его силой, словно гуся.
     Франку все не хватает духу одеться. К тому же делать в это время на улице нечего. Он медлит. Поглядывает на Лотту, которая усердно наглаживает ему штаны, лакированными ногтями сколупывая с них пятнышки грязи. Затем принимается наблюдать за новенькой. Смотрит, как она раскладывает на столике маникюрный инструмент, хотя пользоваться им не умеет.
     С затылка на тонкую еще шею с очень нежной, напоминающей цыплячью кожей у нее падают мелкие завитки, и порой она привычным жестом пытается водворить их на место.
     Спускаясь или поднимаясь по лестнице, Мицци часто так же поправляет волосы.
     Новенькая называет его г-н Франк, как велела Лотта.
     Он из вежливости осведомляется, как ее зовут.
     - Минна.
     Юбка на ней хорошего покроя, ткань почти не изношена, и вид у девушки чистенький. Спала она уже с кем-нибудь? Вероятно, иначе не пришла бы к Лотте. Но наверняка не за деньги и не с кем попало.
     Вскоре, когда явится первый клиент. Франк взберется на кухонный стол. Он заранее уверен, что, оставшись в одной комбинации, Минна отвернется к стене и долго будет теребить бретельки, прежде чем раздеться донага.
     Мицци живет на другой стороне площадки. Поднявшись по широкой лестнице, справа видишь одну дверь, слева другую, а между ними коридор, куда выходят остальные. Иные жильцы занимают целую квартиру, иные - всего лишь комнату, а над головой у них еще три этажа. Слышно, как люди снуют вверх и вниз по лестнице.
     Женщины тащат сетки, пакеты, и с каждым днем им все трудней подниматься; недавно одна, хотя ей только тридцать, грохнулась в обморок прямо на ступеньках.
     У Хольстов Франк не бывал, зато интерьеры кое-каких других квартир ему знакомы. Жильцы подчас оставляют двери распахнутыми, потому что женщины стирают в общем коридоре, хоть это и запрещено домовладельцем.
     В дневное время дом залит слишком резким, можно сказать, ледяным светом: окна высоченные, широкие, лестничная клетка и коридоры выкрашены белым, на все ложится отблеск снега с улицы.
     - Вы на рояле играть не учились? - спрашивает Лотта новенькую.
     - Немного играю, мадам.
     - Прекрасно. Сыграйте-ка что-нибудь.
     Уже вечером Лотта начнет ей тыкать, но сперва всегда обращается на "вы".
     Лотта - рыжеватая блондинка без единого седого волоска, да и лицо у нее молодое. Ешь она поменьше, не давай себе расплываться, и была бы настоящей красавицей, но Лотта не бережет фигуру - напротив, словно радуется, что толстеет, и, видимо, нарочно устраивается так, чтобы пеньюар постоянно распахивался, выставляя напоказ очень крупные, мягкие, дрожащие при каждом движении груди.
     - Твои брюки готовы. Уходишь?
     - Еще не решил.
     Иногда Франк с удовольствием согласился бы проспать целый день, но это невозможно: надо прибрать комнаты, да и клиенты, бывает, звонят у двери сразу после полудня. Правда, приятелей Франка до пяти не увидишь. Для всех, с кем он водится, настоящая жизнь начинается вечером, так что днем ему приходится убивать время в одиночку.
     Часто он в халате, неумытый, непричесанный, торчит в кухне, положив ноги на дверку плиты, а то и засунув в духовку, и читает что попадается; когда же за стеной звучат голоса и у него есть охота понаблюдать, взбирается на стол.
     Сегодня, сам того не замечая, он отирается возле новенькой, которая играет на рояле - и недурно. Но занят он в действительности не ею. Мысли его непрерывно возвращаются к Хольсту, к Мицци, и это его злит. Он не любит, когда мысли докучают ему, как осенние мухи.
     - Франк! Звонят.
     Из-за музыки звонок почти не слышен. Лотта убирает утюг и гладильную доску, проверяет, все ли в порядке, бросает Минне:
     - Продолжайте.
     Затем приотворяет дверь, узнает посетителя и без особого энтузиазма приглашает:
     - А, господин Хамлинг, заходите. Оставьте нас, Минна.
     И, придерживая рукой пеньюар, пододвигает вошедшему стул.
     - Садитесь, пожалуйста. Галоши вам, пожалуй, лучше снять.
     - Я ненадолго.
     Минна уходит на кухню к Франку. В комнате Берта застилает кровать. Новенькая нервничает, она встревожена.
     - Это клиент? - любопытствует она.
     - Нет, главный инспектор полиции.
     Минна пугается еще больше. Франк сохраняет чуть презрительное спокойствие.
     - Не бойтесь. Он мамашин приятель.
     Это почти правда. Хамлинг знавал Лотту в молодости, еще девушкой. Было ли что-нибудь между ними? Не исключено. Сегодня, во всяком случае, это мужчина лет пятидесяти, крепкий, не обрюзгший. Видимо, холостяк. А если и женат, супругу не поминает, обручального кольца не носит.
     Его боится весь квартал, кроме Лотты.
     - Можешь войти. Франк.
     - Добрый день, господин инспектор.
     - Добрый день, молодой человек.
     - Франк, не нальешь ли рюмочку господину Хамлингу? Я тоже с удовольствием выпью.
     Визиты главного инспектора всегда протекают одинаково. Входит он действительно с таким видом, словно по-соседски, по-приятельски забежал поздороваться. Садится на придвинутый стул, не брезгует предложенной рюмочкой. Курит сигару, расстегивает толстое черное пальто, удовлетворенно вздыхает, как человек, радующийся случаю погреться и отдохнуть минутку-другую в теплой, благожелательной атмосфере.
     Так и кажется, будто он сейчас о чем-то заговорит, о чем-то спросит. Первое время Лотта была убеждена, что он пытается выведать, не происходит ли чего у нее.
     В прошлом они и впрямь были знакомы, но на долгие годы потеряли друг друга из виду; к тому же Хамлинг все-таки главный инспектор полиции.
     - Хорош! - крякает он, ставя на столик рюмку.
     - Лучший, какой сейчас можно достать.
     Затем наступает молчание, но оно Курта Хамлинга не стесняет. Может быть, он смолкает умышленно, зная, как это обескураживает людей, особенно Лотту, которая перестает трещать лишь когда у нее набит рот.
     Он безмятежно посматривает на раскрытый и такой невинный с виду рояль, на оба столика с маникюрными наборами. Минну он приметил, когда та выходила из салона на кухню. Несомненно, сообразил, что это новенькая: рояль он услышал еще на площадке.
     Что у него на уме - никто не знает, хотя об этом уже не раз шли споры.
     Он, разумеется, осведомлен о делишках Лотты. Однажды - правда, всего однажды - он появился поближе к вечеру, когда в комнате находился клиент. В салон доносились звуки, не оставляющие сомнений на этот счет.
     Сославшись на необходимость присмотреть за рагу, Лотта выплыла на кухню предупредить мужчину, чтобы тот не выходил, пока она не подаст знак.
     В тот раз Хамлинг просидел у нее больше двух часов, так и не объяснив, зачем пришел, не извинившись, сохраняя обычную позу, словно и впрямь решил по-приятельски нанести визит.
     Уж не знает ли он Минну? Вдруг ее родственники подняли на ноги полицию?
     Лотта растекается в улыбке. Франк, напротив, хмуро поглядывает на инспектора, не давая себе труда скрывать антипатию. Лицо у Хамлинга суровое, тело литое, он весь как каменный; тем большим контрастом кажутся иронически поблескивающие маленькие глазки. У него всегда такой вид, точно он подсмеивается над вами.
     - Задали сегодня этим господам работу у вас на улице.
     Франк ухом не ведет. Его мать с трудом сдерживается, чтобы не взглянуть на него, словно чувствует, что сын имеет какое-то отношение к случившемуся.
     - У дубильной фабрики, метрах в ста отсюда, убит какой-то толстый унтер-офицер. Тело всю ночь пролежало на снегу. Вечер он провел у Тимо.
     Все это говорится как бы невзначай. Хамлинг снова берет рюмку, греет в ладонях, неторопливо пригубливает.
     - Я ничего не слышала! - удивляется Лотта.
     - Стрельбы не было. Убили ножом. Один уже арестован.
     Почему Франк мгновенно решает: "Хольст!"
     Глупо! Тем более глупо, что, как тут же выясняется, речь идет вовсе не о вагоновожатом.
     - Вы должны знать его. Франк: это юноша ваших лет, проживающий с матерью здесь в доме. Второй этаж, слева по коридору. Он скрипач.
     - Да, я иногда встречал молодого человека со скрипичным футляром.
     - Забыл, как его зовут. Он утверждает, что ночью не выходил из квартиры; мать, понятно, твердит то же самое.
     Он уверяет также, что ноги его никогда у Тимо не было.
     Мы тут ни при чем. Следствие по делу ведут эти господа.
     Я слышал только, что скрипку он использовал как прикрытие: в черном футляре, который он вечно таскал под мышкой, обычно лежали печатные материалы. Он, кажется, принадлежал к террористической группе.
     Франк даже не моргнул. С какой стати? Он закуривает новую сигарету и вставляет:
     - Мне казалось, он чахоточный.
     Это правда. Франку не раз попадался на лестнице высокий изможденный парень в черном, со скрипичным футляром под мышкой. Лицо у него было бледное, с красными пятнами на скулах и слишком красными губами; случалось, он останавливался на ступеньках и заходился в кашле.
     Хамлинг выразился как оккупанты: "К террористической группе". Другие употребили бы слово "патриотической". Но это ничего не значит, особенно когда имеешь дело с полицейским: что у него на уме - понять трудно.
     А что если Курт Хамлинг презирает их с матерью? Не за девиц - это его не интересует, за остальное: за уголь, за связи со всякими типами, за то, что в доме бывают офицеры?
     Но предположим даже, Хамлинг что-то задумал против Лотты. Невелика беда! Она сходит к своим знакомым в оккупационной полиции, Франк поговорит с Кромером, а у того руки длинные.
     В конце концов эти господа вызовут главного инспектора и посоветуют не рыпаться.
     Поэтому Лотта ничего и не боится. Наверно, Хамлинг понимает это. Он посиживает у нее, греется у огня, выпивает рюмочку коньяка.
     А Хольст?
     Франк точно знает, что думают о них с матерью некоторые жильцы. В большинстве своем они презирают и ненавидят Фридмайеров. У иных при встрече прямо-таки губы от злости дрожат.
     Одних бесит, что у Лотты вдоволь угля и еды. Эти, вероятно, сами действовали бы как она, если б могли. Других, особенно женщин и отцов семейств, возмущает ее промысел.
     Но есть и такие, что непохожи на остальных. Франк это знает, вернее, чувствует. Они-то как раз самые сдержанные. Даже не смотрят на Фридмайеров, прикидываясь, словно из стыдливости, что не подозревают об их существовании.
     Не так ли обстоит дело с Хольстом? Не принадлежит ли он, как молодой скрипач, к подпольной сети?
     Нет, маловероятно, хотя Франк одно время подозревал в этом Хольста, видя, как тот внешне спокоен и уравновешен. И еще оттого, что никакой Хольст не вагоновожатый - от него за километр интеллигентом несет. Может быть, он из преподавателей и выслан сюда за убеждения?
     А может, сам отказался от места, чтобы не учить тому, что противоречит его взглядам?
     В нерабочее время он не выходит из дома, разве что в очередях стоит. Никто их с дочерью не навещает.
     Известно ли уже ему об аресте скрипача? Нет - так узнает. Привратник обязательно сообщит всем жильцам, кроме Лотты и ее сына.
     А Хамлинг опять замолчал и с мечтательным выражением лица сидит в салоне, посасывая сигару и мелкими колечками выпуская дым.
     Пусть он что-то знает или подозревает - какое дело Франку? Хамлинг не посмеет даже вякнуть.
     Считаться приходится только с Герхардтом Хольстом, который уже вернулся из очереди и заперся с Мицци в квартире напротив.
     Что у них там? Какие-нибудь овощи, брюква, быть может, кусок прогорклого сала, какое изредка попадает на прилавки.
     Хольсты ни с кем не видятся, ни с кем не общаются.
     О чем они говорят между собой?
     А Мицци высматривает Франка, приподнимает занавеску, когда он выходит на улицу, приоткрывает дверь, заслышав, как он насвистывает на лестнице.
     Хамлинг со вздохом поднимается.
     - Еще рюмочку?
     - Нет, благодарю. Мне пора.
     С кухни плывет запах чего-то вкусного, инспектор на ходу непроизвольно принюхивается, и аромат тянется вслед за ним по коридору, заползая, вероятно, под дверь к Хольстам.
     - Старый дурак! - невозмутимо роняет Франк.

3

     Франк зашел сюда для того, чтобы не ждать на улице, но такие места он не любит. Две ступеньки вниз, пол, вымощенный плитами, как в церкви, ветхие балки под потолком, панели на стенах, резная деревянная стойка, тяжеленные столы. Владельца, г-на Кампа, он знал и понаслышке, и в лицо; тот его, вероятно, тоже. Это маленький лысый человечек, спокойный, вежливый, всегда в домашних туфлях. Когда-то он, безусловно, был кругленьким, но теперь живот у него спал, брюки стали широковаты. В подобных заведениях, где хозяин соблюдает предписания властей или делает вид перед случайными посетителями, что предписания эти не нарушаются, из выпивки можно получить разве что дрянное пиво.
     Посетитель чувствует себя лишним. У Кампа вечно торчит с полдюжины завсегдатаев, старожилов квартала; они покуривают длинные фарфоровые или пеньковые трубки и смолкают, когда кто-нибудь входит. Потом, пока чужак не удалится, терпеливо молчат, попыхивая трубками и разглядывая его.
     На Франке новые кожаные ботинки на толстой подошве. У него теплое пальто, и любой из этих стариков мог бы вместе с семьей прожить месяц на сумму, в которую встали Фридмайеру его кожаные перчатки на меху.
     Посматривая через квадратики окна, он ждет появления Хольста. Ради него он и вышел из дома: ему не терпится взглянуть соседу в лицо. Накануне тот явился домой за полночь, а вчера был понедельник; значит, сегодня Хольст проследует мимо около половины третьего - в депо ему к трем.
     О чем толковали старики, когда Франк вошел? Это ему безразлично. Один из них - холодный сапожник, мастерская у него чуть дальше по улице, но он почти не работает - нет материала. Он - это заметно - искоса поглядывает на ботинки Франка, прикидывая, сколько они стоят, и возмущаясь тем, что молодой человек не дает себе труда носить галоши.
     А ведь верно: бывают заведения, куда можно завернуть, и такие, куда лучше не соваться. У Тимо он на своем месте. Здесь - нет. Что станут говорить о нем, когда он уйдет?
     Хольст тоже из тех, кто раньше был крупен, а теперь вроде бы уменьшился. Это как бы люди особой породы: их сразу распознаешь. Хамлинг, к примеру, тоже не скелет, но - это чувствуется - крепок. Хольст куда крупней, явно был широкоплеч, а теперь весь обвис. И дело не только в том, что одежда на нем пообносилась и висит как на палке. Слишком просторна стала у него сама шкура, вот ее и морщит. Впрочем, это по лицу заметно.
     С тех пор как начались события - Франку тогда еле стукнуло пятнадцать, - он проникся презрением к нищете и к тем, кто с ней мирится. Нет, скорее, чем-то вроде негодования, смешанного с отвращением ко всем, даже к тощим девицам со слишком бледной кожей, которые являются к его мамаше и первым делом набрасываются на еду! Иные плачут от волнения, накладывают себе тарелку с верхом, а съесть не могут.
     Улица, где ходит трамвай, сейчас сплошь бело-черная: снег там особенно грязен. По ней, насколько хватает глаз, тянутся черные блестящие рельсы, которые, подчеркивая глубину перспективы, изгибаются и сходятся где-то вдали. Низкое, чересчур ясное небо излучает тот свет, который грустней всякой пасмури. В его бескровной прозрачной белизне есть что-то угрожающее, бесповоротное, вечное; краски на ее фоне становятся жесткими и злыми - например, грязно-коричнево-желтый цвет домов или темно-красный трамваев, которые словно плывут по воде, так и норовя выскочить на тротуар. А прямо напротив Кампа, у дверей торговца требухой, стоит уродливая очередь: женщины в шалях, тонконогие девочки, постукивающие деревянными подошвами, чтобы согреться.
     - Сколько с меня?
     Франк расплачивается. Счет мизерный. Обидно даже пальто из-за такой мелочи расстегивать. Правда, по его деньгам здесь и заказать-то было нечего.
     Хольст, весь серый, стоит на краю тротуара в длинном бесформенном пальто, вязаной шапке с наушниками и пресловутых бахилах, подвязанных у икр веревочками. В другое время в другой стране прохожие остановились бы поглазеть на такое чучело. Под тряпье у него для тепла наверняка напиханы газеты, под мышкой он бережно держит драгоценную жестянку. Что интересно у него с собой за еда?
     Франк приближается к нему, как будто тоже ожидает трамвая. Расхаживает взад-вперед, раз десять поворачивается к Хольсту лицом и, выдохнув сигаретный дым, смотрит ему в глаза. Подберет ли отец Мицци окурок, брошенный Франком? При нем, пожалуй, нет - из чувства собственного достоинства, хотя многие в городе, причем не нищие и не чернорабочие, проделывают это запросто.
     Он никогда не видел Хольста с сигаретой. А раньше вагоновожатый курил?
     Раздосадованный Франк кажется себе злобной собачонкой, напрасно силящейся обратить на себя внимание прохожего. Он кружит около высокого мужчины в сером, но тот неподвижен и словно не замечает Фридмайера.
     Однако ночью, в тупике, Хольст видел его. Он знает о гибели унтер-офицера. Знает также - тут не может быть сомнений, потому что привратник уводит к себе одного жильца за другим, - об аресте скрипача.
     Ну? Почему он даже бровью не ведет? Еще немного - и Франк, подгоняемый желанием бросить вызов, заговорит с ним первый...
     Он, наверно, так бы и поступил, не подоспей наконец темно-красный дребезжащий, как всегда, трамвай.
     Франк не садится в него. В городе в это время делать ему нечего. Он просто хотел увидеть Хольста, и он всласть на него нагляделся. Трамвай трогается, и Хольст, устроившийся на передней площадке, оборачивается, наклоняет голову и смотрит, но не на Франка, а на свой дом, свое окно, где в просвете между занавесками угадывается светлое пятно лица.
     Таким способом отец и дочь говорят друг другу "до свидания". Трамвай уходит, но девушка остается у окна, потому что Франк - на улице. И тут он внезапно принимает решение. Стараясь не поднимать головы, направляется к дому, неторопливо взбирается на четвертый этаж и с легким стеснением в груди трижды стучит в дверь, что напротив квартиры Лотты.
     Он ничего не обдумал заранее, не знает что скажет. Он просто решил поставить ногу у косяка, чтобы не дать двери захлопнуться, но она и не захлопывается. Мицци удивленно смотрит на Франка, который сам удивлен немногим меньше. Как его сюда занесло? Он улыбается. А это бывает с ним нечасто. Ему, скорее, свойственно хмурить брови или сурово смотреть прямо перед собой, даже когда рядом никого нет, или изображать на лице такое безразличие, что на окружающих буквально холодом веет.
     - Когда ты улыбаешься, тебе ни в чем отказать нельзя, - уверяет Лотта. - Улыбка у тебя та же, что в два года.
     Франк улыбается не нарочно, а от смущения. Видит он Мицци плохо - она стоит против света, но на столе у окна юноша замечает блюдечки, кисточки, горшочки с красками.
     Ни слова не говоря, он входит. А что остается делать?
     Спрашивает, не думая, что следовало бы извиниться или объяснить свое появление:
     - Рисуете?
     - Расписываю фаянс. Надо помогать отцу.
     В некоторых магазинах в центре Франк видел эти так называемые художественные изделия - блюдца, чашки, пепельницы, подсвечники. Покупают их главным образом оккупанты - как сувениры. Изображены на них цветы, крестьянки в национальных костюмах, шпиль собора.
     Почему Мицци уставилась на него? Не пялься она так, ему было бы легче. Мицци буквально пожирает его глазами - и с таким простодушием, что ему неловко. Франк невольно вспоминает Минну, новенькую, которая сейчас, может быть, уже занята клиентом: та тоже глазела на него с дурацкой почтительностью.
     - Много работаете?
     - Ничего, день долгий, - отвечает Мицци.
     - Ходите куда-нибудь?
     - Иногда.
     - В кино бываете?
     Чего она краснеет? Франк немедленно пользуется случаем.
     - Я не прочь бы время от времени сводить вас в кино.
     Больше всего, однако, интересует его не Мицци - теперь он это сознает. Франк осматривается, принюхивается - точь-в-точь как делает Хамлинг, появляясь у Лотты.
     Квартира у Хольстов гораздо меньше, чем у Фридмайеров. Прям