дьбы, и полиция мгновенно пользуется этим. Нет, сколько с этими чужеземцами ни водись, в их поведении всегда есть что-то загадочное.
     Словом, уверенности никогда нет.
     Стан, держа в руке мешок с часами, выносит его на улицу. Слышно, как поскрипывает на морозце снег.
     Потом дверь за парнем закрывается. Раздается приглушенный выстрел. Дверь снова распахивается, и Стан видит желтоватый прямоугольник света, который суживается и наконец исчезает совсем.
     Он слышит торопливые шаги за спиной, и рука Франка принимает от него мешок.
     И только у самой машины, благо они пока еще вдвоем, Стан вздыхает:
     - Старая дева!
     На слова его отвечает лишь молчание. Франк садится, протягивает, не оборачиваясь, в кузов пачку сигарет, закуривает сам и сухо командует:
     - В город!
     Его мутит, но он предвидит, что это ненадолго. Накатило на него в машине. До этого он держал нервы в узде.
     А тут вдруг они сдали. Так, малость. Парни ничего не заметят. Просто внутри нечто вроде конвульсии, спазма.
     Франку приходится сделать над собой усилие, чтобы унять дрожь в пальцах; ему кажется, что из груди к горлу подкатывает пузырь воздуха.
     Он опускает стекло. Ледяной ветер обдувает лицо, становится легче. Франк жадно дышит.
     Когда показались городские огни, он уже был спокоен. Все-таки он не прикоснулся к бутылке, сунутой ему в карман Кромером.
     Все подходит к концу. Франк ощущает это почти физически. То же самое он испытал после унтер-офицера, только не так остро.
     Он доволен. Он должен был через это пройти и прошел. Евнух не в счет: слишком мелко. Там весь вопрос свелся, так сказать, к технике.
     Любопытно! Теперь ему кажется, что он совершил поступок, необходимость которого предчувствовал давным-давно.
     - Где вас высадить?
     Догадывается ли Адлер, что произошло? Выстрела он слышать не мог. Вопросов не задавал. Только отпихнул мешок, мешавший ему вести машину и стоящий теперь между ними на полу.
     Франк чуть было не ответил:
     - У моего дома.
     Но тут снова берет верх его обычная недоверчивость:
     - Около Тимо. И не очень близко от бара.
     Поразмыслив еще, он решает не сразу идти даже к Тимо. Не стоит отдавать в руки Кромера все часы чохом. В заднем флигеле, где живут девицы, его добыча будет в большей сохранности.
     У въезда в город он запустил руку в мешок, ощупал футляры, нашел среди них один, который успел узнать, и спрятал в карман.
     Он снова в порядке. С радостью повидает Кромера, пропустит стаканчик.
     Машина притормаживает и тут же уходит, но уже без него. Он минует аллейку, пробирается в комнатку одной из девиц, работающих у Тимо, - их дело побуждать клиентов пить как можно больше. Ее нет, но Франк, конечно, увидится с ней в баре. Он сует мешок под кровать, предварительно спрятав в него пистолет, который не успел почистить.
     Почти торжественная минута... Знакомые огни, лица, запах вина и водки. А вот и Тимо, встречающий его приветственным жестом из-за стойки...
     Он медленно входит, маленький, особенно коренастый в своем пальто. Лицо успокоенное, в глазах поблескивает огонек. Кромер не один. Он никогда не бывает один. франк знает обоих его собутыльников, но сейчас не испытывает желания вступать с ними в разговор.
     Он наклоняется над Кромером.
     - Выйдем?
     Они проходят за стойку, оттуда в уборную. Франк подает Кромеру футляр. Хотя в машине было темно, он не ошибся. Это большой голубой футляр, где лежат часы в фарфоровом корпусе с резными фигурками пастуха и пастушки.
     - Всего одни?
     - У меня их с полсотни, но сперва поговори с ним.
     Предупреди: речь идет не о пустячке.
     Не наследил ли он? На обратном пути Адлер старался не поворачиваться к нему и ни разу не коснулся плечом его плеча.
     Кромер тоже держится по-иному, без прежней непринужденности. Вопросов задавать не решается, глаза прячет и лишь украдкой посматривает на Франка.
     Раньше, когда у них случались дела, главным был он и давал это чувствовать.
     Теперь он не спорит. Ему не терпится вернуться в зал.
     - Попробую завтра увидеться с ним, - послушно соглашается он.
     И, садясь за столик, предлагает:
     - Может, выпьешь?
     Кстати, Франк забыл вернуть ему бутылку, которой не воспользовался. И он протягивает ее, в упор глядя на Кромера.
     Понимает ли Кромер?
     Придя домой, он залезает в постель к Минне и с таким неистовством накидывается на нее, что девушка пугается.
     Она тоже понимает. Все они понимают.

5

     Не умывшись, небритый, он провел день на кухне, засунув ноги в духовку и читая дешевое издание Золя. Похоже, мать что-то заподозрила. Обычно после полудня она торопит сына - пусть поскорей приводит себя в порядок: в квартире всего одна ванная, а днем она нужна клиентам и девицам.
     Сегодня Лотта не ворчит, хотя безусловно слышала ночью, какую возню они подняли с Минной. Вид у Минны подавленный и напуганный. Она то сидит у окна, словно ожидая налета полиции, то разочарованно заглядывает Франку в глаза: он весь поглощен насморком, который, кажется, подхватил.
     Сам Франк накачивается аспирином, пускает капли в нос и упрямо уходит в чтение.
     Мицци наверняка ждет его. Франк уже не раз - особенно после ухода Хольста - взглядывал на будильник, висящий над плитой, но так и не двинулся с места. В квартире все как обычно: шаги взад-вперед, голоса за дверьми, знакомые звуки за стеной. Тем не менее Франк сегодня любопытства не проявляет - на стол не лезет, в форточку не смотрит. Даже когда Минна нагишом, прикрываясь ладошкой, выскакивает с безумным видом на кухню за горячей водой для грелки, он не обращает на нее внимания.
     Тем не менее с наступлением темноты он все-таки оделся. Прошел мимо квартиры Хольстов, хотя головой мог бы поручиться, что дверь дернулась: за ней стояла Мицци, готовая отпереть. Но Франк невозмутимо проследовал дальше, покуривая ментоловую сигарету.
     Кромер появился у Леонарда лишь после семи. Он силился скрыть возбуждение.
     - Я видел генерала.
     Франк ухом не повел.
     Кромер назвал очень крупную сумму.
     - Половина тебе, половина мне, тех двоих беру на себя.
     Кромер уже пытается держаться с ним по-прежнему - как важный и страшно занятой человек.
     - Мне шестьдесят процентов, - отрезает Франк.
     - Идет.
     Кромер все-таки надеется обвести приятеля: Франк не увидит генерала и не узнает, сколько тот заплатил.
     - Ладно, согласен на пятьдесят, как уговорились.
     Только в придачу зеленую карточку.
     У Кромера такой нет. И если Франк потребовал ее, то лишь потому, что это вещь, которую труднее всего достать. Этот документ видят только издали, в чужих руках.
     Люди типа Ресля, вероятно, получают его, но показывать без нужды остерегаются. В порядке важности пропуска распределяются так: сперва пропуск для машины, затем разрешение не соблюдать комендантский час, наконец, допуск в известные зоны.
     Зеленая карточка с фотографией и отпечатками пальцев, подписанная командующим войсками и начальником политической полиции, обязывает власти не препятствовать предъявителю в "выполнении его задачи". Иными словами, никто его не вправе обыскать. При виде зеленой карточки патрули испуганно вытягиваются и на всякий случай приносят извинения.
     Самое удивительное, что до сегодняшней встречи с Кромером Франк ни о чем подобном не думал. Мысль о карточке осенила его, когда они говорили о дележе барыша и Франк ломал себе голову, какое бы выставить требование понеслыханней.
     И странно! Остолбеневший на секунду Кромер, придя в себя, не покатился со смеху, не заартачился.
     - Ладно, поговорю.
     - Дело за генералом. Хочет - пусть берет, не хочет - не надо. Если интересуется часами, значит, сделает что нужно.
     Зеленая карточка будет - Франк в этом убежден.
     - Как малышка?
     - Ничего нового. Помаленьку.
     - Было у тебя с ней еще что-нибудь?
     - Нет.
     - Уступишь ее?
     - Может быть.
     - Она не слишком худая? Опрятная?
     Теперь Франк, в общем, уверен, что история с девушкой, задушенной на гумне, - чистая выдумка. Хотя ему-то что? Он презирает Кромера. Забавно думать, что такой человек будет из кожи лезть, чтобы достать ему зеленую карточку, которую не посмел попросить для себя самого!
     - Скажи, кто этот твой Карл Адлер?
     - Ваш водитель? По-моему, инженер по радио.
     - Чем занимается?
     - Работает на них: пеленгует подпольные передатчики.
     - Парень надежный?
     - Спрашиваешь!
     И Кромер возвращается к своей навязчивой идее:
     - Почему ты не приведешь ее сюда?
     - Кого?
     - Малышку.
     - Я же сказал: живет с отцом.
     - Подумаешь, помеха!
     - Посмотрим, может, и приведу.
     Люди, несомненно, думают, что он - крепкий орешек.
     Его характер пугает даже Лотту. А он способен неожиданно размечтаться, вот как сейчас, когда он с подлинной нежностью вглядывается в зеленое пятно. Ничего в этом пятне нет. Это просто задний план декоративного панно в кабаке Леонарда. Оно изображает луг, где отчетливо выписана каждая травинка и у каждой маргаритки положенное число лепестков.
     - О чем задумался?
     - Я не задумался.
     Тот же вопрос задавала ему еще кормилица и, в свой черед, обязательно повторяла мать, навещая его по воскресеньям:
     - О чем ты думаешь, мой маленький Франк?
     - Ни о чем.
     Отвечал он сердито, потому что не любил, когда его называли "мой маленький Франк".
     - Послушай, если я выцарапаю тебе зеленую карточку...
     - Выцарапаешь.
     - Хорошо, допустим. Можно будет тогда оторвать что-нибудь интересное, а?
     - Наверное.

***

     В этот вечер Франк убедился, что мать поняла. Вернулся он рано: у него действительно начиналась простуда, а болезней он всегда побаивался. Женщины сидели в первой от входа комнате, которая именуется салоном.
     Толстая Берта штопала чулки. Минна прижимала к животу грелку, Лотта читала газету.
     Все три были неподвижны, так неподвижны и молчаливы, что казались в притихшем доме фигурами с картины, и оставалось лишь удивляться, если они все-таки раскрывали рот.
     - Уже пришел?
     В газете, видимо, сообщили об участи старой барышни Вильмош. Шумихи не подняли: теперь каждый день происходит что-нибудь в этом роде. Но будь в заметке всего несколько строк и помещайся она на последней полосе, Лотта и тогда не пропустила бы ее: она никогда не пропускает ничего, что касается знакомых.
     Что-то она поняла, остальное - угадала. Наверняка вспомнила даже возню, которую сын с Минной подняли ночью: для нее, досконально знающей мужчин, подобные детали имеют четкий смысл.
     - Ужинал?
     - Да.
     - Хочешь чашку кофе?
     - Благодарю.
     Сын внушает ей страх. Она как бы с опаской ходит вокруг него, хотя это не слишком бросается в глаза и она сама толком этого не сознает. Так, в сущности, было всегда.
     - У тебя насморк.
     - Да, простудился.
     - Тогда выпей грогу, а хочешь - поставлю банки.
     На грог Франк согласен, на банки - нет. Он ненавидит эти стеклянные пузыри - пунктик его мамаши! - которые та лепит на спину своим воспитанницам при малейшем кашле и от которых на коже остаются красно-бурые круги.
     - Берта!
     - Я схожу, - поспешно вызывается Минна и с гримасой боли поднимается с места.
     В комнате тепло и спокойно, дым от сигареты Франка скапливается вокруг лампы, в печке урчит огонь. В квартире урчат разом четыре печи, а за стеклами, неторопливо падая с неба и уходя во мрак, сыплется снежная крупа.
     - Ты и вправду не хочешь перекусить? Есть ливерная колбаса.
     Слова, в сущности, ничего не выражают. Они полезны лишь тем, что облегчают контакт между людьми. Франк догадывается, что Лотте нужно слышать его голос, чтобы понять, изменился сын или нет.
     Это из-за старухи Вильмош.
     Франк курит, утопая в кресле, обитом гранатово-красным бархатом, и вытянув ноги к огню. Забавно! У матери нечто вроде чувства вины. Не услышь Лотта его шаги слишком поздно, она, безусловно, спрятала бы газету. И не нарочно ли он поднялся по лестнице на цыпочках, перешагивая через две ступеньки?
     Да нет, он думал не о Лотте - о Мицци, опасаясь, как бы дверь Хольстов не отворилась.
     Сейчас Мицци сидит одна над своими блюдцами. Ложится она вздремнуть в ожидании отца или бодрствует в одиночестве до самой полуночи?
     Франк не лжет себе. Да, он боялся, что дверь откроется, а значит, придется войти и остаться наедине с девушкой в скудно освещенной кухне, где со стола, может быть, до сих пор не убраны остатки еды.
     По вечерам она расставляет раскладную кровать, распахивая дверь в комнату, чтобы туда проникало тепло.
     Это чересчур трогательно. Чересчур убого и уродливо.
     - Почему не снимаешь ботинки? Берта!
     Сейчас Берта разует его. Мицци тоже разула бы, не задумавшись встать на колени.
     - У тебя усталый вид.
     - Простуда!
     - Тебе надо хорошенько выспаться.
     Франк, как и раньше, все понимает. Это как если бы он автоматически переводил с чужого языка. Лотта советует сыну спать сегодня одному, не заниматься любовью.
     Она не знает, еще не знает только того, о чем он и сам-то лишь смутно догадывается, - что ему не желанны ни Минна, ни Берта, ни даже Мицци.
     Чуть позже Лотта отправляется посмотреть, как ставят ему раскладушку.
     - Не замерзнешь?
     - Нет.
     Но на раскладушку Франк не ляжет. Сегодняшнюю ночь он должен провести в чужой постели, пусть даже в постели старухи: ему нужно, чтобы рядом кто-нибудь был.
     Подумать только! Минна, пришедшая к ним без всякого опыта и даже формой бедер еще напоминавшая девочку, за три дня научилась всему. Она откидывает руку, чтобы Франку было куда положить голову, оказывается достаточно умной, чтобы молчать, и осторожно, как нянька, гладит его.
     Мать знает. В этом больше нет сомнений. И вот доказательство: к утру газета исчезает. Есть еще одна маленькая деталь, которую подмечает Франк, хотя, скажи он о ней Лотте, та обязательно станет отрицать. Утром, собираясь, как всегда, поцеловать сына, она непроизвольно, почти неощутимо отшатнулась от Франка. И тут же, досадуя на себя, стала чрезмерно нежной.
     Он получит зеленую карточку, он нутром чувствует это. Для любого она означала бы успех, о котором можно только мечтать, потому что обладание ею ставит человека в положение, равное тому, какое в противоположном лагере занимает руководитель подпольной сети.
     Франк тоже мог бы стать таким руководителем.
     Вначале, когда еще дрались с помощью танков и орудий, он пытался пойти добровольцем, но его отослали обратно в школу.
     Он долго искал походы к жильцу с шестого этажа, сорокалетнему холостяку с пышными каштановыми усами и таинственными повадками, которого расстреляли первым.
     Что со скрипачом? Уже расстрелян или депортирован?
     Пытали его? Об этом, вероятно, никто не узнает, и его мать с каждым днем все больше надламывается, как уже было со столькими другими. Еще некоторое время она будет стоять в очередях, обивать пороги учреждений и возвращаться ни с чем; потом перестанет показываться на людях, о ней забудут, и однажды привратник решит наконец позвать слесаря.
     В спальне найдут иссохший труп - смерть наступила неделю, а то и полторы назад.
     Франк не испытывает жалости. Ни к кому. К себе - тоже. Он ни у кого ее не просит и ни от кого не принимает; именно потому его так раздражает Лотта, не сводящая с сына боязливого и в то же время умиленного взгляда.
     А вот поговорить разок с Хольстом, обстоятельно, с глазу на глаз, он бы очень хотел. Это желание снедало Франка уже тогда, когда он еще не отдавал себе в нем отчета.
     Почему с Хольстом? Франк не знает. Может быть, никогда и не узнает. Но, уж конечно, не потому, что у него не было отца, - в этом он уверен.
     Мицци - глупая. Нынче утром Берта, убирая квартиру, нашла под дверью конверт на имя Франка. В конверте листок с вопросительным знаком, написанным карандашом, и подписью "Мицци".
     Из-за того, что он накануне не дал о себе знать!.. Она ревет. Воображает, что жизнь кончена. Ее настойчивость так злит Франка, что он решает не видеться с ней сегодня: на худой конец в ожидании встречи с Кромером он сходит в кино и один.
     Но она куда упорней, чем он предполагал. Не успевает Франк выйти на лестницу - а уж он постарался не шуметь! - как она появляется на площадке в пальто и шляпке; значит, ждала одетая за дверью, может быть, несколько часов.
     Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.
     - Ты не хочешь больше со мной встречаться?
     - С чего ты взяла?
     - Ты уже третий день избегаешь меня.
     - Никого я не избегаю. Просто был очень занят.
     - Франк!
     Неужели она тоже подумала о старухе Вильмош? Неужели у нее хватило ума связать его поведение с заметкой в газете?
     - Почему ты не доверяешь мне? - упрекает она.
     - Я доверяю.
     - А сам не рассказываешь, чем занят.
     - Это не для женщин.
     - Я боюсь. Франк.
     - Чего?
     - За тебя.
     - Тебе-то что?
     - А ты не понимаешь?
     - Нет, понимаю.
     Смеркается. По-прежнему сыплет снежная крупка. Летом, когда ненастье затягивается, мечтаешь о грозе; сейчас с тоской думаешь о хорошей метели, после которой небо очистится и хоть на несколько минут выглянет солнце.
     - Пошли.
     Они "прилипают" друг к другу - берутся за руки. Девушкам это неизменно нравится.
     - Твой отец ничего не говорил?
     - С какой стати?
     - Он не догадывается?
     - Это было бы ужасно!
     - Так ли уж?
     Скептицизм спутника возмущает ее.
     - Франк!
     - Он что, не такой, как все? Сам любовью не занимался?
     - Перестань!
     - Мать у тебя умерла?
     Мицци сконфуженно колеблется.
     - Нет.
     - Развелись?
     - Она ушла из дому.
     - С кем?
     - С одним дантистом. Не будем об этом, Франк.
     Они миновали дубильную фабрику. Приближаются к отстойному пруду, где раньше, до постройки плотины, была пристань. Воды там почти не осталось, и старые баржи, брошенные Бог весть почему, скоро сгниют. Некоторые лежат вверх дном.
     Летом там, где проходят сейчас Франк и Мицци, зеленеет откос, место игр детворы со всего квартала.
     - Дантист был красивый?
     - Не помню. Я была совсем маленькая.
     - Твой отец пробовал с ней видеться?
     - Не знаю, Франк. Не надо говорить о папе.
     - Почему?
     - Потому.
     - Чем он занимался раньше?
     - Писал книги и статьи в журналах.
     - О чем?
     - Он был художественный критик.
     - Ходил по музеям?
     - Он видел все музеи мира.
     - А ты?
     - Кое-какие.
     - В Париже?
     - Да.
     - В Риме?
     - Да. А еще в Лондоне, Берлине, Амстердаме, Берне...
     - Останавливались в хороших гостиницах?
     - Да. А почему тебя это интересует?
     - Чем вы занимаетесь, когда вдвоем?
     - Где?
     - Дома, когда твой отец кончает водить свой трамвай.
     - Он читает.
     - А ты?
     - Он читает вслух и объясняет мне.
     - Что читает?
     - Всякие книги. Часто стихи.
     - И тебе интересно?
     Ей так хочется, чтобы он заговорил о другом! Она чувствует, что он весь напрягся, что он ненавидит ее. Она виснет у него на локте, сплетает пальцы - перчаток на ней нет - с его пальцами, но безуспешно: он делает вид, что не понимает.
     - Пошли! - решает он наконец.
     - Куда ты меня ведешь?
     - Тут неподалеку, к Тимо. Сейчас увидишь.
     Час еще слишком ранний. Музыка не играет. В баре одни завсегдатаи: у них торговые делишки с Тимо и между собой. Цвет стен и абажуров особенно резок. Кажется, будто вы попали в театр днем, в разгар репетиции.
     - Франк...
     - Садись.
     - Может, лучше пойдем в кино.
     А, в темноту потянуло! Одна беда - ему туда не хочется. Ощущать кисловатый вкус ее губ - тоже. Елозить рукой по подвязкам - тем более.
     - Ему не скучно жить, ни с кем не общаясь?
     Мицци не сразу понимает, что разговор по-прежнему и