аждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум
мыслями о смерти.
   - Те, кто держится за жизнь, умирают. Те, кто не боятся  смерти,  умирают
тоже. Но делают они это по-разному.
   - Если одержимость смертью достигнута, остальные добродетели придут  сами
собой.
   - Нет у меня ни жизни, не смерти. Осознание Права для  меня  и  жизнь,  и
смерть.
   ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
   Когда слова вертятся на языке, толкаясь и отпихивая друг друга локтями, -
все они кажутся невероятно значимыми и ужасно нравятся сами  себе.  Но  лист
бумаги нейтрально бел, он такой плоский, этот хитрый лист бумаги, что  стоит
словам сбежать вниз по кончику пера и упасть на заснеженную равнину, как они
намертво  примерзают  к  ней,  и   становятся   плоскими,   и   лишь   уныло
переругиваются со вздорными запятыми. Да и чьи они, эти слова - мои?  А  кто
такой он - тот, который есть Я?
   Тот, который есть Я, сидит в данный момент на шатком трехногом  табурете,
в самом дальнем хранилище Зала Ржавой подписи; он сидит, прихлебывая  густой
остывший глинтвейн, тупо уставившись в чехарду  давно  знакомых  страниц,  и
слушает самоуверенную болтовню того, который будет Я.
   Этот самодовольный индюк - под индюком подразумевается тот, который будет
Я - так вот, он считает, что всего написанного как раз и не  стоило  писать.
Тот, который будет Я, утверждает, что в подобном бестолковом и  дилетантском
изложении тот, который был Я, выглядит полным,  хроническим,  бессмертным  и
бессмысленным идиотом.
   Тот, который есть  Я,  с  ним  полностью  согласен.  Он  кивает  головой,
откладывает в сторону перо и вслушивается в шаги за дверью. Это приближается
тот, который не Я; и он имеет свое, особое мнение, которое сводится к  тому,
что будь он на нашем месте, он все сделал бы гораздо лучше. И из  Харона  он
вытянул бы побольше информации, и  к  девушке  отнесся  бы  гуманнее,  и  уж
наверняка тот, который не  Я,  не  стал  бы  устраивать  глупой  клоунады  в
таверне...
   - Бред какой-то, - бормочет себе под нос тот, который не Я. - Вывеска эта
с "Огурцом"... Чушь и маразм!..
   - Пусть чушь, - пытается сопротивляться тот,  который  есть  Я,  -  пусть
маразм... Но ведь было! Ведь правда!..
   - Кому твоя правда нужна?! Сиди себе смирно, сопи в две дырки и не  корчи
из себя непризнанного гения!..
   Кто это?! А... это тот, кем Я не  буду  никогда.  У  него  есть  дурацкая
манера подкрадываться, прячась за стеллажи,  а  потом  орать  в  самое  ухо.
Хамство и больше ничего...
   Те, которые Я - мы встаем и прячем рукопись в шкаф. Завтра, завтра  новые
слова будут  толкаться,  ссориться,  не  догадываясь  о  своем  неприглядном
будущем. Эх, слова, слова - вы думаете, у нас по-другому?..
   А вокруг угрюмо  толпятся  стеллажи,  и  мириады  колышущихся  листков  с
договорами шелестят высохшей  мертвой  листвой,  и  каждый  лист  уже  начал
сохнуть и желтеть, начиная с грязной ржавой подписи в правом нижнем углу...
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   написанная от третьего лица, которое не до конца уверено в том, что оно -
именно третье, а также это  глава  о  съеденном  яблоке  и  выпитом  чае;  с
приложениями и заметками на полях.
   1
   Ночь гуляла по осиротевшим казармам. Всех бесов решили на три дня вывезти
в лагеря за город, и  целое  утро  во  дворе  торчали  скрипучие  деревянные
повозки, бородатые погонщики кормили сонных волов и помогали грузить  оружие
и палатки, а большинство гладиаторов  с  седлами  на  плечах  отправились  к
Медным воротам, за которыми начинались выпасы приписанного к школе табуна.
   Но к вечеру осела пыль, а вместе с  ней  угомонились  сплетни  горожан  о
причинах столь неожиданного события,  захлопнулись  ставни  на  окнах,  и  в
корпуса казарм вошла ночь. Сперва робко, а затем - все увереннее... Вошла  и
осталась.
   Вначале ночь долго валялась на аккуратно застланных койках,  перепробовав
все до одной, после она немножко посидела  за  столиком  дежурного  ланисты,
около часа бегала  наперегонки  со  сквозняком  по  пустынным  коридорам  и,
наконец, приблизилась к кухне, откуда доносились гул голосов, редкие удары и
хруст костей.
   В кухне горел свет, и это раздражало ночь. Буркнув что-то невнятное,  она
припала к замочной скважине и затаила дыхание.
   У стола стояли три или четыре  медных  бака,  доверху  забитых  бесстыдно
голыми, освежеванными тушками кроликов. Рядом видны  были  несколько  тазов,
куда время от времени шмякался отрубленный кусок. Ночь присела на  корточки,
и угол обзора стал значительно шире. Кроме того, стало лучше слышно.
   - А я тебе говорю, что сроду такого не случалось! До Игр три дня,  а  эти
долдоны учения придумали! Кого учить-то?! Все равно ни "почек", ни свистунов
дальше пролога не пустят... Верно я говорю, Кастор?!
   - Оставь его, Харон. Сам  знаешь,  не  ответит...  Вон,  кроля  режет,  и
ладно... Старенький он...
   У старенького Кастора было тело мраморной статуи,  густая  черная  борода
без единого седого волоска и гладкие руки  юноши.  Но  все  это  великолепие
как-то сразу уходило на второй план, стоило ему поднять голову и повернуться
к собеседнику лицом. Создавалось впечатление, что  голубые  выцветшие  глаза
Кастора больше  всего  на  свете  ненавидят  свое  прямое  предназначение  -
смотреть, и их заставляют смотреть насильно. Бесы говорят о  таких,  что  их
зрачки затянуты паутиной вечности. Возможно,  все  это  было  лишь  красивым
жутковатым образом, но взгляд самого старого  из  бесов  -  Кастора  -  жил,
подобно человеку на дыбе, хрипя и содрогаясь всеми вывернутыми суставами.
   Ночь вздохнула, колыша ветки за окном, и устроилась поудобнее. Затем  она
подмигнула сквозняку, и эта продувная бестия так свистнула по коридору,  что
незапертая дверь скрипнула и наполовину приоткрылась. Сидящий  у  стола  бес
повернулся и прищурился в темноту. Бес был раскос, скуласт, в руке он держал
вырванную кроличью печень, и вообще во  всем  его  облике  странным  образом
сочетались дикость  и  задумчивость.  Этакий  задумчивый  дикарь,  голый  до
пояса...
   "Как его зовут?" - шепнула ночь подкравшемуся сквозняку.
   "Марцел-л-л..." - прошелестел тот, и  бес  по  имени  Марцелл  вздрогнул,
отвернулся и швырнул кровоточащие потроха в отдельный таз.
   - Не кипятись, Харон, - бросил он сидящему напротив ланисте. - Зачем  зря
слова треплешь... Все равно тебе на этих Играх с другим  каркасом  выходить.
Твой в Южный округ переводят. А кто у нас сейчас свободен?  Одни  "ветки"...
Трое из углового корпуса, Кастор вот, я, да  еще  рогоносцев  пара-тройка...
Так что сам понимаешь - Уход тебе обеспечен. Ланиста ты классный, но  -  нет
на нас ланисты... Так что все будет в порядке - под фанфары и буцины.
   - Спасибо, Марцелл... - Харон улыбнулся через силу. - Только  и  тебя  на
эти Игры не поставят. Приказ  вчера  пришел,  на  имя  Претора.  Велят  тебя
попридержать. Причин не объясняют. Так что отдыхай... отсыпайся...
   Чувствовалось, что наигранность  тона  давалась  ему  с  трудом.  Марцелл
пристально посмотрел на Харона и медленно вытер грязные руки полотенцем.
   - Вот оно что, значит... А я, дурак... Берегут. Для чего берегут? С  чьей
подачи? Или наоборот...
   - Ты не бойся, Харон, - Кастор внезапно проморгался и захихикал. Голос  у
него тоже оказался старческий. Дребезжащий, тоненький фальцетик...
   - Не бойся. Мы тебя и без Марцелла убьем. Хорошо убьем, грамотно. Спасибо
скажешь. Потом...
   - Скажу, Кастор, обязательно скажу...
   Харон хотел было перегнуться через стол и потрепать Кастора по плечу,  но
сидевший между ними Марцелл неожиданно поднял над головой кусок мяса  и  изо
всех сил ударил им по доске для разделки. Потом  прислушался  к  родившемуся
шлепку, лицо  беса  приобрело  чудное  растерянное  выражение,  и  из  горла
вырвалось глухое рычание, похожее на рык тигра.
   Он схватился за голову, застонал и принялся  ритмично  шлепать  мясом  по
доске. Его била дрожь, по обнаженному торсу пробегали судорожные сокращения,
и глаза Марцелла, казалось, сейчас вылезут из орбит.
   Сквозняку стало страшно. Ночь старалась крепиться, хотя  ее  и  подмывало
удрать куда подальше от этих сумасшедших двуногих,  и  когда  Харон  кинулся
было к припадочному - рука Кастора вцепилась в его  тунику  и  не  позволила
встать. Это глаза были старенькие, голос, а рука - ничего, крепкая рука...
   Потом ланиста так и не мог понять: возникший за окном и  заполнивший  всю
кухню шорох, шелест, шуршание - померещились они ему или нет?...
   - Это его Зал зовет, -  прошептал  Кастор,  и  голос  беса  на  этот  раз
оказался низким и глубоким, хотя и надтреснутым.
   - Не мешай, ланиста... Отмеченный он. Скоро его Зал отпустит - тогда беги
воду кипятить. Чаю ему надо, горячего... Ни сахара, ни меда -  один  чай,  и
покрепче. Давай...
   Кастор  разжал  пальцы,   ухмыльнулся   и   внезапно   заорал   варварски
немузыкально, стараясь попадать в ритм Марцелловых  ударов.  Выскочивший  за
чаем Харон успел услышать только начало, нечто вроде:
 
   - В Зале Ржавой подписи
   Бесы будут скот пасти,
   Путь, ведущий к пропасти -
   От края
   До рая...
 
   Сбитая с ног ночь неслышно выругалась, и  пропустила  тот  момент,  когда
корчащийся Марцелл хрипло взревел и упал с табурета на  пол.  Кастор  присел
рядом, и страшен был в ту минуту его насилуемый взгляд.
   - Продал душеньку, - бормотал полоумный бес, поглаживая потную Марцеллову
шевелюру, - терпи теперь... Продал, продал, и  я  продал,  и  все  -  вот  и
маемся... дешево, совсем дешево, горсть минут  взяли,  и  те  с  гнильцой...
Зачем, зачем?.. Нельзя так жить, нельзя столько жить!.. и не жить  нельзя...
Отдайте душу, не хочу, не подпишу, нельзя...  В  Зал  иди,  Марцелл,  в  Зал
Ржавой подписи, иди - пока зовет... меня не зовет уже...
   Марцелл вздрогнул и открыл глаза. Кастор склонился над ним.
   - Ну что? - жадно прошептал Кастор и губы его затряслись.  -  Что  видел?
Что?!
   Марцелл приподнялся.
   - Я спал, мадонна, видел ад...
   Слова, рожденные беспамятством, странно прозвучали в пропитанной  запахом
мяса кухне. Марцелл выгнулся и потерял сознание.
   В двери влетел Харон с узелком чая.
   2
   Ночь вышла во двор и присела на ступеньки. Гроза, копившаяся целый  день,
полыхнула несмелой молнией, и в разорвавшемся занавесе, у самых ворот,  ночи
примерещилась нелепая, невозможная  фигура  -  будто  песчаный  варан  встал
внезапно на задние лапы,  и  на  плоской  морде  ящера  застыло  напряженное
человеческое внимание... В следующее  мгновение  двор  был  уже  пуст.  Ночь
прыгнула к забору, но на улице никого не было; если  не  считать  случайного
прохожего в блестящем синем плаще, уже свернувшего за угол.
   Начался дождь. Ночь подумала и вернулась под крышу.
   ПРИЛОЖЕНИЕ III
   (Кодекс Веры, глава о Порче, раздел "Строения")
   ХIV. 6. Строениями  называются  искусственно  возводимые  места  обитания
людей, содержания домашних животных, хранения любой собственности; постройки
гражданского и культового предназначения,  а  также  естественные  природные
образования, соответствующим образом подготовленные.
   ХIV. 7. Любое строение возводится с  соблюдением  положенной  технологии,
как то: ритуальные щели для проникновения осадков и образования  сквозняков,
пропитка  строительных  материалов  гнилостными   мастиками,   использование
положенных пород дерева и стандартизированного кирпича, наличие  в  подвалах
грунтовых вод, и т.д., см. раздел "Порча: предпосылки и условия".
   ХIV. 8. Всякое  строение,  включая  естественные  природные  образования,
формируется  таким  образом,  чтобы  при  оставлении  строения  человеком  и
прекращении непрерывного человеческого ухода покинутое  строение  немедленно
вошло в перманентный цикл разрушения и по истечении срока от пяти до  девяти
лет пришло в полную непригодность. Использование брошенных строений карается
в соответствии с существующим законодательством.
   ХIV. 9. Всякое строение не должно превышать уровня двух  этажей  наземных
построек, и полутора ярусов ниже фундамента. О храмовых молельных помещениях
см. раздел "Исключения - как они есть".
   ХIV. 10. Нарушения любого пункта главы о Порче, раздел "Строения", влечет
за собой пожизненное заключение в Казематы Входящих без подачи  апелляции  с
одновременным лишением гражданства.
   ХIV. 11. Строения, созданные с отклонениями от существующих  норм  Порчи,
подлежат немедленному уничтожению.
   ХIV.  12.  Заявления  Пустотников   о   нарушении   норм   Кодекса   Веры
рассматриваются советом Порченых жрецов в индивидуальном порядке.
   3
   Это был совершенно обычный стол. Длинный, дощатый  стол,  без  излишеств,
вроде гнутых ножек, лакированного панно или резьбы по кромке. И люди  сидели
за этим столом совершенно обычные - пожилые, разные, обремененные заботами и
неурядицами, лысые, бородатые... И люди, и стол удивительно  подходили  друг
другу. Простота, уверенность и спокойствие.
   Первым справа сидел Архелай  Тисский,  Отец  Строений.  Его  посох  стоял
поблизости, прислоненный к стене,  и  на  набалдашнике  тускло  поблескивало
стилизованное  изображение  циркуля  -  личный  знак  Строителя.  От  посоха
ложилась узкая  тень,  конец  которой  упирался  в  грубые  толстые  подошвы
башмаков - но уже не Архелая, а следующего сидящего за  ним.  Чувствовалось,
что этот человек прочно стоит на земле. Многие даже  сетовали,  что  слишком
прочно, но делали это незаметно, шепотом - и правильно делали.
   Сидящего вторым звали Медонт Гуриец, и  он  был  Отец  Свободных.  Именно
людьми Гурийца устанавливались сроки Реализации Права каждого гражданина,  в
его канцелярии обсуждалась форма  и  способ  каждого  заявленного  Ухода,  и
подписи  Медонта  было  достаточно,  чтобы   гордый   аристократ   распустил
приглашенных, вылил заранее составленный яд и отправился  под  присмотром  в
загородное имение - жить дальше, в горечи и позоре. Лишь Реализовавший  свое
Право уходил из сферы влияния Гурийца, чье  слово  заканчивалось  на  пороге
этого мира; уходил, но напротив Медонта за столом сидел  третий  человек,  и
даже ушедший в небо не мог пройти мимо него.
   Брат Ушедших, сгорбленный, высохший Эвпид из Зама... Брат -  ибо  назвать
себя Отцом Ушедших не  осмеливался  никто.  Но  костлявая,  покрытая  синими
венами рука Эвпида дотягивалась подальше, чем любая другая. Она дотягивалась
до смерти, позорной или почетной смерти, и мертвой хваткой брала небытие  за
глотку. Установка или публичный снос именного жертвенного камня,  приношение
венков или наложение клейма  на  место  захоронения,  запрет  на  вознесение
родовых молений - и это далеко не полный перечень... Когда  немощная  фигура
Эвпида  появлялась  в  коридорах  канцелярии  Медонта  -  все  служащие   не
сомневались,  что  чьи-то  родственники  до   третьего   колена   по   обеим
родительским линиям надолго задержатся на земле... У локтя Эвпида лежал  его
медный жезл в виде молнии, оканчивающийся растопыренной пятерней с аккуратно
заостренными ногтями, покрытыми серебристым лаком. Эвпид из Зама  все  время
придерживал жезл, словно опасался, что сосед его предпримет попытку  украсть
символ - но сосед сурово молчал,  и  неподвижность  его  была  сродни  покою
ночного утеса.
   Незачем зариться на  чужой  жезл  Ктерию  Бротолойгосу,  Отцу  Вещей.  Не
интересны ему люди - ни живущие, ни ушедшие, никакие... Вещь  -  сотворенная
или приспособленная - вот что способно нарушить покой Бротолойгоса,  и  если
будет усмотрено несоответствие вещи тому, что  гласит  Кодекс  Веры  -  горе
создателю  неположенного!..  Тут  уж  слово  Ктерия  имеет  последний   вес.
Промолчат тогда и  Архелай,  и  Медонт,  и  Эвпид,  потому  что  тяжел  знак
Бротолойгоса, Отца Вещей - свинцовый гладкий шар, подобный гире, что  кладут
на весы торговцы. Только здесь весы иные...
   И, словно услышав невысказанное,  зашевелился  силуэт  на  дальнем  конце
стола... Распахнулась серая грубая накидка, и знак Весов  блеснул  на  груди
Мердиса Фреода, Пастыря Греха.  Тот  грешник,  за  кем  захлопывались  двери
Казематов Входящих, вычеркивался из мира; не  строил  он  зданий,  не  делал
вещей, не жил, не умирал... Слеп был Мердис, с самого рождения слеп,  всегда
выбирался Пастырь из  незрячих,  потому  что  не  видят  глаза  человеческие
греховных  помыслов.  Внутренний  взор   нужен   избранному,   безошибочный,
бесстрастный - тот взор, что ни разу  не  видел  мира  этого,  но  сравнивал
сделанное с высшим законом. И не выдерживал никто взгляда слепых, белых глаз
Мердиса Фреода, Пастыря Греха.
   Молчание сидело за столом Совета, тяжелое, гнетущее  молчание,  и  кто-то
должен был начать первым.
   - Да, - волосатый кулак Медонта Гурийца опустился на стол,  и  непокрытая
скатертью поверхность вздрогнула и мелко затряслась.
   - Да, он не принадлежит к числу свободных граждан, выходя  тем  самым  из
моей компетенции, он не нарушил чужого Права, но... Да. Я отдаю его.
   Начало тем самым было положено. Пришло время говорить.
   - Да, - голос Архелая Тисского звучал ровно и размеренно. - Он не нарушал
закон строений, он вообще никогда  ничего  не  строил,  живя  в  построенном
другими, но я жертвую малым во имя большего. Я отдаю беса по имени Марцелл в
распоряжение Пустотников.
   Эвпид из Зама любовно погладил свой жезл, и  пламя  свечей  отразилось  в
гранях молнии и лакированных ногтях руки.
   - Да.
   Голос Эвпида шелестел чуть слышно, и сидящим приходилось  вслушиваться  в
каждое слово. Но больше слов не было. Да - и все. Бесы вечны, они не  уходят
в небо, и Брат Ушедших единственным словом отдавал ничтожество,  тлю  -  как
его зовут?.. ах, да, Марцелл... - отдавал беса Пустотникам.
   - Нет, - сурово выпрямился Ктерий Бротолойгос.  -  Я  Отец  Вещей,  а  не
людей, но даже вещи не ломают  просто  так,  подобно  неразумным  младенцам.
Пустотник утверждает, что он говорит с нами от имени Зала Ржавой  подписи...
Пусть так. Это тяжелое слово. И все равно я говорю - нет.
   И Ктерий высоко поднял свой свинцовый шар.
   Все повернулись к Мердису. Что скажет Пастырь Греха? И  долго  еще  ждали
они, пока Мердис всматривался в невидимое...
   Мердис не сказал ничего. Он молча кивнул.
   И тогда из угла вышел незаметный до того худой человек в синем  блестящем
плаще.
   - Спасибо, - сказал Пустотник с какой-то легкомысленной иронией. - Как  я
понял, почтенный совет Порченых жрецов  большинством  голосов  отдал  в  мое
распоряжение беса западного округа  по  имени  Марцелл.  Еще  раз  благодарю
отцов. За соответствующими бумагами я зайду завтра.  Или  послезавтра.  Куда
спешить?..
   Он  улыбнулся,  и  Порченым  на  миг  показалось,  что  лицо   Пустотника
удлиняется и становится плоским, приплюснутым,  глаза  сдвигаются  назад,  к
острому гребню на чешуйчатой  макушке,  и  улыбка  становится  оскалом  алой
пасти...
   Пустотник  развел  руками,  поклонился  и  вышел.  Порченые  жрецы  долго
разглядывали захлопнувшуюся дверь.
   - Мы отдали беса  зверю,  -  разлепил  высохшие  губы  слепой  Мердис.  -
Возможно, мы, люди, имеем на это право. Я говорю  -  возможно  -  но...  Что
скажут остальные?
   Остальные не ответили.
   4
   - ...И никто из них не вернулся  назад,  чтобы  рассказать  оставшимся  о
скрытом за облаками, и  ветер  занес  горячим  песком  следы  безумцев,  что
уходили за ответом... Спи, девочка моя, спи, поздно уже...
   Лар Леда - нет, сейчас просто сонная, теплая  Леда  -  свернулась  уютным
клубочком, обеими руками обхватив подушку, и тихо дышала, зарывшись носом  в
пуховую белизну изголовья.
   Зу Акила склонилась над спящей, поправляя сползшее одеяло, и  лицо  ее  в
это мгновение было удивительно мягким, грустным и домашним. Кормилица  смыла
на ночь  свою  обильную  косметику,  и  на  впалых  щеках  резко  проступили
ритуальные шрамы, положенные при инициации любому человеку  Бану  Зу  Ийй...
Она неожиданно вспомнила обряд, вспомнила колдуна племени,