Когда занавес опять взвился, оказалось, что леди  Хэттон  продала  себя
Силам Тьмы на очень тяжелых условиях и теперь охвачена раскаянием, а  заодно
и ревностью  -  это  последнее  чувство  пробудила  в  ней  прекрасная  леди
Родольфа, королевская воспитанница. Дабы подвигнуть леди Хэттон на  убийство
сей юной девицы (если мы правильно поняли, но, впрочем, и мы и мистер  Уэлкс
несколько запутались во всех этих тонкостях), "вновь, сея ужас",  перед  ней
явился Демон. Все это время леди Хэттон вела благочестивую жизнь, но  Демон,
не поддавшись на подобную  уловку,  отказался  расторгнуть  сделку  и  подал
героине кинжал, предназначенный для того,  чтобы  поразить  Родольфу.  Когда
леди Хэттон не пожелала принять этот сувенир из тартара, Демон  по  каким-то
весьма глубоким  соображениям  принялся  развлекать  ее  зрелищем  "угрюмого
монастырского кладбища", а  также  видением  "Мертвого  Монаха"  и  "Владыки
Ужасов". Но тут во взаимодействие с этими потусторонними причинами  вступила
еще одна потусторонняя причина, а именно дух скончавшейся матушки  леди  X.,
который привел  Силы  Тьмы  в  некоторое  замешательство,  взмахнув  "святым
символом" над головой мнимо благочестивой Родольфы  и  заставив  сию  девицу
провалиться сквозь землю. Тут Демон, выйдя из себя, сердито  пригласил  леди
Хэттон "узре-е-еть муки погибших душ!" и незамедлительно  перенес  ее  туда,
где перед ней открылся "величественный  и  устрашающий  вид  Пандемониума  и
озера с  прозрачными  огненными  водами",  каковое,  вместе  с  "Прикованным
Прометеем и коршуном, пожирающим его  печень",  мистер  Уэлкс  приветствовал
насмешливым хохотом.
     Потерпев неудачу даже тут и не сумев  избавиться  от  назойливого  духа
почтенной старушки, Демон объяснил, что эти неодолимые  препятствия  оказали
на него поистине замечательное воздействие, "опалив ему глаза", и теперь  он
должен "провалиться  еще  глубже",  после  чего  поспешил  провалиться.  Тут
оказалось, что все это лишь изволило присниться  леди  Хэттон  -  молодой  и
счастливой новобрачной. Нагромождению  немыслимой  чепухи  пришел  конец,  и
мистер Уэлкс принялся бешено  рукоплескать,  ибо,  если  исключить  озеро  с
прозрачными огненными водами, которое показалось  ему  недостаточно  адским,
мистер Уэлкс был в восторге от всего увиденного.
     Каждую неделю этот театр посещает примерно десять тысяч человек, и  так
весь год. Если бы его завтра закрыли - если бы таких театров было пятьдесят,
и их все завтра закрыли бы, - это привело бы только к одному результату: то,
что сейчас делается открыто, стали бы делать украдкой и втайне. Вред был  бы
гораздо больше, а закон выказал бы  себя  несправедливым  тираном.  Те,  кто
приходит  сюда,  нуждаются  в  каких-то  развлечениях  и  все  равно   будут
развлекаться. Нет смысла закрывать глаза на этот факт или отрицать его. Куда
полезнее будет заняться улучшением этих развлечений. Разве это так уж  много
- потребовать, чтобы пьесы, ставящиеся в таких  театрах,  обладали  хотя  бы
ясной и здоровой моралью? И разве так уж трудно достичь этого?
     Опасаясь, что наши наблюдения могут быть объяснены  предубеждением  или
неудачной случайностью, мы на следующий же вечер отправились  в  театр,  где
нам довелось посмотреть "Майскую Зорьку",  и  застали  там  мистера  Уэлкса,
упивающегося "подлинно староанглийской отечественной романтической  драмой",
носившей название "Ева  -  Жертва  Коварства,  или  Владелица  Лэмбита".  Мы
принялись следить за событиями, которые развертывались на сцене  для  вящего
поучения мистера Уэлкса.
     Некий Джеффри Торнли-младший в одно прекрасное утро сочетался браком  с
воспитанницей своего батюшки Евой, Жертвой  Коварства,  Владелицей  Лэмбита.
Она стала жертвой коварства из-за счастливого - то есть подлого - завершения
интриги алчного Джеффри, ибо сей испорченный юноша, зная, что она обручена с
Уолтером  Мором,  молодым  моряком   (которого   он   презрительно   именует
"мужланом"), ложно сообщил, что указанного Мора скосил  губительный  мор,  и
добился у чересчур доверчивой Евы согласия немедленно выйти за него замуж.
     И вот благодаря невиданному совпадению именно в утро свадьбы на  родину
возвращается Мор и, отправившись полюбоваться пейзажами, дорогими его сердцу
с детских лет (с тех пор, надо сказать, они слегка повыцвели), избавляет  от
довольно  большой  опасности   Горбуна   Уилберта.   Неблагодарный   Уилберт
немедленно принимается бранить на все  корки  своего  спасителя,  давая  ему
понять, что он (спасенный) ненавидит "род людской  за  двумя  исключениями",
каковыми оказываются обманщик Джеффри, у которого он служит,  питая  к  нему
глубочайшую преданность, и  близкая  родственница,  которую  он  -  в  угоду
мистеру Уэлксу не жалея голоса  -  именует  своей  "сиссстрой".  Затем  этот
мизантроп заявляет: "Было время, когда я любил моих ближних, а они отплатили
мне презрением. Теперь я живу лишь для  того,  чтобы  любоваться  бесчестием
мужчин и горем женщин". Ради достижения этой очаровательной  цели  он  ведет
Мора навстречу возвращающемуся из церкви свадебному поезду, и тут Ева узнает
Мора, а Мор осыпает ее упреками, поднимается суматоха  и  начинается  драка,
которой любуются общительные  поселяне,  исполняющие  мавританские  танцы  в
честь знаменательного события. Изнемогающую от горя Еву  увлекают  прочь  и,
как  справедливо  замечает  афишка,  действие   завершается   "отчаянием   и
безумием".
     Джеффри, Джеффри, и зачем ты был  уже  женат  на  другой?  И  зачем  не
остался ты верен своей законной супруге Кэтрин вместо того,  чтобы  покинуть
ее и дать ей возможность,  шатаясь  (от  чрезмерной  усталости),  ходить  по
трактирам, где она надеется отыскать тебя? Ты мог бы предвидеть, к чему  это
приведет, Джеффри Торнли! Ты мог бы предвидеть, что она явится в день  твоей
свадьбы в твой дом с брачным свидетельством в кармане и с твердой решимостью
обличить тебя! Ты мог  бы  знать  заранее,  что  тебе,  как  ты  невозмутимо
заявляешь теперь,  останется  "только  один  выход".  Выход  этот,  конечно,
состоит в том, чтобы, запустив правую руку в длинные локоны Кэтрин, заколоть
ее, выбросить труп за дверь (под одобрительные возгласы  мистера  Уэлкса)  и
приказать преданному Горбуну  убрать  его  куда-нибудь  подальше.  Когда  же
преданный Горбун обнаруживает,  что  это  тело  его  "сиссстры",  находит  в
кармане ее платья брачное свидетельство и начинает  тебя  обличать,  у  тебя
опять-таки остается только один  выход:  обвинить  его  в  этом  убийстве  и
приказать, чтобы его незамедлительно заключили в "глухие темницы  подземелья
замка Торнли".
     Коль скоро Мора, как он любил похвастать, ждал "на величественной Темзе
добрый корабль", он  поступил  бы  куда  разумнее,  уплыв  на  нем  подальше
(конечно, если бы позволил ветер) вместо того, чтобы бежать следом за  Евой.
Само собой, его, как подозрительного бродягу, тоже уволокли в  подземелье  и
заперли в темницу рядом с той, где испускал дух отравленный Горбун.  И  вот,
точно звери в крепких клетках, они стараются разглядеть  друг  друга  сквозь
прутья - к величайшему удовольствию мистера Уэлкса.
     Но когда Горбун назвал себя, а Мор  последовал  его  примеру,  и  когда
Горбун сообщил, что у него в кармане лежит брачное  свидетельство,  делающее
недействительным брак Евы, и когда  Мор  вне  себя  потребовал  у  него  это
свидетельство, и когда Горбун (так до конца  и  не  избавившийся  от  своего
человеконенавистничества) в предсмертной агонии  упорно,  не  жалея  никаких
трудов, отползал в дальний угол своей темницы, лишь  бы  не  умереть  вблизи
решетки, отделявшей  его  от  Мора,  мистер  Уэлкс  хлопал  так,  что  стены
содрогались.  В  конце  концов  Горбуна  удалось  уговорить,   и,   подцепив
свидетельство на конец кинжала, он передал его Мору, после чего скончался  в
страшных мучениях,  катаясь  по  полу  и,  короче  говоря,  не  теряя  даром
последних минут.
     Однако Мору еще предстояло выбраться из узилища, чтобы  воспользоваться
брачным свидетельством. Для этого он, во-первых, поднял  такой  шум,  что  к
нему спустился некий "Норман-наемник", которому был поручен надзор за ним. А
во-вторых,  сообщил  этому   воину   в   изысканнейшем   стиле   "Галантного
письмовника", что "ввиду некоторых случившихся  обстоятельств"  его  следует
немедленно выпустить из  темницы.  Когда  воин  отказался  подчиниться  этим
обстоятельствам, мистер Мор предложил ему, как человеку чести и джентльмену,
выпустить его в коридор, дабы они могли поединком разрешить  свою  старинную
вражду. Бесхитростный Наемник соглашается на столь  разумное  предложение  и
получает пулю в спину от комика,  которого  за  это  саркастически  называет
"охотничком" и умирает молодец молодцом.
     Все это случилось в один день - в день свадьбы Владелицы Лэмбита, и вот
мистер Уэлкс сосредоточился как мог,  вытянул  шею,  уставился  прямо  перед
собой и затаил дыхание. Ибо знаменательный день  сменился  ночью,  и  мистер
Уэлкс был допущен в "брачную опочивальню Владелицы Лэмбита",  где  он  узрел
туалетный столик и удивительно большую и унылую кровать под балдахином.  Там
Владелица, отпустив подружек, принялась оплакивать свою горькую  участь,  но
вот жалобы ее  были  прерваны  появлением  супруга.  И  дело  принимало  уже
отчаянный оборот, когда Владелица (к этому времени узнавшая о  существовании
брачного свидетельства) отыскала на туалетном столике кинжал и  воскликнула:
"Посмей только заключить меня в свои гнусные объятия, и эта сталь..."  и  т.
д. Впрочем, он все-таки посмел, и они с Владелицей Лэмбита уже таскали  друг
друга по всей опочивальне, точно борцы, когда мистер Мор  взломал  дверь  и,
ворвавшись  туда  в  сопровождении  слуг  и  мидлсекского  судьи,  арестовал
негодяя, а затем потребовал руки своей невесты.
     Будет только справедливо по отношению к мистеру Уэлксу указать на  одну
любопытную  черту  этого  представления.  Очень  сильные  сцены   напоминали
излюбленные ситуации Итальянской оперы - какими они  показались  бы  глухому
зрителю. Отчаяние и безумие в  конце  первого  действия,  возня  с  длинными
локонами и борьба в брачной опочивальне столь же напоминали условные страсти
итальянских певцов, насколько непохож был тамошний оркестр на оперный, а его
"бурные тремоло" - на  музыку  великих  композиторов.  Вот  так  встречаются
противоположности,  и  есть  обнадеживающее  соответствие  между  тем,   что
приводит в трепет мистера Уэлкса, и тем, что восхищает герцогиню.

     30 апреля 1850 г.


       ^TПРЕДПОЛОЖИМ!^U

     Перевод М. Беккер

                                   I

     Предположим, что мы немного изменили  бы  закон  о  подоходном  налоге,
несколько увеличив налог на капитал и несколько уменьшив налог на  заработки
-  как  регулярные,  так  и  нерегулярные,  неужели  это   было   бы   очень
несправедливо?
     Предположим, что мы немножко больше прониклись бы идеями христианства и
немножко  меньше  идеями  мистицизма,  пришли   бы   к   большему   согласию
относительно духа и меньше спорили бы о букве, - неужели мы представляли  бы
собою безбожное и недостойное зрелище для всего человечества?
     Предположим, что почтенный член палаты от Уайттауна меньше  беспокоился
бы насчет почтенного члена палаты от Блектауна, и наоборот, и оба с  большей
серьезностью занялись бы делами  почтенного  народа  и  почтенной  страны  -
неужели их поведение сочли бы непарламентским? Предположим, что в то  время,
когда в Казначействе имелся избыток  средств,  мы  отказались  бы  от  своих
причуд  и  пришли  к  соглашению  о  том,  что  существуют  четыре   стихии,
необходимые для жизни наших собратьев, а именно -  земля,  воздух,  огонь  и
вода, и что эти предметы первой необходимости не следует облагать налогом, а
потребление их не следует ограничивать, - неужели это было бы неразумно?
     Предположим, что в настоящее время у нас имелся  бы  барон  Дженнер  *,
виконт Уатт*, граф Стефенсон * и маркиз Брунель * или что  потомки  Шекспира
были бы возведены в звание пэров, а  потомкам  Хогарта  присвоили  бы  титул
баронета, - неужели это было бы жестоким оскорблением  для  нашей  старинной
знати?
     Предположим, что мы все сошли бы со своих пьедесталов и стали  немножко
больше общаться с нижестоящими, зная, что талант, заслуги и богатство всегда
смогут в  достаточной  мере  утвердить  свое  превосходство,  -  неужели  мы
безнадежно унизили бы себя этим?
     Предположим, что вместо  нелепых  пертурбаций  у  нас  было  бы  больше
подлинной цивилизации, - как это повлияло бы на принудительную  колонизацию,
вызывающую негодующие демонстрации где-то у мыса Доброй Надежды?
     Предположим, что мы коренным образом упростили бы законы  и  отказались
от нелепой выдумки, будто все должны их знать, когда нам  отлично  известно,
что изучение их - дело целой жизни, причем 50 человек могут преуспеть в этом
раз в 250 лет, - неужели от этого пострадало бы наше уважение к законам?
     Предположим, мы убедились бы в том, что принимаем на веру слишком много
подобных выдумок и что это обходится нам слишком дорого.
     Предположим, мы огляделись бы  вокруг  и,  увидев,  что  скотопригонный
рынок, который первоначально был основан на открытом месте, теперь  очутился
в центре большого города вследствие  непредвиденного  роста  этого  большого
города вокруг указанного рынка, и, слыша уверения в том, что рынок якобы все
же отвечает потребностям и удобствам  этого  большого  города,  решились  бы
сказать, что это несусветная чушь и что мы не желаем больше этого терпеть, -
неужели нас сочли бы революционерами?
     Предположим, у нас возникло бы подозрение, что дипломаты слишком  много
суетятся и что весь мир только бы выиграл, если б их  лавочка  была  закрыта
три дня в неделю, - неужели это было бы кощунством?
     Предположим, что правительства занимались бы  государственными  делами,
меньше заботясь о своем благе и больше об общем благе, - интересно,  как  бы
нам тогда жилось?
     Предположим, что мудрость наших предков оказалась бы пустой фразой, ибо
если б в этой мудрости был толк, мы  до  сего  дня  должны  были  бы  верить
друидам, - неужели нашлись бы люди, которые всю жизнь  продолжали  бы  нести
вздор?
     Предположим, мы бы ясно  поняли,  что  нельзя  мешать  некоторым  людям
принимать участие в управлении  государством,  и  сказали  бы  им:  "Братья,
давайте посоветуемся, как  нам  сделать  это  получше,  и  не  ждите  ничего
особенного, а давайте все вместе по мере  сил  своих  наляжем  на  колесо  и
постараемся стать лучше и откажемся от некоторых крайностей во взглядах ради
всеобщей   гармонии,    -    неужели    нам    понадобилось    бы    столько
добровольцев-констеблей в любое будущее десятое апреля * или пришлось бы так
много об этом говорить!
     Хотел бы  я  знать,  почему  люди,  которые  очень  спокойно  ко  всему
относятся, всегда так много об этом говорят?  Мистер  Лейн,  путешественник,
рассказывает нам о распространенном среди египтян суеверии, будто злых духов
можно отогнать железом, которое внушает им инстинктивный страх. Предположим,
что это предвещает исчезновение осаждающих сей мир злых духов  и  невежества
под натиском железных дорог и паровозов, - хотел бы я знать, нельзя  ли  нам
вообще ускорить их бегство железной волей к действию?
     Предположим, что мы сделали бы несколько подобных опытов!

     20 апреля 1850 г.

                                   II

     Предположиv, умер августейший герцог, - что  не  столь  уж  невероятное
предположение, ибо

     Светлый отрок ли в кудрях,
     Трубочист ли - завтра прах *.

     Предположим, что это был славный старый  герцог  с  чрезвычайно  добрым
сердцем, что он был великодушен и всегда движим искренним желанием поступать
справедливо и всегда поступал самым наилучшим образом, как подобает человеку
и джентльмену.
     И предположим, что у этого герцога  остался  сын,  которого  ни  в  чем
нельзя обвинить или упрекнуть и о  котором,  напротив,  все  склонны  думать
хорошо, не имея никаких оснований думать иначе.
     И предположим, что этот герцог, хотя и имел более чем  приличный  доход
при жизни, никак не обеспечил своего сына и что весьма покладистое (в  таких
делах) правительство вынуждено  было  обеспечить  его  за  счет  публики,  в
размерах, совершенно не соответствующих природе лежащего на публике  бремени
в прошлом, настоящем  и  будущем  и  любой  награде  за  любую  общественную
деятельность.
     Неужели страна могла бы в этом случае хоть  сколько-нибудь  справедливо
жаловаться на то, что августейший герцог сам не  обеспечил  своего  сына,  а
вместо этого оставил его на попечение публики?
     Мне кажется, решение этого вопроса зависело бы от следующего:  дала  ли
страна когда-либо понять доброму герцогу,  будто  она  хотя  бы  в  малейшей
степени ожидает, что он обеспечит своего сына. Если же она никогда ни о  чем
подобном ему даже  не  намекала,  а  наоборот,  всеми  возможными  способами
внушала ему радостную уверенность в том, что имеется некое хлопотное дело  с
гостиницами, которым никоим образом не может заниматься никто другой,  кроме
как августейший герцог, ибо  в  противном  случае  это  дело  лишится  своей
привлекательности  и  пикантности,  -  в  таком  случае  я  бы  сказал,  что
вышеуказанный  добрый  герцог  имел  полное  основание  предположить,  будто
достаточно обеспечил своего сына, оставив ему в наследство гостиницы, и  что
страна была бы чрезвычайно неблагоразумной страной, если  бы  ей  вздумалось
жаловаться.
     Предположим, что стране все же вздумалось бы  жаловаться.  Хотел  бы  я
знать, что бы она говорила в Комиссии, в Подкомиссии и  в  Благотворительной
ассоциации, если  бы  какой-либо  невоспитанный  человек  предложил  выбрать
неблагородных председателей!
     Ибо я хотел бы видеть страну более последовательной в своих действиях.

     10 августа 1850 г.

                                  III

     Предположим, что пред состоящим на жалованье судьей,  известным  своими
продуманными, разумными и справедливыми решениями,  предстал  социалист  или
чартист, который, как было доказано, умышленно и при  отсутствии  каких-либо
смягчающих обстоятельств, напал на  полицейского  при  исполнении  служебных
обязанностей;  и  предположим,  что  сей  судья  за   упомянутый   проступок
приговорил  этого  социалиста   или   чартиста   к   тюремному   заключению,
категорически  отказавшись  прибегнуть  к  альтернативе,   несправедливо   и
пристрастно предоставляемой ему законом и состоящей в том,  чтобы  разрешить
правонарушителю купить свою свободу, уплатив штраф; и предположим, что  один
из  великих,  не,  состоящих  на  жалованье  судей  графства  позволил  себе
фактически отменить правила,  выполняемые  в  этой  тюрьме  во  всех  других
случаях, и, скажем, в течение одной недели допустил к этому  социалисту  или
чартисту четырнадцать посетителей, - хотел бы я знать, счел бы в этом случае
сэр Джордж Грей или любой другой временно исполняющий  обязанности  министра
внутренних  дел  своим  долгом  заявить  самый  решительный  протест  против
действий этого судьи графства.
     И предположим, что заключенный вовсе  не  социалист  и  не  чартист,  а
джентльмен из хорошей семьи и что судья графства именно так  и  поступил,  -
хотел бы я знать, что сделал бы в этом случае сэр  Джордя;  Грей  или  любой
другой временно исполняющий обязанности министра внутренних дел.
     Ибо, если предположить, что он не  сделал  бы  ничего,  я  бы  серьезно
усомнился в его правоте.

     7 июня 1851 г.

                                   IV

     Предположим, что  среди  известий  в  еженедельной  газете,  скажем,  в
"Экзэминере"  за  23  августа  текущего  года,   было   сообщение   о   двух
происшествиях, составляющих чудовищный контраст.
     Предположим, что первое  происшествие  касалось  бедной  женщины,