дый день часы допроса меняются. Еще одна маленькая хитрость противника: не будь ее, держаться было бы слишком легко. Во второй половине дня, и в особенности ночью, время допроса варьируется - и порой значительно. По утрам - гораздо меньше.
     Заключенные из соседних камер вернулись с прогулки.
     Они наверняка ненавидят Франка, считают его предателем. Мало того что он не слушает их стук и не отзывается на него. Он не желает включаться в цепь. Это Франк тоже понял. Сообщения передаются из класса в класс, от стены к стене даже в том случае, если они непонятны: таким образом у них появляется шанс дойти до того, для кого они бесценны.
     Франк не виноват. У него просто нет времени. Охоты - тоже. Перестукивание кажется ему мальчишеством.
     Эти люди живут мыслями о воле, о своей участи, о ребяческих забавах. Напрасно они на него злятся. У него такое чувство, словно он разыгрывает гораздо более важную партию и должен взять в ней верх. Будет ужасно, если придется уйти, не восторжествовав перед концом.
     Он спит. Он засыпает, как только окно закрывается.
     Погружается в сон как можно глубже, чтобы восстановить силы. Слышит иногда шаги в камере справа, причитания - в камере слева, где кто-то из заключенных, без сомнения старик или совсем уж мальчик, все время хнычет.
     Как всегда или почти всегда, за Франком придут до раздачи пищи. У него остался еще кусок сала и огрызок колбасы. Почему, кстати, ему отдали две эти передачи?
     Без них он обессилел бы гораздо больше.
     Он недалек от того, чтобы признать за пожилым господином известную честность в выборе средств, этакую приверженность к fair play <Честная игра (англ.).>. А может быть, его прельщают трудности? Может быть, учитывая возраст Франка, которого, безусловно, считает мальчишкой, он хочет дать ему лишний шанс, чтобы не краснеть потом за свою победу?
     Сегодня Франку наносят дополнительный удар: его уводят на допрос до еды. Какой нынче день? Не важно: он ведь не считает больше дней и недель. У него теперь другие ориентиры. Он отталкивается от главной темы допроса - в той мере, в какой ее можно определить из разговора с человеком, который намеренно все запутывает.
     Сегодня следующий день после Берты, четыре дня спустя после генеральной уборки в комнате с открытым окном. Этого достаточно.
     Впрочем, Франк ожидал очередного подвоха. Он уловил некий ритм, похожий на чередование прилива и отлива. Один день его вызывают очень рано, другой - довольно поздно, иногда перед самой раздачей баланды, когда на лестнице уже звякают бачки.
     Напрасно он на первых порах приучил себя съедать баланду до последней капли. Еда эта дрянная: теплая вода, брюква да изредка несколько фасолин. Случается, правда, что на поверхности плавают глазки жира, как в воде после мытья посуды, и тогда, если повезет, на дне можно обнаружить волоконца сероватого мяса.
     Такая пища не должна была бы интересовать Франка, у которого есть колбаса и сало. Но он любит посидеть на краю койки, зажав миску между коленями, любит почувствовать, как теплая жидкость скатывается из горла в живот.
     Пожилой господин, хотя он не появляется ни во дворе, ни тем более на галерее, видимо, угадал это: Франка всегда вызывают на допрос до еды.
     Франк сквозь сон узнает шаги. Идут двое: штатский в ботинках и солдат в сапогах. Это за ним. Эти двое - всегда за ним. Можно подумать, он - единственный заключенный, которого здесь допрашивают. Франк не теряет ни одного глотка сна. Ждет, пока откроется дверь, но даже тогда притворяется, что храпит, выгадывая еще несколько секунд. Пусть его потрясут за плечо. Это стало игрой, но замечать этого никто не должен.
     Он, можно сказать, перестал умываться - опять-таки для того, чтобы выиграть время. Каждая минута посвящается теперь сну. И то, что он теперь подразумевает под сном, неизмеримо важнее любого сна в мире. Иначе не стоило бы труда экономить каждую кроху времени.
     Он не улыбается вошедшим. Они не здороваются с ним. Все совершается беззвучно, с полным безразличием.
     Франк сбрасывает с себя пальто, надевает пиджак. Внизу очень жарко. В первые дни он не оставлял пальто в камере и сильно от этого страдал. Лучше уж рискнуть, что тебя прохватит на галерее или лестнице. Впрочем, идти недалеко, и прогревшееся тело не успеет остыть.
     Зеркала у Франка нет, но он чувствует, что веки у него красные от недосыпа. Они горят, их покалывает. Кожа ненормально сухая и раздражена.
     Он идет вслед за штатским, впереди солдата, и на ходу продолжает спать. Спит он и войдя в маленькое здание, где его заставляют долго - неужели час? - ждать на скамье в приемной, хотя в кабинете пожилого господина никого нет.
     Франк продолжает восстанавливать силы. Это вопрос привычки. Вокруг шумы, голоса, через равные промежутки грохочет трамвай. До Франка доносятся детские крики - в соседней школе большая перемена.
     У детей есть воспитатель. В коллеже обучают преподаватели, и среди них всегда находится самое меньшее один, который в общении с вами берет на себя роль пожилого господина. Для большинства взрослых ее играют директор, начальник отдела, мастер на заводе или хозяин.
     У каждого свой пожилой господин. Франк понял это и потому не испытывает злости. Рядом с ним шелестят страницы, перелистываются бумаги. Потом в дверях вырастает штатский, делает ему знак, словно приглашая в кабинет врача, и Франк поднимается.
     Почему в кабинете вечно торчат двое в штатском?
     Франк немало думал об этом. Нашел несколько подходящих объяснений, но ни одно его не удовлетворило. Порой это те, кто возил его в город в день удара медной линейкой; порой он узнает того, кем был арестован на Зеленой улице; бывают иные. Они сменяют друг друга, но в целом их немного - человек семь-восемь. Они ничего не делают. Не сидят за письменными столами. Не принимают никакого участия в допросе, да, конечно, и не посмели бы принять. Просто стоят с безучастным видом.
     Зачем? На случай, если Франк надумает бежать или придушить пожилого господина? Возможно. Это первое, что приходит на ум. Но ведь во дворе вооруженные солдаты. Их можно было бы поставить у каждой двери.
     Не исключено также, что эти люди не доверяют друг другу. Франк не отбрасывает a priori <Здесь: заранее (латин.).> даже нелепую на первый взгляд мысль, будто двое штатских находятся в кабинете, чтобы наблюдать за поведением пожилого господина и запоминать его слова. Почем знать? Возможно, среди них есть такой, что еще могущественней его? Возможно, пожилой господин не знает, кто это, и втайне трепещет, думая о рапортах, подаваемых на него по команде?
     С виду эти люди - подчиненные. Они напоминают детей-служек, сопровождающих священника при свершении обрядов. Они не садятся, не курят.
     Зато пожилой господин курит непрерывно. Это, пожалуй, единственное, что в нем от человека. Он курит сигарету за сигаретой. Пепельница у него на письменном столе слишком мала, и Франка раздражает, что никому не приходит в голову заменить ее другой, побольше. Цвет у нее зеленый, сделана она в форме виноградного листа.
     Уже с утра ее переполняют окурки и пепел.
     В помещении есть печка и ведро с углем. На худой конец, было бы достаточно раза два в день вытряхивать пепельницу в ведро.
     Этого не делается. Может быть, пожилой господин не позволяет?
     Горка окурков растет, и это грязные окурки. Пожилой господин курит неопрятно, не вынимая сигарету изо рта.
     Слюнявит ее, она то и дело тухнет, он раскуривает ее снова, бумага намокает, табак лезет в рот.
     Кончики пальцев у него коричневые. Зубы тоже. И два пятнышка на верхней и на нижней губе указывают, где он обычно держит сигарету.
     Самое неожиданное в таком человеке то, что он сворачивает себе сигареты сам. Весь его вид убеждает, что материальной стороне жизни значения он не придает. Интересно все-таки, когда он спит, ест, бреется? Франк ни разу не видел его свежевыбритым. И тем не менее даже посреди допроса он вдруг вытаскивает из кармана кисет свиной кожи, из жилетного кармана - книжечку папиросной бумаги.
     Он педантичен. Операция длится до отчаяния долго, и во время нее жизнь как бы замирает. Тоже уловка?
     Этой ночью, заканчивая допрос под самое утро, пожилой господин заговорил с Франком о Берте. Как всегда, пуская в оборот новое имя, он сделал это внезапно. Фамилию Берты не упомянул. Впечатление было такое, словно пожилой господин - завсегдатай дома Фридмайеров или нечто вроде главного инспектора Хамлинга, для которого делишки Лотты не представляют секрета.
     - Почему Берта ушла от вас?
     Франк научился выигрывать время. Не для этого ли он и находится здесь?
     - От меня она не уходила. Она ушла от моей матери.
     - Не все ли равно?
     - Нет. Я не вмешиваюсь в дела своей матери.
     - Но вы спали с Бертой.
     Здесь все знают. Чтобы узнать то, что знают здесь, пришлось допросить Бог весть сколько человек, истратить Бог весть сколько часов и сил на вызовы и хождения!
     - Вы же спали с Бертой, не так ли?
     - Бывало.
     - Часто?
     - Что вы понимаете под словом "часто"?
     - Один, два, три раза в неделю?
     - Трудно сказать. Как когда.
     - Вы любили ее?
     - Нет.
     - Но спали с ней?
     - При случае.
     - И разговаривали тоже?
     - Нет.
     - Спали вместе и не разговаривали?
     Когда Франка выводят на такие темы, его подмывает ответить непристойностью. Как в школе. Но учителю не говорят непристойностей. Пожилому господину - тем более. Сальностями его не проймешь.
     - Скажем так: я обходился минимальным количеством слов.
     - То есть?
     - Затрудняюсь уточнить.
     - Вам не доводилось рассказывать ей, что вы делали в течение дня?
     - Нет.
     - Ни расспрашивать ее, что делала она?
     - Подавно.
     - Вы не говорили о мужчинах, которые спали с ней?
     - Я не ревновал.
     Вот в таком тоне. Конечно, надо учитывать, что пожилой господин старательно выбирает слова и взвешивает их, прежде чем произнести, а это требует времени. Письменный стол у него американский, монументальный, с множеством отделений и ящиков. Все они набиты какими-то никчемными с виду бумажками, которые пожилой господин в нужный момент извлекает из разных мест и бегло просматривает.
     Франку известно, что это за бумажки. Здесь нет письмоводителя. Его ответы никто не фиксирует. У обоих штатских, по-прежнему стоящих возле двери, нет ни авторучек, ни карандашей. Франк не слишком удивился бы, если б обнаружилось, что они не умеют писать.
     Пишет сам пожилой господин - неизменно на клочках бумаги, обрывках старых конвертов, неисписанных нижних полях писем и циркуляров, которые тщательно обрезает. Почерк у него микроскопический, невероятно убористый и понятный только ему самому.
     Раз в его ящиках лежит клочок бумаги, где речь идет о Берте, это означает, что толстуха тоже была на допросе.
     Интересно, прав ли Франк в этом предположении? Ему случается, входя, принюхиваться, вбирать в себя запахи, эти следы кого-то, кто побывал здесь до его прихода.
     - Ваша мать принимала офицеров, чиновников?
     - Возможно.
     - Вы часто оставались дома во время их визитов?
     - Случалось.
     - Еще бы! Вы молоды, любопытны.
     - Я молод, но не любопытен и не страдаю никакими пороками.
     - У вас много друзей, знакомых. А ведь так интересно знать, чем занимаются офицеры и о чем они говорят.
     - Только не мне.
     - Ваша подружка Берта...
     - Она не была моей подружкой.
     - Она перестала ею быть, потому что ушла от вас и вашей матери. Вот я и спрашиваю себя: почему? И почему в день ее ухода из вашей квартиры доносились такие громкие возгласы, что соседи всполошились?
     Какие соседи? Кого вызывали на допрос? Франку приходит на ум г-н Виммер, хотя он ни в чем старика не подозревает.
     - Странно, что Берта, которая, по словам вашей матери, была в известном смысле членом семьи, ушла от вас именно в подобный момент.
     Не умышленно ли он упоминает об этом, чтобы дать понять: Лотту тоже допрашивали. Франка это не волнует.
     Он и не такое слышал.
     - Берта была исключительно полезна вашей маме.
     (Пожилой господин не знает, что Франк никогда не называет так свою мамашу: лоттам не адресуют слово "мама".)
     Не помню уж, кто из вас сказал, - пожилой господин делает вид, будто роется в бумажках, - что она здорова как лошадь.
     - Как кобыла.
     - Согласен. Как кобыла. Нам еще придется поговорить о ней.
     Сначала Франк полагал, что все это - пустые слова, способ запугивания. Он не представлял себе, как его поведение и поступки могут стать в глазах пожилого господина настолько важными, чтобы тот привел из-за них в действие такую сложную машину.
     Самое любопытное, что, со своей точки зрения, пожилой господин не ошибается. Он знает куда гнет. Знает лучше, чем Франк, только начинающий догадываться о подоплеке происходящего, - раньше он о ней не имел представления.
     В этом доме слов на ветер не бросают. Если пожилой господин роняет: "Нам еще придется поговорить о ней"
     - значит, дело разговорами не ограничится. Бедная глупая толстуха Берта!
     Тем не менее подлинной жалости ни к ней, ни к кому бы то ни было Франк не испытывает. Это чувство он тоже оставил позади. Он не сердится на Берту. Не питает к ней презрения. В нем нет ненависти. Он просто приучился смотреть на людей рыбьими глазами пожилого господина, словно сквозь стекла аквариума.
     В том, что здесь не бросают слов на ветер, он убедился в связи с Кромером. Было это на самых первых порах, когда Франк еще ничего не понимал. Он воображал, что, как в случае с офицером, огревшим его линейкой, достаточно все отрицать.
     - Знакомы вы с Фредом Кромером?
     - Нет.
     - И никогда не встречали человека с такой фамилией?
     - Не припоминаю.
     - Но он бывал, где и вы, - в тех же ресторанах, тех же барах.
     - Возможно.
     - Вы уверены, что никогда не пили с ним шампанского у Тимо?
     Ему протягивают руку помощи!
     - С кем мне только не случалось пить у Тимо! В том числе и шампанское.
     Промах! Франк спохватывается сразу же и все-таки слишком поздно. Пожилой господин покрывает бисерными каракулями очередной клочок бумаги. Для человека его положения и возраста выглядит это несколько несерьезно. Однако ни один из таких обрывков не теряется, каждый в нужный момент извлекается на поверхность.
     - Вы не знаете его и просто как Фреда? Кое-кого в известных заведениях знают только по имени. Например, целая куча людей, с которыми вы общались, можно сказать, ежедневно, даже не подозревает, что ваша фамилия Фридмайер.
     - Это не тот случай.
     - Не тот лишь для Кромера?
     Здесь все засчитывается. Все идет в работу. Все фиксируется. Два томительных часа кряду Франк бессмысленно отрицает знакомство с Кромером - только потому, что однажды избрал такую линию поведения. Назавтра и в последующие дни вопрос о его приятеле не возникает.
     Франку кажется, что о Кромере забыли. Затем, в самый разгар ночного допроса, когда он буквально шатается, глаза у него воспалены, а его умышленно заставляют стоять, ему предъявляется любительская фотография, где он снят летом на берегу реки в обществе Кромера и двух девушек. Мужчины без пиджаков. Типичная вылазка за город. Кромер, как всегда несдержанный, тискает ручищей грудь партнерши-блондинки.
     - Узнаете?
     - Узнаю, но не помню, как зовут.
     - Девушек тоже?
     - Где ж мне упомнить всех девиц, с которыми я катался на лодке?
     - Вот эту, брюнетку, зовут Лили.
     - Верю вам на слово.
     - Ее отец - служащий муниципалитета.
     - Возможно.
     - А ваш спутник - Кроме?.
     - Вот как?
     Франку снимок внове - он никогда не держал его в руках. Помнит лишь, что в тот день их было пятеро, трое мужчин и две женщины, - неудобная комбинация. К счастью, третий был поглощен своим фотоаппаратом. Он же сидел на веслах. Франк, если бы даже захотел, не смог бы сказать, как его зовут.
     Это свидетельствует, с какой серьезностью здесь относятся к следствию. Один Бог знает, где откопали эту карточку. Сделали обыск у Кромера и нашли ее там? Тогда странно, что Франк ее не видел. А может быть, у третьего? Или у фотографа, проявлявшего пленку?
     Дотошность - самое лучшее в пожилом господине: она поддерживает Франка, вселяет в него надежду. Офицер, тот, безусловно, тут же приказал бы его расстрелять, чтобы поскорей отделаться и не усложнять себе жизнь. С пожилым господином у Франка впереди еще есть время.
     Если быть откровенным до конца, он убежден - нет, это скорее вера, чем убежденность, - что лишь от него самого зависит, сколько ему еще осталось. Как все, кто мало спит, но выучился спать в любых условиях, он мыслит преимущественно образами, ощущениями.
     Достаточно вспомнить сон, когда он летал и ему нужно было только изо всех сил, напрягая всю свою волю, опереться ладонями о пустоту, чтобы сперва с трудом, а потом легко и плавно подняться над полом и коснуться головой потолка.
     Говорить об этом он не может. Будь рядом с ним даже Хольст, Франк и ему не признался бы в этой своей тайной надежде. Пока еще не признался бы. Все точь-в-точь как во сне, и замечательно, что этот сон снился несколько раз: сейчас он помогает Франку. Может быть, такой же сон - все то, что он теперь переживает. Бывают минуты, когда от недосыпа он уже не знает, то ли спит, то ли бодрствует. Здесь тоже все зависит от него самого, от его воли.
     Если в нем не иссякнет энергия и сохранится вера, он продержится столько, сколько будет нужно.
     Речь для него идет не о возвращении на волю. Не о надеждах, которыми тешат себя заключенные в соседнем классе. Эти надежды не волнуют Франка - от них его, скорее, коробит.
     Это не вина соседей. Они делают что могут.
     Франку нужно одно - оттяжка. Если бы ему предложили определить ее в днях, неделях, месяцах, он не сумел бы ответить. А если бы его спросили, что потом?..
     Ладно. Лучше уж разговаривать с пожилым господином. На это уходят долгие часы. Сегодня допрос стоячий. франк различает допросы стоячие и сидячие. Это еще одна хитрость, в общем довольно примитивная. Цель ее все та же - привести его в состояние наименьшего сопротивления. Франк не показывает, что предпочитает стоять.
     Сажают его всегда на табурет без спинки, а долго сидеть в этой позе еще утомительней.
     Пожилой господин не встает с места, не испытывает потребности пройтись по кабинету, размять ноги. Даже когда допрос длился пять часов, он ни разу не вышел, чтобы справить нужду или выпить воды. Он ничего не пьет. На столе у него ни графина, ни бутылки. Он довольствуется сигаретами, да и те у него без конца гаснут.
     Он прибегает к множеству уловок. Например, к такой: держит пистолет Франка у себя на письменном столе, словно его там забыли, словно это какой-то безвестный, ничего не значащий предмет. Пользуется им вместо пресс-папье. С самого первого дня, когда Франка обыскали, пожилой господин даже обиняком не упомянул об оружии. Тем не менее оно лежит на столе как немая угроза.
     Рассуждать надо трезво. В секторе пожилого господина находится не один Франк. Пожилой господин тратит на него время - и немалое, а ведь следует предполагать, что человеку его ранга приходится также решать другие вопросы, допрашивать других заключенных. Остается ли пистолет на столе, когда допрашивают других? Не меняется ли мизансцена для каждого очередного подследственного? Не уступает ли пистолет место иной улике, скажем кинжалу, банковскому чеку, письму - словом, любому другому вещественному доказательству?
     Как объяснишь, что такой человек - сущий дар небесный? Другие на месте Франка его бы не поняли и возненавидели. А у Франка без него не было бы постоянного четкого представления, сколько ему еще отпущено времени. Без него, без этих изнурительных допросов он даже не подозревал бы, что можно достичь такой ясности мысли, какая присуща ему теперь и так непохожа на то, что он когда-то называл этими словами.
     Конечно, надо быть начеку, не слишком много