выкладывать за один раз. Иначе все рискует пойти слишком быстро, следовательно, скоро кончится.
     Ускорять же конец не следует. Франку еще предстоит во многом разобраться. Это дело медленное. Быстрое и медленное одновременно.
     Оно мешает Франку заинтересоваться людьми, которых на рассвете выводят из соседнего класса и расстреливают. Самое впечатляющее тут - выбранный для этого час: заключенных, не успевших стряхнуть с себя сон, не согревших живот чашкой желудевого кофе, одурелых, неумытых, небритых, выгоняют на холод, который вынуждает их всех без исключения поднимать воротник пиджака. Почему им не дают натянуть пальто? Тайна! Стоимость одежды здесь ни при чем. Ткань, какой бы толстой она ни была, пулю не остановит. Может быть, так делается, чтобы придать картине особенно зловещий вид?
     Поднимет ли Франк воротник пиджака? Не исключено. Он об этом не думает. Редко думает. К тому же он убежден, что его не расстреляют во дворе около крытой площадки, где нагромождены парты.
     Там казнят людей, которых все-таки судили за преступление и которых - чуточку сжульничав при нужде - можно судить, можно внести в гроссбухи юстиции.
     Если бы пришлось судить Франка, его - это более чем вероятно - вновь отправили бы в кабинет офицера с медной линейкой.
     Нет, когда все придет к концу, когда пожилой господин по чести и совести решит, что из Фридмайера больше ничего не вытянешь, Франка уберут без лишних церемоний. Где - пока что неизвестно: он еще плохо знаком со зданием. В него вгонят пулю сзади - на лестнице или в коридоре. Для таких вещей должен, наконец, существовать специальный подвал.
     Впрочем, в тот момент Франку это будет безразлично.
     Страха у него нет. Он боится только одного, одержим одной мыслью - как бы это не произошло слишком рано, до срока, который он себе назначил, до того, как он успеет.
     Он сам скажет, если от него этого ждут:
     - Давайте!
     Если бы у него поинтересовались, какова его последняя воля, последнее желание, он попросил бы проделать эту маленькую операцию, когда он будет лежать на животе у себя на койке.
     Не доказывает ли все это, что пожилой господин - посланец провидения? Он еще найдет кое-что. Он каждый день раскапывает что-нибудь новое. Франк должен быть в боевой готовности на всех фронтах сразу, думать и о Тимо, и о тех, кого встречал у кондитера Таста, и о безымянных жильцах своего дома. Этот старый очкастый демон нарочно валит всех в одну кучу.
     Что у него сегодня за сюрприз? Он неторопливо протер очки большим цветным платком, который вечно торчит у него из кармана брюк. Поиграл, как обычно, клочками бумаги. Человек, незнакомый с его повадками, понаблюдав за ним через окно, принял бы это за лотерею или игру в лото. У пожилого господина, в самом деле, такой вид, словно он что-то выуживает наугад. Потом с раздражающей медлительностью маньяка он сворачивает себе сигарету. Высовывает язык, заклеивает бумажку, ищет спичечный коробок.
     Спички, погребенные под бумагами, обязательно теряются. Пожилой господин не глядит на Франка. Он вообще редко смотрит ему в лицо, а если и смотрит, то с полным равнодушием. Почем знать, не дежурят ли тут двое остальных, эти церковные служки, именно для того, чтобы следить за реакцией Франка, а потом излагать свои впечатления в рапортах?
     - Анну Леб знаете?
     Франк не ведет бровью. Он давно отвык удивляться.
     Он размышляет. Имя ему незнакомо, но это еще ничего не значит a priori. Точнее, он, как все, знает фамилию Леб: пивной завод, пиво, которое он пьет с тех пор, как начал пить. Это имя огромными буквами красуется на щипцах домов, на транспарантах кафе и бакалейных лавок, на календарях и даже окнах трамваев.
     - Я знаю пиво Леба.
     - А я спрашиваю вас про Анну Леб.
     - Такой не знаю.
     - Но она же была одной из пансионерок вашей матери.
     По-видимому, речь идет о другой женщине с тем же именем.
     - Может быть, вы и правы. Но я ее не знаю.
     - Вот это, без сомнения, поможет вам вспомнить.
     Пожилой господин достает из ящика фотокарточку и протягивает ее Франку. У этого человека всегда в запасе фотография. Франк с трудом удерживается, чтобы не вскрикнуть: "Анни!"
     Да, это Анни, хотя не слишком похожая на ту, которую он знал - может быть, потому, что она в выходном туалете: летнее платье, широкополая соломенная шляпа.
     Она улыбается, держа под руку кого-то, чье лицо пожилой господин закрывает от Франка большим пальцем.
     - Узнали?
     - Не уверен.
     - Однако в последнее время она жила в одной квартире с вами.
     - Возможно.
     - Она показала, что спала с вами.
     - Тоже возможно.
     - Сколько раз?
     - Не помню.
     Не арестована ли Анни? С этими людьми не угадаешь.
     Они могут и солгать, чтобы дознаться до правды. Такое уж у них ремесло. Франк никогда не верит до конца их бумажкам.
     - Зачем вы привели ее к своей матери?
     - Я?
     - Да, вы.
     - Не приводил я ее к своей матери.
     - Тогда кто же?
     - Мне это неизвестно.
     - Вы, кажется, пытаетесь меня уверить, что она пришла по собственному почину?
     - А что тут особенного?
     - В таком случае приходится предположить, что кто-то дал ей ваш адрес.
     Франк еще ничего не понимает, но чует западню и молчит. Так возникают долгие паузы, из-за которых допросы затягиваются до бесконечности.
     - Промысел вашей матери запрещен законом, и возвращаться к нему нет нужды.
     Фраза вполне может означать, что Лотта тоже арестована.
     - Следовательно, ваша мать была заинтересована в том, чтобы вводить в курс как можно меньше людей. Раз Анна Леб явилась к вам, значит, она знала, что может найти у вас убежище.
     Слово "убежище" настораживает Франка, вынужденного одновременно бороться со сном и со смутными мыслями, которые, стоит хоть на секунду расслабиться, невольно лезут в голову и которые ему не хочется отгонять: к ним, в сущности, сводится теперь вся его жизнь. Он повторяет как лунатик:
     - Убежище?
     - Не хотите ли вы сказать, что вам неизвестно прошлое Анны Леб?
     - Я фамилию ее - и то не знал.
     - Как она просила ее называть? франк вынужден кое-что выложить, "потравить трос", как он выражается про себя.
     - Анни.
     - Кто ее направил к вам?
     - Никто не направлял.
     - Ваша мать взяла ее без чей-либо рекомендации?
     - Девушка она была красивая, любовью уже занималась. Большего моей матери не требовалось.
     - Сколько раз вы спали с ней?
     - Не помню.
     - Вы были влюблены в нее?
     - Нет.
     - Она в вас?
     - Не думаю.
     - Но вы с ней спали.
     Он что, пуританин какой-нибудь или распутник, что придает такую важность подобным вопросам? Или, может быть, импотент? То же самое он выспрашивал и насчет Берты.
     - Что она вам говорила?
     - Она никогда ни о чем не говорила.
     - Чем она заполняла досуг?
     - Чтением журналов.
     - Которые ей приносили вы?
     - Нет.
     - Как же она их доставала? Ходила за ними сама?
     - Нет. По-моему, она совсем не выходила.
     - Почему?
     - Не знаю. Она пробыла у нас всего несколько дней.
     - Пряталась от всех?
     - У меня не сложилось такого впечатления.
     - Как же к ней попадали журналы?
     - Видимо, она привезла их с собой.
     - Кто носил ее письма на почту?
     - Полагаю, никто.
     - Она никогда не просила вас отправить ее письмо?
     - Нет.
     - А доставить ей записку от кого-нибудь?
     - Тоже нет.
     Легко отвечать, когда говоришь правду!
     - Она спала с клиентами?
     - По необходимости.
     - С кем?
     - Не знаю. Я не всегда бывал дома.
     - А когда бывали?
     - Меня это не интересовало.
     - Вы не ревновали?
     - Ничуть.
     - А она ведь хорошенькая.
     - Меня этим не удивишь.
     - Были среди клиентов такие, что приходили исключительно ради нее?
     - Об этом спрашивайте мою мать.
     - Ее уже спросили.
     - Что же она ответила?
     Вот так чуть ли не каждый день Франка вынуждают снова, хотя и ненадолго, окунуться в жизнь материнского дома. Он говорит о ней с отчужденностью, явно удивляющей пожилого господина, тем более что тот чувствует: подследственный не лжет.
     - Ей никто не звонил?
     - В доме работает всего один аппарат - у привратника.
     - Знаю.
     Чего ж он тогда добивается?
     - Видели вы вот этого человека?
     - Нет.
     - Этого?
     - Нет.
     - А этого?
     - Нет.
     Все это люди, незнакомые Франку. Почему пожилой господин старается прикрыть низ фотографий, чтобы видно было только лица, а одежду - нет?
     Да потому, что это офицеры, черт побери! Быть может, даже старшие офицеры.
     - Вы знали, что Анну Леб разыскивают?
     - Слыхом не слыхивал.
     - И вам не известно, что отец ее расстрелян?
     Пивовара Леба действительно казнили еще с год назад: в подвалах его завода обнаружили целый подпольный арсенал.
     - Я не знал, что это ее отец. Мне была неизвестна ее фамилия.
     - Тем не менее искать убежища она отправилась к вам.
     Это в самом деле из ряда вон! Он несколько раз переспал с дочкой пивовара Леба, одного из наиболее богатых и видных горожан, и даже не подозревал об этом. Благородя пожилому господину он каждый день проникает в новые тайны!
     - Она ушла от вас?
     - Этого я уже не могу знать. Думаю, она еще была у нас, когда меня арестовали.
     - Вы в этом не уверены?
     Что отвечать? Что им известно? Франк никогда не симпатизировал Анни, у которой был презрительный, нет, хуже - отсутствующий вид, когда он занимался с ней любовью. Но теперь это не имеет значения. Арестована ли она? Неужели после того, как он был взят, власти учинили форменную облаву?
     - Да, не уверен. Накануне я много пил.
     - У Тимо?
     - Возможно, И еще в других местах.
     - С Кромером?
     Старый кайман! Ничего он не забывает.
     - С целой кучей людей.
     - До того как укрыться у вас, Анна Леб была поочередно любовницей многих офицеров, которых выбирала с большой тщательностью...
     - Вот как!
     - ..интересуясь не столько внешностью и деньгами, сколько должностью.
     Франк молчит. Его же ни о чем не спрашивают.
     - Она состояла на жалованье у иностранной державы, а приют себе нашла у вас.
     - Женщине, которая не слишком дурна собой, нетрудно устроиться в бордель.
     - Вы признаете, что это бордель?
     - Называйте как хотите. Там были женщины, занимавшиеся любовью с клиентами.
     - В том числе и с офицерами?
     - Возможно. Я у дверей на часах не стоял.
     - А у форточки?
     Он знает все! Все угадывает! Несомненно, побывал в квартире и детально ее осмотрел.
     - Вы знали их по фамилии?
     - Нет.
     Что если по воле случая сектор пожилого господина работает против другого - того, где Франк получил медной линейкой? Недаром слово "офицеры" подозрительно часто возникает в разговоре.
     - Вы могли бы их опознать?
     - Нет.
     - А ведь они, случалось, оставались надолго, не так ли?
     - Ровно настолько, чтобы получить то, ради чего пришли.
     - Они разговаривали с девушками?
     - Меня при этом не было.
     - Разговаривали, - заключает пожилой господин. - Мужчины всегда разговаривают.
     Похоже, опыта у него не меньше, чем у Лотты! Он знает куда гнет, поэтому так терпелив и дотошен. Видит он далеко. Спешить ему некуда. Он осторожно вытаскивает кончик нити и разматывает клубок.
     Время еды прошло. Как почти каждый день. Франк найдет в миске остывшую похлебку.
     - Женщина заставляет мужчину говорить для того, чтобы повторить его слова другому, - пожимает плечами пожилой господин. - Анна Леб занималась с вами любовью, а вы утверждаете, что она вам ничего не говорила.
     Она не выходила на улицу, а сообщения все-таки отправляла.
     Голова у Франка кружится. А надо держаться до конца, до того момента, когда он добредет до койки, распластается на досках и, закрыв наконец глаза, услышит, как живет его тело, как звенит в ушах, и примется думать не о дурацких уловках, продлевающих ему существование, но совсем о другом - об окне, о четырех стенах комнаты, где стоят кровать и печка - добавить "и колыбель"
     Франк не решается, - о мужчине, уходящем по утрам и знающем, что он вернется, о женщине, которая остается дома и знает, что она не одна, никогда не останется одна, о солнце, которое встает и садится там, где и раньше, о жестянке, которую, как сокровище, уносят под мышкой, о серых войлочных бахилах, о цветущей герани, о вещах настолько простых, что люди не замечают их, презирают и, обладая ими, тем не менее осмеливаются жаловаться на судьбу.
     Время отмерено ему так скупо!

3

     Сегодня ночью он выдержал один из самых изнурительных допросов. Подняли его с койки около полуночи, и он был еще в кабинете, когда во дворе грохнул залп, вслед за которым, как обычно, прозвучал менее громкий одиночный выстрел. Франк посмотрел в окно и заметил, что уже светает.
     В этот раз он чуть не сорвался, что случалось с ним крайне редко. У него действительно сложилось впечатление, что допрос затягивают только ради затяжки, вопросы задают наугад, о чем попало. Речь зашла между прочим и о главном редакторе Ресле. Франк ответил, что не знает его: разговаривал лишь однажды.
     - Кто вас познакомил?
     Опять Кромер! Было бы куда проще и легче откровенно назвать его, тем более что, судя по всему, он постарался скрыться в недосягаемом для оккупантов месте.
     С Франком говорили о людях, которых он не знает.
     Показывали фотографии. Одно из двух: либо его хотят вымотать, чтобы сломить, либо думают, что ему известно много больше, чем на самом деле.
     Когда он вышел из кабинета, в воздухе пахло рассветной свежестью с привкусом дыма, поднимавшегося над крышами квартала. Видел ли Франк окно распахнутым?
     Трудно понять. Видеть-то видел, но во сне или наяву - на это он не мог бы ответить, если бы, например, пожилой господин задал ему такой вопрос. Тем не менее он убежден, что глаза у него были открыты.
     Ничего он больше не понимает. Но его опять срывают с койки. Он идет следом за штатским и впереди солдата, а вокруг, словно стена, стоит стук двух пар каблуков.
     Франк еще не проснулся. Это успеется: обычно его заставляют ждать. Однако сегодня они без остановки пересекают приемную и входят в кабинет.
     В кабинете Лотта и Минна.
     Не посмотрел ли он на них с недовольным видом?
     Франк не отдает себе отчета, так это или не так. Он видит, что мать вскинулась, открыла рот, словно собираясь крикнуть, но сдержалась и лишь выдохнула с необъяснимой для него жалостью:
     - Франк...
     Ей приходится уткнуться в один из своих кружевных платочков; у нее страсть слишком сильно душить их.
     Минна не шевельнулась, не сказала ни слова. Она побелела, выпрямилась, и на щеках у нее Франк ясно различает слезы.
     Он забыл, что у него не хватает зубов, отросла борода и веки, должно быть, красные, а пиджак давно похож на мятую тряпку. Сменить рубашку он тоже не удосужился.
     Очевидно, это и расстроило женщин. Его - ничуть.
     Он теперь почти так же невозмутим, как пожилой господин. С первого взгляда заметил, что туалет матери выдержан в серо-белых тонах. Это давняя ее мания, которой она поддается всякий раз, когда хочет выглядеть поутонченней. Примерно так же она одевалась, навещая его в коллеже: и уже тогда носила светлые вуалетки, хотя мода на них еще не вернулась.
     Он нее приятно пахнет - чистотой и рисовой пудрой.
     Значит, приехала из дома. В тюрьме она не могла бы так тщательно следить за собой.
     Зачем она приволокла с собой Минну? Поглядеть на них - ни дать ни взять мамочка с юной кузиной, наносящие визит молодому человеку. Минна, в синем английском костюме и белой блузке, почти ненакрашенная, действительно смахивает на добропорядочную барышню.
     Она похудела.
     Франк ищет глазами чемодан, где должна лежать передача, но чемодана в кабинете нет. Франк, кажется, понимает, в чем дело, и смущение Лотты доказывает, что он не ошибся. Она не знает, как начать. Смотрит не столько на Франка, сколько на пожилого господина, пытаясь, вероятно, дать понять сыну, что появилась здесь не совсем по своей воле.
     - Нам разрешили навестить тебя. Франк. Я спросила, могу ли взять с собой Минну - она без конца вспоминает тебя, и господин начальник любезно позволил.
     Это не правда. Франк поклясться готов: все придумал пожилой господин. Две недели он занимался Бертой, неделю разговаривал об Анни. Теперь, как всегда делая вид, что слишком задержался в дороге, добрался до Минны.
     Спешить ему и с ней некуда - она тут, под рукой. Минна сконфуженно смотрит в сторону.
     Ничего не скажешь, хитер! Франк не верит в случайности. Пожилой господин сообразил в конце концов, что если среди девиц, прошедших через заведение Лотты, и была хоть одна, к кому Франк мог питать мало-мальски серьезное чувство, то это Минна.
     На самом деле Франк ее не любит. Он вел себя с ней умышленно грубо, хотя уже не помнит, что сделал ей дурного. На воле он делал многое, что вычеркнул теперь из памяти. Тем не менее он чувствует себя виноватым перед Минной. Сознает, что обходился с ней по-свински.
     Все трое стоят. Это немножко смешно. Пожилой господин спохватывается первым, велит подать стулья Лотте и ее спутнице. Жестом разрешает Франку воспользоваться тем же табуретом, что на сидячих допросах.
     Затем он снова принимает отрешенный вид. Смотря на него, можно подумать, что происходящее не имеет к нему отношения. Он листает дела, разыскивает и сортирует клочки бумаги.
     - Нам надо поговорить, Франк. Да ты не бойся.
     Почему Лотта добавила последнюю фразу? Чего ему бояться?
     - Я много думала эти полтора месяца.
     Уже полтора месяца? Или только полтора? Это слово поражает Франка. Он рад бы взглянуть на мать поласковей, но не может. Она тоже не смеет поднять на сына глаза - боится разрыдаться. Неужели на него так жутко смотреть? Неужели так важно, что у него не хватает двух передних зубов и он перестал следить за собой?
     - Понимаешь, Франк, я уверена: если ты и сделал что-нибудь дурное, даже совершил преступление, то лишь потому, что тебя сбили с пути. Ты слишком молод. Я тебя знаю. Я не должна была позволять тебе водиться с теми, кто старше.
     Лжет она плохо. Обычно Лотта умеет лгать. Говоря о клиентах, о людях вообще, любит похвастать, что водит их за нос. Быть может, она нарочно лжет так неумело, чтобы показать сыну, что она здесь по приказу?
     Машины во дворе нет. Следовательно, женщины приехали на трамвае.
     - Я советовалась с серьезными людьми, Франк.
     - С кем?
     - С господином Хамлингом, например.
     - Раз она произносит это имя, значит, имеет право его произносить.
     - Знаю. Ты его недолюбливаешь, и напрасно. С годами ты все поймешь. Он - мой старый, может быть, единственный друг. Я была знакома с ним еще девушкой, и если бы не наделала глупостей...
     Зрачки Франка суживаются. Его осеняет. До сих пор такое ему и в голову не приходило. Коль скоро главный инспектор часто и запросто навещает их, несмотря на более чем сомнительное социальное лицо Лотты, коль скоро он, хотя и не слишком явно, показывает, что покровительствует ей, а с Франком позволяет себе тон, каким уже не раз говорил с ним, - значит, у него есть на это веские причины.
     Теперь Франк напряжен почти так же, как ночью. На какой-то момент лицо его принимает то же выражение, что в самые скверные дни на Зеленой улице, и Лотта, собиравшаяся, по-видимому, сделать сыну некое признание, идет на попятный.
     Так-то оно лучше. Если по воле случая Курт Хамлинг - его отец. Франк ни при каких обстоятельствах не желает этого слышать.
     - Он всегда интересовался нашей жизнью, тобой...
     - Вот и прекрасно! - осаживает ее сын.
     - Главный инспектор знает тебя лучше, чем ты думаешь. Он тоже убежден, что тебя сбили с пути, но ты в этом не сознаешься. Как он удачно выразился, у тебя ложное понятие о чести. Франк.
     - У меня нет чести.
     - Я знаю,