господин Хольст!.. Вот именно, господин Виммер!.. Разница лишь в том, что здесь их не видишь и уже поэтому доверяешь им еще меньше, чем где бы то ни было.
     Они с первого дня пытаются подловить Франка, но он начеку. Он никому не доверяет. Скоро, наверно, станет самым недоверчивым человеком на свете. Приди к нему на свидание мать - он и ее заподозрит в том, что она подослана.
     Соседи стучат в стены, по водопроводным трубам, по радиаторам. Центральное отопление не работает, но батареи не сняты.
     Не следует забывать: он не в настоящей тюрьме, а в школе, в коллеже, который, судя по тому, что Франк успел увидеть, выглядел, должно быть, довольно щеголевато.
     Соседи сразу стали передавать ему какие-то сообщения. Зачем?
     Франк не настолько оглушен случившимся, чтобы не сообразить, как расположены здесь помещения, и не сделать из этого вывод, что он - привилегированный арестант. Сколько человек, к примеру, сидит в камере справа? По его оценке, самое меньшее - десять. Судя по выговору - когда их проводят по коридору, сквозь двери слышны обрывки фраз, - это в основном выходцы из городских низов и крестьяне.
     Словом, те, кого газеты именуют саботажниками. Настоящие и мнимые саботажники. Или мнимые вперемежку с настоящими.
     Нет, его не подловят.
     Его не били. С ним были вежливы. Обыскали, но с соблюдением декорума. Отобрали, правда, все - сигареты, бумажник, зажигалку, документы. Галстук, ремень, шнурки от ботинок - тоже. Тем временем пожилой господин с отсутствующим видом заполнял бланк; дописав, протянул Франку лист и ручку, указал на отбитую точками строку и почти без акцента произнес:
     - Распишитесь вот тут.
     Франк расписался. Не раздумывая. Машинально. Он не знает, что подписал. Ошибка? А может быть, напротив, доказательство, что ему не в чем себя упрекнуть? Он подписал не из боязни побоев. Просто понял, что это неизбежная формальность и артачиться бесполезно.
     Об этом он тоже много размышлял и ни о чем не жалеет. А если жалеет, то лишь об одном - что раскрыл рот и сказал:
     - Я хотел бы...
     Договорить он не успел. Пожилой господин сделал знак, и Франка повели через другой двор, вымощенный кирпичом, насколько он мог судить по расчищенным от снега дорожкам. Что он собирался сказать? Чего хотел?
     Адвоката? Разумеется, нет. Он не настолько наивен. Снестись с матерью? Назвать фамилию генерала? Поставить в известность Тимо, Кромера или Ресля - тот ведь узнал его у Таста и помахал ему рукой?
     Как замечательно, что он не закончил фразу! Надо отучаться от лишних слов.
     Он еще не знал: все, что видишь вокруг, важно и с каждым днем будет становиться еще важнее.
     Например, решаешь: "Это школа".
     И в голове тут же складывается определенный образ.
     А может случиться так, что мельчайшие его подробности приобретут чрезвычайное значение, и тогда начинаешь жалеть, почему не присмотрелся попристальней.
     Большой двор кажется сейчас особенно просторным: он залит солнцем. Посредине вытянутое в длину трехэтажное здание из новенького кирпича, наверняка без внутренних лестниц, потому что снаружи оно, как корабль, опутано железными лестницами и своего рода подвесными галереями, по которым можно попасть на любой этаж, словно по судовым трапам из одного класса в другой.
     А сколько здесь классов? Этого Франк не знает. У него просто создалось ощущение чего-то огромного. На другой стороне двора высится другое здание - то ли актовый, то ли спортивный зал с окнами во всю стену, как в церкви; оно напоминает Франку дубильную фабрику.
     Дальше - крытая площадка, до самого навеса заваленная черными скамейками, партами и прочим школьным инвентарем: часть ее вот уже восемнадцать дней постоянно перед глазами у Франка.
     Окна зарешечены, но все равно это не настоящая тюрьма. Охраны, можно сказать, не видно. Пересекая двор. Франк заметил всего-навсего двух солдат с автоматами.
     Картина делается чуть более впечатляющей по ночам, когда подходы освещены прожекторами.
     Ставней на окнах нет, и яркий свет то мешает заснуть, то заставляет вскакивать во время сна.
     Конечно, раз часовые не мозолят глаза, значит, где-то на крыше, откуда бьют лучи прожекторов, должна быть сторожевая вышка с пулеметами и гранатометами. Недаром в определенные часы на лестнице, которая может вести только туда, раздаются шаги.
     Как бы там ни было, по той или иной причине с ним, Франком, обращаются иначе, чем с обычным заключенным. Он не ошибся, когда отметил про себя вежливость - холодную, но все-таки вежливость! - пожилого господина в очках.
     В камере справа минимум десять человек, иногда больше - тут не угадаешь: арестанты постоянно меняются.
     Слева трое, возможно, четверо, причем один то ли болен, то ли помешался.
     Помещение, где сидит Франк, не камера, а класс. Для чего оно служило, когда здесь была школа? Вероятно, для занятий по факультативам, на которые ходили только немногие выпускники. Для класса оно маловато, для камеры, да еще одиночной, - колоссально. Франка это стесняет: он не знает, куда себя деть. Постель тоже кажется слишком миниатюрной. Это старая армейская койка без пружинной сетки - ее заменяют доски. Матраца ему не дали. Он располагает лишь грубым серым одеялом" от которого разит дезинфекцией.
     Это еще противней, чем если бы от него несло потом, хуже, чем если бы оно пропиталось запахами человеческого тела. Вонь от дезинфектантов наводит на мысль о трупе. Одеяло дезинфицируется лишь тогда, когда оно служило мертвецу. А в этой камере умирали. Некоторые надписи выскоблены особенно тщательно. Кое-где еще видны полустертые изображения знамен или сердец с инициалами под ними, как на деревьях за городом, но больше всего здесь продольных царапин, которыми отмечают дни, и поперечных черточек, которыми отмечают недели.
     Франк с трудом отыскал чистое место для своих собственных отметок; скоро он процарапает третью поперечину.
     На стук он не отвечает, даже не пробуя понять, что ему пытаются сообщить. Днем по галерее, время от времени прижимаясь лицом к стеклу, расхаживает солдат. Ночью шагов не слышно: тут уж полагаются на прожектора.
     С наступлением темноты - а темнеет рано - поднимается форменная свистопляска. Гудит все - стены, трубы. Франк ничего не понимает в перестукивании, хотя, чтобы разобраться в нем, нужны лишь небольшое усилие да капля терпения - это вроде упрощенной азбуки Морзе.
     Это его не интересует, и все. Он один, и тем лучше.
     Ему оказали милость, дав остаться одному, и тут есть некий смысл. Если же это означает, что случай его особенно тяжелый - а он теперь достаточно опытен, чтобы об этом догадаться, - что ж, ему и отвечать.
     Заключенных из камеры справа, куда постоянно приводят новых, расстреливают если уж не ежедневно, то несколько раз в неделю. Это камера для кого попало. Порой кажется, что жертв в нее черпают наудачу, как рыбу из садка.
     Делается это перед рассветом. Удается ли обитателям камеры поспать? Часто далеко за полночь там кто-то всхлипывает, а то и громко кричит. Наверно, те, кто помоложе.
     Потом во двор входят двое солдат, всегда двое, и шаги их раздаются на железной лестнице, затем на галерее. На первых порах Франк всякий раз спрашивал себя-, - не его ли настала очередь. Теперь он и бровью не ведет. Шаги замирают у соседнего класса. Может быть, среди тех, кто там заперт, есть и такие, что учились в нем?
     Все затягивают патриотическую песню, после чего в предутренних сумерках на дворе появляются расплывчатые фигуры солдат, впереди которых идут несколько узников.
     Если так делают намеренно, надо признать: расчет точен. Час выбран так удачно, что Франк ни разу не сумел различить ни одного лица. Только силуэты. Люди шагают, заложив руки за спину, без пальто и шапок, несмотря на холод. Воротник пиджака обязательно поднят.
     Их, должно быть, пропускают через последнюю канцелярию, потому что на какое-то время опять наступает тишина, а когда со двора снова доносятся шаги, уже рассветает. Происходит все это около крытой площадки. Франк мог бы разглядеть все в подробностях, находись его окно метра на два-три ближе, но он всегда видит только голову и грудь офицера, командующего экзекуционным взводом.
     Он опять засыпает. Ему не мешают спать. Как обстоит на этот счет в других камерах - неизвестно. Вероятно, иначе: там шумят уже спозаранку. А его оставляют в покое до тех пор, пока не приносят завтрак: желудевый кофе без сахара и кусочек вязкого хлеба.
     Вот ликовала бы эта корова Берта! Но Франк приспособился. Выпивает бурду до последней капли, съедает все без остатка. Он не позволит свалить себя с ног. У него с первого дня разработан свой план.
     Он разрешает себе думать о тех или иных вещах лишь в отведенное для них время. В голове у него целое расписание. И выдерживать это расписание подчас очень нелегко. Мысли не хотят раскладываться по полочкам, перемешиваются. И тогда, чтобы расслабиться, он устремляет взгляд на черную точку высоко на стене; в школьные времена там, должно быть, висело распятие.
     "Берта - дура и шлюха, но это не она..."
     Однако сейчас не ее время, вообще не время Зеленой улицы, и Франк продолжает свои рассуждения с того места, на котором прервал их накануне.
     Бывает, что в них вклиниваются Мицци и Хольст.
     Франк представляет себе, например, как Мицци поднимает сумочку с ключом, хотя в действительности ему неизвестно, подобрала она ее или нет, более того - заметила ли вообще. Это не имеет никакого значения, но думать об этом запрещено правилами, которые Франк установил для себя. Что касается Хольста, то он стал, так сказать, врагом номер один. Именно он чаще всего возникает перед Франком со своей жестянкой, серыми войлочными бахилами, бесформенным пальтишком, и - что особенно любопытно! - Франк не в силах представить себе его лица, черты которого сливаются в сплошное пятно. Точнее, в некое общее выражение.
     Выражение чего? Если Франк даст себе волю, он будет думать о Хольсте целыми часами - одним словом, слишком долго, потому что тут не по чему отсчитывать время; появись такая необходимость, его пришлось бы измерять по собственному пульсу.
     Как назвать тот взгляд, которым они обменялись, когда Хольст стоял у окна, а Франк ждал трамвая?
     Для него нет названия.
     Так вот, выражение лица Хольста тоже не определишь словом. Это тайна, загадка. Находясь в положении Франка, человек не вправе ломать себе голову над загадками, даже если в данный момент это ему на пользу.
     Он должен без устали возвращаться к вопросам, которые сам себе поставил, и оставаться холодным и трезвым, не скатываясь до того уровня, на каком обычно мыслят заключенные.
     Было то-то.
     Случилось это.
     Такой-то и такой-то могли действовать таким-то образом.
     Не упустить ничего - ни подробностей, ни людей.
     Подняв воротник. Франк целыми днями сидит в пальто и шляпе на краю койки. Парашу от него выносят раз в сутки, и крышки на ней нет.
     Почему ее выносит не он сам, а другой арестант? Почему Франка не выводят на прогулку, хотя ею пользуются самое меньшее трое из соседей слева?
     У него нет никакого желания кружить вместе с ними по двору. Он их не видит, только слышит. Он ничего не хочет. Ни на что не жалуется. Не пытается разжалобить почти ежедневно меняющуюся охрану, не хнычет, как некоторые, чтобы выклянчить у солдата сигарету или хотя бы окурок на одну затяжку.
     Было то-то и то-то.
     Был он. Франк.
     Потом случилось то-то и то-то.
     Соседи по Зеленой улице, Кромер, Тимо, Берта, Хольст, Мицци, папаша Камп, старый Виммер, другие, включая скрипача, Карла Адлера, блондина с третьего этажа, даже Ресля, даже Кропецки. Нельзя пропустить ни одного. У Франка нет ни бумаги, ни карандаша, но он без устали держит в голове свой список, мысленно отмечая на полях все, что может представлять хотя бы малейший интерес.
     Был Франк...
     Нет, Хольст - какое бы у него ни было лицо, вернее, выражение лица - не уведет его в сторону от задачи, которую он себе поставил.
     Мицци, наверно, выздоровела.
     Или умерла.
     Важно одно: удержать в голове список, думать, ничего не забыть и не придавать вещам больше значения, чем они имеют.
     Был Франк, сын Лотты...
     Имя напоминает ему Библию, и он презрительно улыбается, потому что это смахивает на каламбур. А он попал в тюрьму не затем, чтобы каламбурить.
     К тому же его отправили не в тюрьму, а в школу, и в этом должен быть некий смысл.

5

     Девятнадцатый день.
     Его отправили не в тюрьму, а в школу.
     Он автоматически подключается к вчерашним мыслям.
     Это вроде гимнастики. К ней приучаешься очень быстро.
     В конце концов подключение начинает осуществляться бессознательно, а дальше уж механизм работает сам по себе, словно часы. Делаешь то, делаешь это. Делаешь одни и те же движения в одно и то же время, а присмотришься - и убеждаешься: мысль, поскрипывая, движется своим путем.
     Учиться в школе ничуть не унизительно, но если секторы, как выразился Тимо, действительно существуют, франк находится в одном из самых серьезных: тут почти ежедневно расстреливают. Сильнее всего, пожалуй, Франка тревожит, что им упорно не хотят заняться - или прикидываются, будто не хотят.
     Его не допрашивали и не допрашивают. За ним не подглядывают - он бы зам