Тимо был прав: это другой сектор. Только вот какой - более или менее важный? Франк этого пока не знает. Из кабинетов доносятся громкие голоса, перешептывание, смешки; выпячивая грудь и обдергивая ремни, выходят холеные мужчины и следом за ними женщины, у которых бюсты выпирают из-под блузок, а юбки обтягивают пышные бедра. Похоже, кое-кто ухитряется заниматься здесь любовью прямо в служебных кабинетах.
     Франк и тот подтягивается. Посматривает по сторонам как ни в чем не бывало, хотя в душе стесняется своей многодневной щетины. Держится он почти с таким же апломбом, как раньше. Пробует даже взглянуть на свое отражение в стекле какой-то двери и поправляет галстук.
     Они пришли. Это почти на самом верху здания. Потолки ниже, окна меньше, в коридорах пыльно. Его вводят в пустую приемную, где вдоль стен тянутся зеленые картотечные ящики, а посередине стоит большой стол из некрашеного дерева, покрытый грязными листами толстой промокательной бумаги.
     Может быть. Франк ошибается, но, кажется, спутникам его тут не по себе: лица их приняли отчужденное и вместе с тем подобострастное выражение, маскирующее, может быть, презрение или иронию. Они переглядываются, один из них стучится в боковую дверь, исчезает за нею и тут же возвращается в сопровождении толстого офицера в расстегнутом кителе.
     На пороге офицер останавливается и, с важным видом попыхивая сигарой, оглядывает Франка с головы до ног.
     Осмотр, видимо, удовлетворяет его. Судя по первому впечатлению, он несколько удивлен, что арестованный так молод.
     - Иди-ка сюда.
     Тон у него ворчливый и в то же время добродушный.
     Он кладет Франку руку на плечо, вводит его в кабинет и закрывает за собой дверь, оставив штатских в приемной.
     В углу кабинета, рядом с другой дверью, сидит еще один офицер, помладше чином и годами, и работает при включенной лампе: в этой части помещения темновато.
     - Фридмайер, не так ли?
     - Да, это моя фамилия.
     Офицер заглядывает в приготовленный заранее машинописный лист.
     - Франк Фридмайер. Отлично! Садись.
     Он указывает на стоящий перед его столом соломенный стул, придвигает Франку пачку сигарет, зажигалку.
     Это у него, несомненно, привычка. Сигареты - для посетителей: сам офицер курит на редкость светлую и душистую сигару.
     Выпятив живот, он откидывается на спинку кресла.
     Волосы у него редкие, цвет лица типичный для любителя поесть.
     - Итак, друг мой, что имеем рассказать?
     Хотя акцент чувствуется и у него, языком он владеет в совершенстве, улавливает малейшие оттенки, и фамильярный тон взят им совершенно обдуманно.
     - Не знаю, - отвечает Франк.
     - Ха-ха-ха! Не знаю!
     Толстяк переводит второму офицеру ответ, который привел его в такой восторг.
     - А знать-то надо бы, а? Тебе же дали время подумать.
     - О чем?
     На этот раз офицер хмурится, подходит к шкафу, извлекает оттуда папку с делом и просматривает ее. Хотя, возможно, просто ломает комедию. Потом садится, принимает прежнюю позу, стряхивает ногтем мизинца пепел с сигары.
     - Жду.
     - Я готов ответить на ваши вопросы.
     - Вот! Только на какие? Ручаюсь, ты этого тоже не знаешь.
     - Не знаю.
     - Не знаешь, что натворил?
     - Я не знаю, в чем меня обвиняют.
     - Вот! Вот!
     У офицера занятная привычка употреблять словцо "вот" по любому поводу, к месту и не к месту.
     - Тебе хочется знать, что хотим знать мы, так ведь?
     - Так.
     - Потому что ты знаешь кое-что кроме этого.
     - Ничего я не знаю.
     - Так-таки ничего? Ничего-ничего? Однако вот это нашли у тебя в карманах.
     Секунду Франк ждет, что из ящика стола, куда офицер запустил руку, вынырнет пистолет. Он бледнеет. Чувствует, что за ним наблюдают. Словно нехотя переводит взгляд на руку офицера. И с изумлением узнает банкноты, которые носил в кармане и вытаскивал по любому поводу.
     - Вот! Это, по-твоему, что?
     - Это деньги.
     - Да, деньги. Большие деньги.
     - Я их заработал.
     - Вот! Ты их заработал. Когда деньги зарабатывают, их получают либо из чьих-то рук, либо из банка. Так или нет? Вот я и хочу знать, кто дал их тебе. Просто. Легко.
     От тебя требуется одно - назвать имя. Вот!
     Неожиданное молчание. Затем, выждав, чуть порозовевший офицер повторяет, только более вкрадчиво:
     - Нужно одно - назвать имя.
     - Я его не знаю.
     - Не знаешь, кто дал тебе эти деньги?
     - Они попали ко мне из разных рук.
     - Ну конечно!
     - Я же коммерсант.
     - Ну конечно!
     - Получаешь деньги от одного, от другого. Размениваешь купюры. Не обращаешь внимания, что тебе...
     С сухим стуком задвинув ящик в стол, офицер круто меняет тон и отрезает:
     - Врешь.
     Вид у него взбешенный, угрожающий. Он огибает стол, подходит к арестованному, кладет ему руку на плечо, и Франк ждет удара. Но офицер, продолжая говорить и словно обращаясь сам к себе, поднимает его со стула.
     - Короче, деньги откуда попало, так? Получаешь их от одного, от другого и, не глядя, суешь в карман?
     - Да.
     - Нет.
     У Франка перехватывает дыхание. Он не понимает, куда гнет собеседник. Чувствует неясную угрозу, какую-то тайну. Восемнадцать, нет, почти девятнадцать суток он напрягал мозг. Пытался все предусмотреть, но все пошло не так, как должно было бы идти. Разом переместилось в совершенно иную плоскость. Школа, пожилой господин в очках - это теперь иной, почти успокоительный мир, и тем не менее во рту у Франка сигарета, он слышит в соседней комнате стрекот пишущей машинки, по коридору снуют женщины.
     - Посмотри-ка сюда, Фридмайер, и скажи, случайные ли это деньги.
     Офицер берет одну бумажку из лежащей на столе пачки. Не снимая руки с плеча Франка, подводит его к окну и показывает купюру на свет.
     - Погляди. Не бойся. Бояться не надо.
     Почему его слова звучат более угрожающе, чем удары в кабинете пожилого господина в первый день?
     - Гляди хорошенько. Видишь дырочки в левом углу?
     Ровно шесть. Вот! Эти шесть дырочек образуют узор. И такие же есть на каждой банкноте - на тех, что лежали у тебя в кармане, и на тех, что ты истратил.
     Франк немеет, в голове у него пусто. Ему кажется, что перед ним разверзлась пропасть, что стена, на которой находится окно, внезапно исчезла и они с офицером стоят над улицей, у самого края пустоты.
     - Ничего не знаю.
     - Ах, не знаешь?
     - Нет.
     - И не знаешь также, что означают эти дырочки? Вот!
     Он не знает.
     - Нет.
     Это правда. Он никогда ни о чем подобном не слышал.
     Ему представляется, что знать назначение "дырочек", как выражается офицер, уже более тяжкая вина, чем любое преступление, в котором можно заподозрить его. Франка.
     Пусть ему заглянут в глаза, пусть прочтут в них, что он не лжет, что он совершенно искренен.
     - Клянусь, не знаю.
     - Зато знаю я.
     - Что же они означают?
     Я знаю. И поэтому нам нужно знать, где ты взял деньги.
     - Я же сказал...
     - Не правда.
     - Уверяю вас...
     - Они украдены.
     - Не мной!
     - Нет, не тобой.
     Откуда у него такая уверенность? И вот наконец он бросает, чеканя слоги:
     - Они украдены здесь.
     Франк с ужасом смотрит по сторонам, и офицер уточняет:
     - Они украдены в этом здании.
     Франк боится, как бы не упасть в обморок. Теперь он понял, что такое холодный пот. Понял и многое другое.
     Похоже, понял все.
     Дырочки в банкнотах проделаны оккупантами. Что это за деньги? Из какого фонда взяты?
     Это никому не известно, никто об этом не подозревает, и одно то, что Франк посвящен в тайну, - уже страшно.
     Подозревают не его. И не Кромера, конечно. Здесь знают, что они мелкие спекулянты, что у им подобных нет доступа к некоторым сейфам.
     Неужели под подозрением сам генерал? Арестован ли Кромер? Допрошен ли? Сознался или нет?
     Восемнадцать с половиной дней Франк трудился впустую. Все было ошибкой, глупостью. Он думал о всякой мелюзге, людях его масштаба, как будто судьба нуждается в подобных посредниках!
     Она выбрала оружием банковский билет - одну из бумажек, которые он просадил либо у Тимо, либо у портного, продавшего ему пальто из верблюжьей шерсти. А может быть, отдал Кропецки на глазного врача для сестры.
     - Выходит, надо знать, не так ли? - заключает офицер, усаживаясь.
     И вновь придвигает Франку пачку сигарет.
     - Вот, Фридмайер. Вот в чем дело.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Женщина в окне

1

     Он лежит на животе и спит. Сознает, что спит. Этому - и многому другому - он научился совсем недавно. В былые времена сознавать, что спит, он начинал только под утро, когда вставало солнце. А поскольку особенно острым это сознание становилось от спиртного, ему случалось нарочно пить сверх меры и возвращаться очень поздно только ради того, чтобы насладиться таким сном.
     И все же этот сон был не такой, как теперь. Раньше франк не спал на животе. Неужели все заключенные выучиваются спать на животе? Этого он не знает. Да ему это и безразлично. Но будь у него терпение и охота, он с удовольствием овладел бы системой перестукивания только для того, чтобы посоветовать им:
     - Спите на животе.
     Это означает не просто лежать на животе. Это означает распластаться на досках, заменяющих на койке пружинную сетку, вдавиться в них, как животное, как насекомое. При всей жесткости подобного ложа Франку кажется, что он оставляет на нем отпечаток своего тела, как оставил бы на земле в поле.
     Он лежит на животе, и ему больно. У него болит целая куча мелких костей и мышц, но не все разом, а в порядке, который Франк понемногу усваивает и которым учится дирижировать, словно симфонией. Бывает боль темная и тупая, бывают боли отчетливые и настолько острые, что перед глазами идут ярко-желтые круги. Одни длятся всего несколько секунд, но интенсивность придает им такую упоительность, что, когда они проходят, о них сожалеешь; другие образуют как бы некий фон, сливаются, уравновешивают друг друга, так что в конце концов уже невозможно определить, где они возникают.
     Лицом Франк зарылся в свернутый пиджак, который служит ему подушкой и был, увы, почти новеньким, когда его владелец попал сюда. И Франк имел в первые дни глупость беречь его и снимать на ночь, почему тот и не пахнет теперь так, как мог бы пахнуть! Хорошо пахнуть.
     Пахнуть им самим. Франком. Пахнуть землей, тем, что живет, что исходит потом.
     Франк умышленно зарывается носом под мышки, в места, где запах особенно ощутим. Он хочет, чтобы от него разило, как выражаются на воле, разило, как от земли, потому что на воле считается, будто от человека и земли разит.
     Он хочет чувствовать биение своего сердца, чувствовать всюду - в висках, в запястьях, в пальцах ног. Чувствовать запах своего дыхания, тепло своего дыхания. И смешивать образы, еще более крупные и правдивые, чем в натуральную величину, образы виденного, слышанного, пережитого и того, что он мог бы пережить; смешивать все это, закрыв глаза, лежа без движения и в то же время ловя стук шагов на железной лестнице.
     Он навострился играть в эту игру. Впрочем, какая же это игра? Это жизнь. В коллеже говорили:
     - Он разбирается в математике.
     Не о нем. Об одном головастом мальчишке, его соученике. Теперь Франк разбирается в жизни. Он умеет вжиматься в доски, зарываться носом в пиджак, закрывать глаза, уходить, так сказать, под воду, погружаться и всплывать по собственному или почти по собственному желанию. Где-то существуют дни, часы, минуты. Не для него. Когда есть охота считать, он мерит время по своим "погружениям".
     Это выглядит идиотством. Он не сбит с ног и как никогда тверд в своем решении не сдаваться. Более того, добился серьезных успехов. Так зачем думать о часах в том смысле, в каком они воспринимаются на воле, если здесь, где он находится, ими ничто не измеряется?
     Не все ли равно голодному, как нарезан пирог - квадратами, треугольниками или ломтями?
     Всему надо учиться, всему, начиная со сна. И люди еще воображают, будто умеют спать! А все потому, что у них слишком много часов, которые - была бы охота! - можно истратить на сон. Кое-кто даже смеет жаловаться, что он, мол, в рабстве у будильника, хотя собственной рукой заводит его, ложась спать, и порой стряхивает с век первую дрему, чтобы проверить, отпущена ли стопорная кнопка!
     Просыпаться по звонку будильника, который вами же заведен! Вообще прерывать свой сон самому! И утверждать, что это рабство?..
     Пусть-ка эти субъекты выучатся сначала спать на животе, спать где придется, хоть на голом полу, как черви и насекомые - на земле. И, не слыша ее аромата, довольствоваться своим собственным запахом.
     Лотта опрыскивает себе дезодорантами под мышками и, разумеется, лоно; того же требует она от своих пансионерок.
     Непостижимо!
     Спать на животе, дозировать свои боли, дирижировать своим сном, ощупывать языком дырку на месте двух выбитых зубов, твердить себе, что, если все пойдет хорошо и день будет удачным, ты сможешь увидеть, как вдали, над дворами, открывается окно, - спать вот так, думать вот так - значит приблизиться к истине. Это еще не вся истина - Франк это знает. Однако чувствовать, что стоишь на верном пути, - уже утешение.
     Сигнал к подъему Франк получает из соседнего класса: тех, кто там содержится, выводят на прогулку, нет, на перемену. Разве тут скажешь иначе? Походка у них радостная. Как они ни сдерживаются, походка у них радостная, даже у тех, кто завтра будет расстрелян, - может быть, потому, что сейчас им это еще неизвестно.
     Они прошли. Вот и хорошо. Теперь весь вопрос в одном - много или мало работы у пожилого господина. Для Франка пожилой господин важней всех на свете. Он, вероятно, холостяк. А если нет, жена его наверняка осталась на родине, и, выходит, он все равно что холостяк. Но даже если он сейчас занят, он из тех, кто всегда может внезапно поднять голову и приказать:
     - Франка Фридмайера ко мне.
     К счастью, в такую рань он это делает редко. И еще большее счастье, что ни он и никто на свете не знает об окне. Это одна из причин, побудивших Франка выучиться спать на животе. Стань известно, чего он дожидается, догадайся кто-нибудь, какую радость это ему доставляет, - и здешнее школьное расписание было бы обязательно изменено.
     Зима прошла. Хотя простите. Сейчас, бесспорно, самый ее разгар. Главные холода - не позади, а впереди.
     Они, как правило, бывают в феврале, а то и в марте, и чем поздней наступают, тем лютей; морозы случаются даже в середине, порой в конце апреля.
     Скажем точнее: пройдена самая темная точка туннеля.
     В этом году настала ложная весна - так по крайней мере называют это на воле. Воздух и небо сверкают. Снег блестит, но не тает, хотя на улице не холодно. Вода по утрам еще замерзает, но солнце по целым дням светит так ослепительно, что кажется, птицы вот-вот примутся вить гнезда. Да и сами птицы, видимо, поддались обману: они летают парами и гоняются друг за другом, словно действительно пришла пора любви.
     Дальнее окно за спортивным или актовым залом подолгу остается теперь распахнутым. Один раз по движениям женщины Франк понял, что она гладит. А во второй все вдруг получилось вовсе уж великолепно. Она воспользовалась одним из самых теплых дней для генеральной уборки. Окно было открыто больше двух часов. Женщина либо вынесла колыбель в другую комнату, либо хорошенько укутала заснувшего ребенка. Вычистила всю одежду, включая мужские вещи. Трясла их, выбивала, как коврики, и от каждого ее жеста Франку делалось невыносимо больно, хотя в то же время легче.
     Издалека она кажется ростом с куклу. Он не узнал бы ее на улице. Но это не беда: такой случай все равно не представится. Да, она всего лишь кукла, чьи черты невозможно различить. Но также и женщина, поглощенная домашними делами. С каким увлечением она хозяйничает!
     Франк чувствует, угадывает это.
     Ее-то он и поджидает по утрам. Логически рассуждая, в эти часы ему следовало бы спать тяжелым сном. На первых порах он боялся ее прозевать. Но прозевал лишь однажды - когда действительно был на пределе. К тому же тогда он еще не умел управлять своим сном.
     Она ни о чем не догадывается. И не догадается. Она небогата, даже бедна, судя по тому, в каком районе и в какой квартире живет. У нее муж и ребенок. Муж наверняка уходит на работу очень рано. Франк никогда его не видел. Не кладет ли она ему завтрак в жестяную коробку вроде той, что Хольст брал с собой в трамвай? Возможно.
     Вероятно. Проводив его, она тут же принимается за домашние дела. Кроме того, ей приходится и попеть ребенку, и позабавить его. Дети - это известно - только и делают что хнычут, как силилась внушить Франку кормилица.
     - Когда ты разревелся...
     - В тот день, когда ты так сильно плакал...
     - В воскресенье, когда ты был такой несносный...
     Она ни разу не сказала:
     - Когда ты смеялся...
     И постель, постель, от которой пахнет двоими. Женщина этого не понимает. Понимала бы - не вывешивала бы одеяла и простыни проветриваться за окно. Вообще не отворяла бы его. Ее счастье, что она на воле. На ее месте он все бы запер и спрятал, не выставив напоказ ни малейшей подробности своей жизни.
     Утро генеральной уборки показалось Франку исключительным событием, и он долго не мог поверить, что судьба еще способна дарить ему столь огромные радости. Там, по-за крышами, женщина на свой лад праздновала приход ложной весны: проветривала, натирала, начищала.
     Все перетряхнула, все перебрала. Она прекрасна!
     Франк не видел ее вблизи, но это не важно: она прекрасна!
     И где-то в городе есть мужчина, который уходит по утрам на работу в уверенности, что вечером снова увидит эту женщину, постель, пахнущую ими обоими, и ребенка в колыбели.
     Разве важно, чем он занимается, о чем думает? Разве важно, что на таком расстоянии женщина уменьшается до размеров марионетки из кукольного театра? Франк живет жизнью этой пары, живет гораздо напряженней, чем они сами. Даже лежа на животе, он только искоса, одним глазом, наблюдает за ними; боится, что, если тюремщики заметят его страстный интерес к тому окну, они изменят ему распорядок дня.
     Теперь-то он их знает. Помнится, Тимо утверждал, что знает оккупантов? На самом деле Тимо, подобно читателям газет, знает только обрывки правды, а не всю правду как она есть.
     Когда Франк был маленьким, кормилица г-жа Поре доводила его до бешенства, постоянно твердя:
     - Ты опять подрался с Гансом, потому что...
     Ее потому что всегда были ошибочными. Потому что Ганс - сын крупного фермера... Потому что он богат...
     Потому что он сильнее... Потому что... Потому что...
     Всю жизнь он видел, как люди заблуждаются со своими потому что. Лотта - первая. Она поняла меньше, чем кто-либо.
     Никакого потому что нет. Это слово для дураков. Во всяком случае, для тех, кто на воле, а не здесь. Надо избегать этих потому что, иначе не будет ничего удивительного, если в один прекрасный день Франку вручат медаль, которой он не заслужил, или наградят ею посмертно.
     Что - потому что?
     Почему на допросе в главной квартире он не ответил офицеру, попыхивавшему сигарой ему в лицо? А ведь он герой не больше, чем остальные.
     - Ты должен знать, Фридмайер.
     Франк не имеет никакого отношения к истории с проколотыми банкнотами. Ему нужно было отпарировать:
     - Обратитесь к генералу.
     Все получилось до невероятия глупо. Дело с часами?
     Ну и что? Конечно, не зная генерала лично. Франк вынужден был бы добавить:
     - Я передал часы Кромеру, а тот уплатил мне мою долю банкнотами.
     Жалости к Кромеру у него нет. Охоты рисковать ради него жизнью - подавно. Напротив, с некоторых пор Кромер - один из немногих, если не единственный, кому Франк желает смерти.
     Что же, собственно, произошло в кабинете на верхнем этаже?
     Перед ним стоял офицер: все еще добродушный вид, светлая сигара, розовое лицо. Франк в глаза не видел генерала. У него не было никаких оснований