, пока не окончите  вторую,  я  тем  временем
подумаю, куда бы ее лучше пристроить.
     Если говорить по существу, я возражаю против того, чтобы Уота Тайлера *
изображали этаким отъявленным злодеем, так как мятежник этот  действовал  из
чистых побуждений и заслуживает некоторого сочувствия, и я думаю,  что  если
бы я жил в его время, то, может быть, и сам  размозжил  бы  голову  сборщику
налогов, и, уж во всяком случае, поступивший таким образом  был  бы  в  моих
глазах чем-то вроде полубога. Ни один отец не станет мириться с  тем,  чтобы
над  его  дочерью  совершалось  насилие,  даже   если   насильник   является
государственным чиновником;  и  ни  один  настоящий  мужчина  не  согласится
спокойно на это смотреть.
     Поэтому даже если бы Уот Тайлер и  его  сторонники,  в  пылу  страстей,
сожгли город и лили кровь как воду, то и тогда бы я отнесся к  их  памяти  с
некоторым почтением.
     В остальном же я очень доволен Вашей  работой  и  серьезнейшим  образом
считаю, что Вы поразительно продвинулись. Остерегайтесь писать  для  публики
то, что щепетильность помешала бы Вам произнести вслух, где бы то  ни  было.
Предположим, что миссис Скатфидж и на  самом  деле  разделась  догола  -  я,
собственно, в этом и не сомневаюсь, - и все же  мне  очень  не  хотелось  бы
сообщать об этом ее поступке  нашим  барышням,  родившимся  в  девятнадцатом
веке.

                                                              Преданный Вам.


                                   69

ФОРСТЕРУ

                                                   Пятница, 7 января 1841 г.

     ...Кончил ли я? Кончил ли??!!! Господь с Вами, до вечера среды я  никак
не кончу. Я только вчера начал, и должен Вам сказать,  что  галоп  здесь  не
годится. Получается превосходно, мне кажется, но сам я  -  несчастнейший  из
несчастных! На меня словно легла черная  тень,  и  я  с  трудом  продвигаюсь
вперед. Я боюсь подойти к этому месту  еще  больше,  чем  Кит;  больше,  чем
мистер Гарленд; и гораздо больше, чем  Одинокий  Джентльмен.  Я  еще  долгое
время буду не в состоянии оправиться. Никто не будет так тосковать  по  ней,
как я. Мне все это так больно, что  я  даже  выразить  не  могу  всего,  что
чувствую. Старые раны начинают кровоточить всякий раз, когда я думаю, как об
этом писать: что же будет, когда  я  начну  писать,  одному  богу  известно.
Утешение, которое находил школьный учитель, на меня, как я ни  стараюсь,  не
оказывает должного действия. Когда я думаю об этой  печальной  повести,  мне
кажется, что Мэри умерла всего лишь вчера.
     Не знаю, как быть с завтрашним обедом, - может быть, Вы пришлете узнать
с утра? Так было бы лучше всего. Я отказался от  нескольких  приглашений  на
эту и на следующую неделю, решив никуда не  ходить,  пока  не  кончу.  Боюсь
потревожить состояние, которое мне удалось в себе вызвать, чтобы не пришлось
создавать его заново.


                                   70

С. ХАРФОРДУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                           15 января 1841 г.

     Сэр,
     Мне хочется сказать несколько слов в ответ на Ваше письмо от  девятого.
Времени у меня мало, поэтому буду краток.
     Я и не ожидал, что Вы тут же согласитесь с моим мнением. Я  думаю,  что
года через три Вы будете более расположены согласиться со мной, а через пять
лет, самое большее, мы с Вами сделаемся уже полными единомышленниками.
     Вы, по-видимому, забываете, что я не могу знать  Вас  так  хорошо,  как
знаете себя Вы, и что поэтому мне трудно судить о размерах Вашего дарования.
Ведь чувства, которые Вам - по собственному Вашему признанию  -  не  удалось
выразить с должной силой, мне неведомы вовсе, ведь я не жил Вашими  мыслями,
я всего-навсего прочитал  несколько  строк  Вашего  сочинения,  и  только  в
каком-то очень исключительном случае я мог бы о человеке, с которым так мало
знаком, как с  Вами,  сказать  себе:  "Это  -  поэт!"  Вы  хотите,  чтобы  я
окончательно сказал, следовать ли Вам по избранному  Вами  пути  дальше  или
оставить его навсегда. Этого я Вам сказать  не  могу.  У  меня  нет  четкого
представления о Ваших возможностях. Того, что Вы мне прислали, недостаточно,
чтобы я мог судить. И я убежден, что любой человек, если только  он  сознает
всю  ответственность,  которая  на  него  возлагается,  посмотрев  эти  Ваши
сочинения, сказал бы Вам точно то же, что и я.
     В ответ на кое-какие замечания, которые я позволил себе,  Вы  говорите,
что не просматривали и не выправляли свою рукопись. Должен  сказать,  что  в
этом Вы не правы и поступаете неразумно. Ведь для того, чтобы я мог ответить
на Ваш вопрос, мне важно знать не только каковы Ваши мысли, но и  умеете  ли
Вы их выразить. Как же я могу об этом судить, приняв на веру Ваше заявление,
что Вы можете писать правильным стихом, но не желаете утруждать себя этим? Я
допускаю, что есть  поэты  в  душе,  -  верно,  их  немало,  людей,  которые
чувствуют стихи, но нас-то с Вами  интересует  только  одно:  можете  ли  Вы
писать стихи?
     Напрасно Вы думаете, что отвращение к такой по существу легкой  работе,
как перечитывание и исправление собственных  писаний,  является  непреложным
свойством поэтического темперамента.  Талант  истинный,  за  что  бы  он  ни
принимался, все делает хорошо; а тот, кто постоянно начинает  что-нибудь  и,
не доведя дело до конца, бросает, не есть истинный талант, уверяю Вас!
     За последние пять лет я  не  помню  случая,  чтобы  хоть  один  молодой
человек, посылая мне свое сочинение, не сообщал при этом, что  оно  является
его худшим, а что лучшие лежат у него дома.
     Говорю Вам искренне, что отношусь к Вам с сочувствием и хотел бы, чтобы
Вы - воздав этим должное и себе, и мне - представили на мой суд  лучшее,  на
что Вы способны; я же,  если  только  найду  это  возможным,  буду  счастлив
подбодрить и обнадежить Вас. Я бы хотел видеть "Сон  молодого  художника"  с
другим концом (то есть в первоначальном его варианте); и если Вы не  найдете
случай доставить мне эти две поэмы, то я, быть  может  (если  только  посещу
Эксетер следующим летом - а я думаю туда съездить), получу их из Ваших рук.
     Надеюсь, что ни это мое, ни предыдущее письмо Вы не поймете  превратно.
Может быть, я кажусь Вам  жестоким,  но  поверьте,  мною  движет  одно  лишь
доброжелательство. Вы не  знаете,  Вы  и  понятия  не  имеете  о  (тщательно
скрываемом обычно) горестном положении молодых людей, которые  в  еще  более
ранней своей молодости ошиблись в призвании  и  сделались  вследствие  этого
последними нищими от литературы. Мне же приходится наблюдать это явление изо
дня в день. Именно потому,  что  я  знаю,  какую  горечь  и  боль  порождают
подобные ошибки, потому что, окидывая мысленным взором путь, на  который  Вы
хотите вступить,  я  вижу  эти  зловещие  последствия,  мне  так  необходимо
получить  правильное  представление  о  Ваших   возможностях,   прежде   чем
поддержать Вас в Вашем роковом намерении.
     Если мое предыдущее письмо Вас не совсем удовлетворило, то это  оттого,
что меня не удовлетворили образцы, Вами присланные, которых к тому  же  было
слишком мало. Впрочем, если бы стихи, присланные Вами, попались мне на глаза
случайно, я бы, наверное, прочитал их с  удовольствием.  К  этому  я  ничего
прибавить не могу, разве только то,  что  я  каждый  день  читаю  сочинения,
которые мне кажутся ничуть не хуже Ваших. Вы  говорите,  что  можете  писать
лучше. Я хочу получить возможность сказать о Вас то же самое.
     Я с большим огорчением узнал, что Вы хворали, и от  души  надеюсь,  что
здоровье  Ваше  начало  поправляться.  Позвольте  Вас  заверить,  что   Ваша
откровенность не нуждается ни в оправдании, ни в извинениях и что я  остаюсь
преданный Вам.


                                   71

ФОРСТЕРУ

                                                           17 января 1841 г.

     ...Не могу Вам передать, как приятно мне было Ваше вчерашнее письмо.  Я
чувствовал, что Вам понравились главы, которые  я  прочитал  Вам  в  четверг
вечером, но для меня было большой радостью  получить  такое  убедительное  и
щедрое подтверждение этого  чувства.  Вы  знаете,  как  низко  я  оценил  бы
собственный труд, пусть бы его кругом расхваливали все,  если  бы  при  этом
молчали те, чьим мнением и одобрением я дорожу. Ваши слова о  том,  что  моя
концовка трогает и задевает Вас так сильно,  для  меня  важнее,  чем  тысяча
сладчайших голосов со  стороны.  Когда  я  впервые,  следуя  Вашему  ценному
совету, стал продумывать именно такой финал повести, мне захотелось написать
его так, чтобы люди, которым привелось столкнуться со смертью, могли  читать
последние страницы с чувством некоторой умиротворенности и почерпнуть в  них
утешение.
     ...После того как Вы вчера вечером ушли, я  взял  свой  пюпитр  к  себе
наверх и писал до четырех часов утра, пока не кончил  всю  вещь.  С  грустью
думаю, что все эти люди потеряны для меня навеки, и сейчас мне кажется,  что
я уже не способен так привязаться к новым персонажам.


                                   72

     БЭЗИЛУ XОЛЛУ *

                                                           Девоншир-террас,
                                                           28 января 1841 г.

     Сэр,
     Это верно, что я не мастер изображать из себя достопримечательность,  и
я в самом деле испытываю непобедимое отвращение к этому занятию. Но право, в
истории с мисс Эджворт, которую  я  повидал  бы  с  удовольствием,  Вы  меня
обижаете. Все дело в том, что когда я начинаю новую повесть, я никак не могу
позволить себе оторваться в утренние часы от работы.  Я  всеми  помыслами  и
устремлениями тянусь еще к только что законченной книге, мне трудно войти  в
новую колею, по которой предстоит продвигаться, а тут еще  болезни  близких,
тревога за них, а  тут  еще  всевозможные  приглашения,  от  которых  нельзя
отказаться, которые не  оставляют  мне  ни  одного  свободного  вечера...  В
настоящее время я отдыхаю  один  раз  в  неделю,  а  именно  -  во  вторник.
Поэтому-то в разговоре с Вами я и назвал вторник.
     Если бы время от времени я не замыкался так решительно,  чтобы  писать,
или просто размышлять, то "Часы" в конце концов остановились бы. И если бы в
такое время меня позвала к себе сама королева, я бы отказался и не пошел.
     Мне не хочется, чтобы Вы уезжали с превратным мнением обо мне, и потому
посылаю Вам это письмо.

                                                       Всегда преданный Вам.


                                   73

ДЖОРДЖУ КЕТТЕРМОЛУ

                                                           Девоншир-террас,
                                          четверг вечером, 28 января 1841 г.

     Мой дорогой Джордж,
     Вчера я посылал к Чепмену и Холлу за  второй  темой  для  2-го  выпуска
"Барнеби", но оказалось, что они отправили его Брауну.
     Первую тему к 3-му выпуску я пошлю Вам  либо  в  субботу,  либо,  самое
позднее, в воскресенье утром. Кроме того, я просил Чепмена и Холла направить
Вам корректуры предыдущих глав для справок.
     Я хочу знать, чувствуете ли Вы воронов вообще, и понравится ли  Вам,  в
частности, ворон Барнеби? Так как Барнеби - идиот, я задумал  выпускать  его
только в обществе ворона, который неизмеримо мудрее  его.  С  этой  целью  я
изучал свою птицу и думаю, что мне удастся из нее сделать весьма  любопытный
персонаж. Возьметесь ли Вы за такой сюжет, когда ворон сделает свой дебют?

                                                              Преданный Вам.


                                   74

ТОМАСУ ЛЕТИМЕРУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                            13 марта 1841 г.

     ...Интересно - я всегда считал, что за  "Лавку  древностей"  заслуживаю
наивысший балл и что ни один из моих романов так отчетливо не  представлялся
мне весь - по композиции и общему замыслу, -  как  этот,  с  самого  начала.
Умиротворенность, пронизывающая всю эту  вещь,  есть  результат  сознательно
поставленной цели; я хотел, чтобы на книге  с  первых  страниц  лежала  тень
преждевременной смерти. Мне кажется, что я  всегда  буду  любить  эту  книгу
больше всех, какие написал и напишу. Вот и все, что касается моих писаний...


                                   75

БЭЗИЛУ ХОЛЛУ

                                                           Девоншир-террас,
                                           вторник вечером, 16 марта 1841 г.

     Мой дорогой Холл, - я чувствую,  что  это  и  есть  тот  случай,  когда
juniores priores {Младшие впереди (лат.).}, и, видно, мне следует  дружеским
обращением к Вам разбить лед с одного удара.
     До вчерашнего вечера я никак не  мог  собраться  с  духом  и  прочитать
повесть леди де Ланси *, и если бы не Ваше письмо, наверное,  так  бы  и  не
собрался. С  первого  взгляда  на  рукопись,  которую  Вы  так  любезно  мне
предоставили, я почувствовал, какая в ней заключена страшная правда, и  я  в
самом деле, из чистого малодушия, не решался раскрыть ее.
     Проработав над "Барнеби" весь день, я пошел  часа  на  два  бродить  по
самым убогим и страшным улицам в поисках впечатлений для  дальнейшей  работы
над повестью. И вот, часам к десяти я принялся  за  рукопись.  Сказать,  что
чтение этого поразительного и потрясающего рассказа составило эпоху  в  моей
жизни, что я не позабуду ни одного слова в нем, что я не могу отделаться  от
впечатления, произведенного им и что я в  жизни  не  встречал  ничего  более
искреннего, трогательного, ничего, что бы вызывало такую живую картину перед
глазами, - значит ничего не сказать. Я - и муж, и жена, и убитый мужчина,  и
оставшаяся в живых женщина, и Эмма, и  генерал  Дандас,  и  доктор,  и  ложе
больного - все  и  вся  (за  исключением  прусского  офицера,  да  будет  он
проклят!). Все то, что я до сих пор считал за шедевры, что  прежде  поражало
меня силой чувства, теперь кажется мне  пустым.  Даже  если  я  проживу  еще
пятьдесят лет, отныне и до самой моей смерти  описанные  здесь  сцены  будут
сниться мне с ужасающей реальностью. И всякий  раз,  когда  зайдет  при  мне
разговор о каком-нибудь сражении, перед моими  глазами  непременно  всплывет
вся эта повесть. Так и вижу герцога, как он  в  рубашке  без  мундира  стоит
перед офицером в парадной форме или, как он, спешившись, подходит к храброму
солдату, сраженному пулей.
     Вот разительное доказательство могущества этого удивительного человека,
Дефо: чуть ли не в каждой строке повествования я словно узнаю  его  руку.  У
Вас не было такого чувства? Как она поехала в Ватерлоо, не думая ни  о  чем,
кроме препятствий, которые нужно преодолеть; как заперлась в комнате,  чтобы
не слышать ничего, как не подошла к  двери,  когда  раздался  стук;  как  по
бурной  радости,  которая  ее  охватила,  когда  она  узнала,   что   он   в
безопасности, поняла, до какой степени ее терзали  тревоги  и  сомнения;  ее
страстное желание быть вместе с ним, все это описание хижины и обстановки  в
ней; их ежедневные ухищрения, чтобы не умереть с голоду;  и  как  она  легла
рядом с ним и оба уснули; и его решение  бросить  военную  службу  и  начать
спокойную жизнь; и ее грусть, когда она увидела, с каким  аппетитом  он  ест
перед самой своей гибелью, и потом описание его  гибели,  -  до  сих  пор  я
думал, что такая высокая правдивость в  литературе  по  плечу  одному  этому
необыкновенному человеку.
     Я ничего не говорю о всех этих прекрасных и нежных картинах -  как  она
каждый день думает о своем счастье, как надевает ему на грудь  ордена  перед
банкетом, как выходит  ночью  на  балкон,  как  смотрит  на  отряды  солдат,
исчезающие за воротами, как возвращается  потом  к  больному.  Здесь  все  -
торжественное вдохновение, а святыни касаться не должно. И позволю себе лишь
повторить, со всей энергией, на какую я способен, всю меру которой  передать
на бумаге невозможно, что я от самой глубины души благодарен Вам за то,  что
Вы мне дали прочитать эту повесть, которая произвела  на  меня  неизгладимое
впечатление. Отныне столь знакомые мне места, по которым путешествовала Ваша
сестра, для меня священны;  и  если  будет  на  то  воля  божья,  я  намерен
следующим же летом исходить их вдоль и поперек,  чтобы  вновь  пережить  эту
печальную историю, на том самом месте, где она происходила.  Вы  не  станете
смеяться надо мной,  я  уверен.  Мой  пыл,  когда  он  пробужден  чем-нибудь
подобным, угасает не скоро.
     Вспоминаете ли Вы то место, где она отказывается верить, что он жив,  -
после тех мук, которые  ей  причинила  весть  о  его  гибели?  Ее  поведение
показалось бы мне противоестественным,  если  бы  я  не  прочитал  о  нем  в
повести.
     Она запечатлелась в моей душе навеки, но в письме я не прибавлю  больше
ничего к немногим и несовершенным словам, набросанным впопыхах; впрочем, две
вещи еще: во-первых, Кэт все время, что я  писал  Вам,  страшно  мешала  мне
своими рыданиями над рукописью и только  что  вышла  из  комнаты,  в  полном
отчаянии, а во-вторых,  если  когда-нибудь  наступит  такое  время,  что  Вы
решитесь позволить другу переписать для себя эту повесть, вспомните обо мне.
     После этой рукописи все на свете кажется ничтожным, - во всяком случае,
мне, который находится под непосредственным  впечатлением  повести  леди  де
Ланси (для Вас она не имеет той силы новизны), - и, однако, должен сообщить,
что ворон мой сдох. Он недомогал несколько дней, как нам казалось, не  очень
серьезно; он даже стал поправляться, как вдруг появились признаки  рецидива,
которые вынудили меня послать  за  медицинским  светилом  (неким  Херрингом,
торговцем птицами, проживающим на Нью-роуд). Он тотчас прибыл и дал больному
основательную дозу касторки. Это было  в  прошлый  вторник.  В  среду  утром
больной принял еще одну порцию касторки и чашку тепловатой каши, которую  он
поел с большим аппетитом и воспрянул духом настолько, что ущипнул конюха,  и
пребольно! В полдень, ровно в двенадцать, он начал прохаживаться по  конюшне
с видом сосредоточенным и серьезным - и вдруг покачнулся! Это повергло его в
задумчивость. Он остановился, покачал головой, прошел несколько  шагов,  еще
раз остановился, крикнул с удивлением и укором в голосе: "Здорово, старуха!"
- и умер.
     Он  оставил  довольно  большой  капитал  (в  виде  сырных   корочек   и
полупенсовиков), который на всякий случай разместил в разных местах сада.  Я
не уверен, что мы не имеем дело с отравлением. За несколько  недель  до  его
смерти люди слышали, как мясник выкрикивал ему вслед слова угрозы,  -  кроме
того, покойный украл перочинный ножик у плотника, известного  мстительностью
своего характера; ножик так найден и не был. По этим  причинам  я  приказал,
прежде чем сделать из покойника чучело, произвести вскрытие. Результаты  еще
неизвестны. Медицинское светило объявило мне о смерти  ворона  с  величайшим
тактом, сообщив, что "с этой чертовски хитрой птицей  приключился  чертовски
неожиданный казус", тем не менее я был чрезвычайно  потрясен.  Что  касается
неожиданности этого казуса, то выясняется, что ворон, не  достигший  двухсот
пятидесяти лет, например, считается младенцем. Если так,  то  моему  ворону,
можно сказать, предстояло только родиться через пару столетий, ибо ему  было
всего два-три года.
     Я бы хотел знать что-нибудь об обещанном сюрпризе - когда он  прибудет,
что это такое, словом, все, чтобы оказать ему достойный прием. Не знаю,  как
получилось, что я, который славлюсь  тем,  что  либо  не  пишу  вовсе,  либо
произвожу самые, коротенькие  образцы  эпистолярного  искусства,  вдруг  так
расписался. Да, - вот уже шестая страница! Не стану же  начинать  седьмую  и
потому шлю поклон всему Вашему дому  от  всех  моих  домочадцев  и  пребываю
п