юди, безнадежно дурные. И тут ему покажется, что  его  призывают  колокола.
Сказав себе: "Господи, помоги мне! Я пойду к ним. У меня такое чувство,  что
я умру в отчаянии, что сердце мое не выдержит, так пусть  же  я  умру  среди
колоколов, которые так часто служили  мне  утешением!"  -  он  проберется  в
темноте на  колокольню  и  упадет  там  в  глубокий  обморок.  Затем  третья
четверть, а другими словами - вторая половина книги, начнется  с  колдовских
видений: неумолчно звонят колокола, и бесчисленные  духи  (их  звучание,  их
вибрация) то улетают,  то  прилетают  вновь,  доставляя  всяческим  людям  и
повсюду поручения, приказания, напоминания, упреки,  благие  воспоминания  и
прочее и прочее. Некоторые несут плети,  другие  -  цветы,  птиц  и  музыку;
третьи  -  зеркала,  отражающие  прекрасные  лица,  четвертые  -  зеркала  с
уродливыми рожами. Так колокола награждают или наказывают ночью (особенно  в
последнюю ночь старого года) людей согласно их поступкам. А  сами  колокола,
которые, сохраняя свою обычную форму, в  то  же  время  обретают  колдовское
сходство с людьми и сияют собственным светом, скажут (говорить будет большой
колокол): "Кто этот бедняк, который усомнился в праве своих братьев-бедняков
на наследие, предназначенное им временем?" Тоби в ужасе признается, что  это
он, и объясняет, почему так случилось. Тогда духи  колоколов  уносят  его  и
показывают ему  различные  картины,  проникнутые  одной  мыслью:  бедняки  и
обездоленные даже в самой бездне падения - да, даже  совершая  преступления,
которые упразднял олдермен и которые показались ему такими страшными,  -  не
теряют добродетели, пусть захиревшей и изуродованной; они  тоже  имеют  свою
правую долю в дарах времени. Рассказывая ему о судьбе Мэг, колокола покажут,
что она, после того как брак ее расстроился, а все друзья умерли, доходит до
такой ужасной нищеты, что оказывается с младенцем на руках выброшенной ночью
на улицу. И на глазах Тоби, на глазах  своего  отца,  она  решает  утопиться
вместе с ребенком. Но когда она собирается броситься в реку, Тоби видит, как
она закутывает малютку в свою шаль, расправляет на нем  лохмотья,  чтобы  он
выглядел хоть немного опрятнее, как склоняется над ним, гладит крохотные его
ручонки, изливая на него чувство, священнейшее из всех,  вложенных  богом  в
человеческую грудь. И когда она бежит к реке, Тоби кричит:  "Смилуйтесь  над
ней, колокола! Спасите ее! Удержите ее!" - а колокола отвечают: "Для чего ее
удерживать? Сердце ее дурно - пусть дурное гибнет!" Но Тоби на коленях молит
их о  милосердии,  и  в  последнюю  минуту  колокола  удерживают  ее  своими
голосами. Тоби увидит также, какие  важные  дела  не  завершил  пунктуальный
человек на исходе старого года, несмотря на свою пунктуальность. Кроме того,
он многое узнает о Ричарде, который чуть было не стал его  зятем,  и  еще  о
многих-многих людях. И мораль всего этого будет такова:  у  него  есть  своя
доля в наступающем году, как у любого другого человека, а бедняков не так-то
просто заставить утратить человеческий облик, и даже в самые черные минуты в
их сердцах может восторжествовать  добродетель,  сколько  бы  олдерменов  не
твердило "нет!", как он сам узнал из  предсмертных  мук  своей  дочери,  ибо
великая истина - это вера в них, а не презрение к ним или их  упразднение  и
ниспровержение. А когда наконец поднимется великое море  времени  и  могучие
волны сметут и унесут прочь олдермена и других подобных ему земляных червей,
превратят их в ничто в своей ярости, Тоби вскарабкается на утес  и  услышит,
как колокола (ставшие невидимыми) зазвенят над водой. Когда он  услышит  их,
оглядываясь в поисках помощи, он проснется и увидит, что  у  его  ног  лежит
газета, а напротив за  столом  сидит  Мэг,  пришивая  ленты  к  подвенечному
платью, которое она наденет завтра; и окно  открыто,  чтобы  в  комнату  мог
врываться звон колоколов, провожающих старый год и встречающих новый. И чуть
раздастся их радостный перезвон,  как  в  комнату  влетит  Ричард,  торопясь
поцеловать Мэг раньше Тоби, чтобы получить ее первый поцелуй  в  Новом  году
(он его и получит). Тут явятся соседи  с  поздравлениями,  заиграет  оркестр
(Тоби - закадычный друг некоего барабана), и от этой внезапной перемены,  от
звона колоколов, от веселой музыки старичок  придет  в  такой  восторг,  что
первым откроет бал, сплясав совсем особый танец, в основу которого  положена
его излюбленная трусца.  Затем,  цитируя  Неподражаемого:  "Может,  все  это
приснилось Тоби? Или и сам он только сон? И Мэг -  сон?  И  все  это  только
сон!" Касательно этого и той действительности,  из  которой  рождаются  сны,
Неподражаемый потом будет знать несколько больше, чем теперь, пока он  пишет
со всей быстротой, на какую только способен,  ибо  почта  вот-вот  уйдет,  а
бравый К. уже в сапогах... Как я  противен  себе,  мой  милый,  из-за  этого
косноязычного пересказа видения, запечатлевшегося у меня  в  мозгу.  Но  его
нужно отослать Вам... Решите, что лучше всего выбрать для фронтисписа.


                                  145

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                     Генуя,
                                                             октябрь 1844 г.

     ...Я просто вне себя из-за "Колоколов". Встаю в семь, принимаю холодную
ванну перед завтраком и пылаю во всю мочь, раскаляясь гневом докрасна,  -  и
так, пока не пробьет три. После чего обычно кончаю на  день  (если  не  идет
дождь)... Я жажду кончить в духе, родственном  истине  и  милосердию,  чтобы
посрамить бессердечных ханжей. Я еще не забыл мой катехизис. "Да, поистине и
с божьей помощью, постараюсь"...
     ...Эта книга (в духе ли Хаджи Баба или нет, сказать не могу, но  уж  во
всяком случае в буквальном смысле) сделала мое лицо белее  мела,  хоть  я  и
нахожусь за границей. Мои начавшие было полнеть щеки снова ввалились,  глаза
стали огромными,  волосы  повисли  тусклыми  прядями,  а  голова  под  этими
волосами горит и кружится. Прочтите сценку в конце третьей части два раза  -
я ни за что не стал бы писать ее вторично...  Как  увидите,  я  заменил  имя
Джесси более благозвучным -  Лилиен.  Оно  больше  гармонирует  с  мелодией,
звучащей во мне. Я упомянул об этом, боясь, что иначе Вы не поймете,  кто  и
что кроется у меня под этим именем. Завтра я берусь  за  работу  со  свежими
силами (начинал следующую часть широкой  улыбкой  и  кончая  ее  упоительным
счастьем  и  веселостью)  и  надеюсь  кончить  самое  позднее  в   следующий
понедельник. Может быть, сумею даже в субботу.
     От души надеюсь, что эта книжечка Вам понравится. Так как  я  в  начале
второй части уже знал, что должно  произойти  в  третьей,  я  испытал  такую
горесть и волнение, словно все это происходило на  самом  деле,  -  даже  по
ночам просыпался. А когда вчера кончил, мне пришлось запереться, потому  что
физиономия у меня вся  распухла  и  была  необыкновенно  смешной.  Сейчас  я
отправляюсь в длинную прогулку, чтобы  проветриться.  Я  совершенно  измучен
работой и на сегодня бросаю перо. Вот! (Это оно тут упало.)
     ...Несмотря на Ваши возражения, я не меняю своего решения  относительно
Лондона. И вовсе не потому, что не спокоен за корректуру (если бы  это  было
так, я был бы не только неблагодарной скотиной, но и просто ослом), а  из-за
необъяснимого  волнения,  которое  не  позволит  мне  остаться  здесь  и  не
уляжется, пока я не увижу собственными глазами, как все будет  закончено,  -
это так же невозможно, как не может не  взлететь  воздушный  шар,  если  его
отвязать.  Ехать  я  собираюсь  не  отсюда,  но  через  Милан  и  Турин   (с
предварительным заездом в Венецию), а оттуда в Страсбург через  самый  Дикий
из еще не закрывшихся альпийских перевалов... Раз Вам не понравился  деятель
Молодой Англии, я его уберу (чтобы разделаться с ним, мне достаточно часа  в
Вашем кабинете) и заменю его человеком, который не  признает  ничего,  кроме
доброго старого времени, и твердит о нем, как попугай, о  чем  бы  ни  зашел
разговор. Добротный тори из старого  Сити,  в  синем  сюртуке  с  блестящими
пуговицами и в белом галстуке, склонный к апоплексии. Кромсайте Файлера  как
хотите, но не  забудьте,  что  "Вестминстерское  обозрение"  сочло  индюшку,
которую  Скрудж  преподносит  Бобу  Крэтчиту,   никак   не   совместимой   с
политической экономией. Игра в кегли меня совсем не интересует...
     Признаться ли Вам -  мне  очень  хочется,  чтобы  Карлейль  увидел  мою
повесть раньше всех остальных, когда она  будет  кончена.  И  мне  бы  очень
хотелось  угостить  его  и  любезнейшего  Макриди  этой  повестью  из   моих
собственных уст; и чтобы рядом сидели Стэнни и другой Мак  *.  Ну  так  вот:
если Вы благородный человек, то как-нибудь в дождливый вечер, когда я буду в
Лондоне, Вы соберете для меня маленький  кружок  и  скажете:  "Мой  милый...
(сэр, будьте так добры, не теребите эти книги и отправляйтесь  вниз.  Какого
черта Вы здесь делаете? И запомните, сэр, я  никого  не  принимаю.  Слышите?
Никого! Я занят важнейшей  беседой  с  приезжим  из  Азии).  Мой  милый,  не
прочтете ли Вы нам эту рождественскую повесть? (Это  рождественская  повесть
Диккенса, Макриди, и мне очень хотелось бы, чтобы Вы ее  послушали.)  Только
не бормочите и  не  торопитесь,  Диккенс,  пожалуйста".  Так  вот,  если  Вы
благородный человек, что-нибудь в этом роде непременно  произойдет.  Я  буду
готов тронуться в путь,  как  только  кончу.  Являюсь  в  Лондон  (с  божьею
помощью) в указанный Вами день...


                                  146

ТОМАСУ МИТТОНУ

                                                            Генуя, Пескьера,
                                                   вторник, 5 ноября 1844 г.

     Дорогой Миттон!
     Я не писал Вам по причине  настолько  очевидной,  что  она  не  требует
объяснений. За месяц работы я измучил себя до полусмерти. Под рукой  у  меня
не было ни одного из моих обычных средств отвлечения. И,  не  сумев  поэтому
хоть на время избавиться от своей повести, я почти лишился сна. Я  настолько
изможден этой работой в здешнем тяжелом климате, что нервничаю, как пьяница,
умирающий от злоупотребления вином, и не нахожу себе места, как убийца.
     Мне  кажется,  что  я  написал  необыкновенную  вещь,  которая   затмит
"Рождественскую песнь". Не сомневаюсь, что она вызовет огромный шум.
     Завтра я уезжаю отсюда в Венецию, а оттуда еще во множество городов,  и
непременно приеду в Лондон прочитать  корректуру,  выбрав  совершенно  новый
путь, пробиваясь сквозь  снег  в  долинах  Швейцарии  и  преодолевая  горные
перевалы в самый разгар зимы. С сердечной благодарностью я  принял  бы  Ваше
любезное приглашение, но поскольку я приеду в Лондон ради дел, то вижу этому
множество помех и по  некоторым  непреодолимым  причинам  вынужден  от  него
отказаться. Поэтому я поселюсь в отеле в  Ковент-гардене,  где  меня  хорошо
знают и с хозяином которого я уже списался. Ничего особенного я  не  требую,
удовлетворяясь хорошей спальней и холодным душем.
     Этот дом - совершенство. Слуги так же спокойны и так  же  отлично  себя
ведут, как и дома, что здесь случается крайне редко; Рош * - это моя  правая
рука. Подобного ему еще не видывал свет.
     Мы расстелили ковры, топим  по  вечерам  камины,  задергиваем  шторы  -
короче говоря, зимуем. В опере, расположенной совсем рядом, у нас есть  ложа
(даровая), и мы  отправляемся  туда,  когда  нам  заблагорассудится,  как  в
собственную гостиную. За четыре недели было три  ясных  дня.  Все  остальное
время с неба непрерывным потоком лилась вода. И что ни день, бушевала гроза.

                                                                        Ваш.

     P. S. К Чарли каждый день приходит учитель чистописания и  французского
языка. Через день его с сестрами посещает профессор  благородного  искусства
танцев.


                                  147

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                   Венеция,
                                          вторник вечером, 12 ноября 1844 г.

     ...Я начал  это  письмо,  дорогой  друг,  с  намерением  описывать  мои
путешествия, но  я  столько  видел  и  столько  ездил  (почти  не  обедая  и
поднимаясь с постели до света), что мне придется отложить свои карандаши  до
досужих дней в Пескьере, после того, как мы уже повидаемся и я вновь вернусь
туда. Как только мне в голову приходит какое-то место, я тут же  пускаюсь  в
путь - в такую странную пору и таким неожиданным образом, что добрейший  Рош
только плечами пожимает. Но именно так и настаивая, чтобы мне показали  все,
хотят того или нет, вопреки всем  прецедентам  и  процедуре,  я  устраиваюсь
чудесно... Впрочем не буду забегать вперед. Однако, мой милый, чтобы  Вы  ни
слышали о Венеции, это не идет ни в  какое  сравнение  с  великолепнейшей  и
невероятнейшей действительностью. Самая волшебная фантазия "Тысячи  и  одной
ночи" - ничто в сравнении с площадью Святого Марка и первым впечатлением  от
внутренности  собора.  Величественная,   изумительная   реальность   Венеции
превосходит плоды воображения самого неудержимого мечтателя. Опиум не мог бы
создать подобного места, и никакое колдовство не могло бы вызвать  подобного
видения. Все, что я слышал о Венеции, читал о ней в описаниях путешествий, в
романах, все, что думал сам, не дает о ней ни  малейшего  представления.  Вы
знаете, что, предвкушая чудеса, я в подобных случаях часто  разочаровываюсь.
Но воображение  человека  не  в  силах  хотя  бы  приблизительно  нарисовать
Венецию, настолько она превосходит все. Никакие хвалы ее  не  достойны.  При
виде ее трудно удержаться от слез. Когда я  высадился  здесь  вчера  вечером
(после пятимильного плавания в гондоле, к которому почему-то  вовсе  не  был
готов), когда, сначала увидев Венецию в отдалении, встающую из  вод,  словно
корабль, я  затем  поплыл  по  безмолвным  пустынным  вечерним  улицам,  мне
казалось, что дома вокруг - настоящие,  а  вода  -  порождение  лихорадочных
грез. Но когда сегодня утром, в этот солнечный, холодный, бодрящий  день,  я
вышел на площадь Святого Марка, клянусь небом, великолепие этого города было
почти невыносимо. А потом - знакомство с его мрачностью и  жестокостью:  эти
ужасные темницы  глубоко  под  водой,  эти  судилища,  эти  потайные  двери,
зловещие коридоры, где факелы в  ваших  руках  начинают  дымить,  словно  им
невыносим воздух, в котором  разыгрывались  столь  ужасные  сцены;  и  снова
наверх, в сияющее неизъяснимое колдовство города, и знакомство  с  обширными
соборами и старыми гробницами - все это  подарило  меня  новыми  ощущениями,
новыми воспоминаниями, новыми настроениями. С этого времени Венеция -  часть
моего мозга. Дорогой Форстер, чего бы я не отдал, лишь бы  Вы  могли  делить
мои восторги! (А Вы бы их делили, будь Вы здесь.) Я чувствую,  что  поступил
жестоко, не привезя сюда Кэт и Джорджи,  -  жестоко  и  низко.  Каналетти  и
Стэнни удивительны в своей правдивости. Тернер очень  благороден,  но  здесь
сама действительность превосходит все, что может передать любое перо,  любой
карандаш.
     Никогда прежде мне не приходилось видеть  вещь,  которую  я  боялся  бы
описать. Но рассказать, какова  Венеция,  -  это,  я  чувствую,  непосильная
задача. И вот я сижу один и пишу это письмо, и ничто не  подталкивает  меня,
не заставляет попробовать оценить этот город, как мне пришлось  бы  сделать,
если бы я говорил о нем с человеком, которого люблю,  и  выслушивал  бы  его
мнение. В суровом безмолвии знаменитой гостиницы слушаю,  как  совсем  рядом
большой  колокол  св.  Марка  отбивает  двенадцать,  видя  перед  собой  три
сводчатых окна моего номера (высотой в  два  этажа),  выходящие  на  Большой
Канал, и дали, где в пламенном сиянии сегодня  вечером  заходило  солнце,  и
снова вспоминая эти немые, но такие красноречивые лица Тициана и Тинторетто,
я клянусь (и меня не охладила мишура, которую мне  довелось  увидеть!),  что
Венеция - это подлинное чудо света и нечто совсем  особенное!  Это  было  бы
так, даже если бы человек попал в нее,  ничего  о  ней  не  зная.  Но  когда
ступаешь по ее камням, видишь  перед  собой  ее  картины  и  вспоминаешь  ее
историю, то чувствуешь, что о ней нельзя написать,  нельзя  рассказать  -  и
даже думать о ней трудно. В этой комнате мы с Вами не могли  бы  заговорить,
не пожав сперва друг другу руки и не сказав друг другу:  "Черт  побери,  мой
милый, да неужто нам довелось увидеть это!"


                                  148

     ДУГЛАСУ ДЖЕРОЛДУ *

                                                                   Кремона,
                                          суббота вечером, 16 ноября 1844 г.

     Дорогой Джеролд!
     Раз уж пол-ломтя хлеба  лучше,  чем  полное  его  отсутствие,  то  буду
надеяться, что пол-листа бумаги тоже окажется лучше, чем  полное  отсутствие
писем, если это письмо написано тем, кто очень хочет жить в Вашей памяти и в
Вашей дружбе. Я бы уже давно выполнил обещание, данное Вам в  этом,  но  мне
мешали то занятия, то пребывание вдали от пера и чернил.
     Форстер, вероятно, сказал Вам, - а нет, так еще скажет, - что мне очень
хотелось бы, чтобы Вы послушали мою маленькую рождественскую  повесть,  и  я
надеюсь, Вы повидаетесь со мной по его приглашению в Линкольнс-Инн-филдс.  Я
постарался нанести удар но той части наглой физиономии  гнусного  Ханжества,
которая в  наше  время  больше  всего  заслуживает  подобного  поощрения.  Я
надеюсь, что, во  всяком  случае,  смогу  доказать  свое  искреннее  желание
заставить его пошатнуться. Если к концу четырех раундов (их  только  четыре)
Вы решите, что из вышеуказанного Ханжества, выражаясь языком  "Жизни  Белла"
*, вышиблен дух вон, мне это будет очень приятно.
     Теперь  я  отправляюсь  в  Милан,  а  оттуда  (отдохнув  один-два  дня)
намереваюсь  добраться  до  Англии  через  красивейший  альпийский  перевал,
который не будет еще занесен. Вы знаете, что  этот  город  некогда  славился
скрипками *. Я ни одной скрипки  не  видел,  но  зато  неподалеку  от  нашей
гостиницы есть целая улица  медников,  которые  подымают  такой  невыносимый
грохот,  что  после  обеда  мне  показалось,  что  у  меня  сердцебиение.  Я
почувствовал необыкновенное облегчение, когда обнаружил, что звон у  меня  в
ушах производился этими медниками.
     Вчера я с недоумением узнал (я не силен в географических подробностях),
что Ромео был выслан всего за двадцать пять миль от родного  города.  Именно
таково расстояние между Мантуей и  Вероной.  Эта  последняя  -  своеобразный
старинный городок, чьи опустевшие дворцы теперь заперты: такой она и  должна
была быть. В  Мантуе  и  сейчас  множество  аптекарей,  которые  без  всякой
подготовки могли бы великолепно сыграть эту роль. Из всех  заросших  прудов,
какие мне доводилось видеть, Верона - самый  зеленый  и  самый  тенистый.  Я
отправился  осмотреть  старинный  дворец  Капулетти,  который  можно  узнать
благодаря их гербу (шляпе, вырезанной на каменной стене дворика). Теперь это
жалкая харчевня. Двор был полон ветхих экипажей, повозок, гусей и свиней,  и
ноги по щиколотку уходили в грязь и навоз. Сад отгорожен стеной,  и  на  его
месте построены дома. Ничто не напоминает здесь о прежних его обитателях,  и
кухонную дверь украшала весьма  несентиментальная  дама.  Монтекки  жили  за
городом, в двух или трех милях  отсюда.  Точно  неизвестно,  был  ли  у  них
когда-нибудь дворец в самой  Вероне.  Однако  и  сейчас  одна  из  окрестных
деревень носит их имя, и легенды о вражде  этих  двух  семей  еще  настолько
живы, насколько вообще что-нибудь может быть живым в столь сонном уголке.
     Было очень мило, очень любезно с Вашей стороны,  Джеролд,  упомянуть  в
"Панче" о "Рождественской песне"  в  таких  теплых  словах,  и  уверяю  Вас,
далекий предмет Ваших дружеских чувств не остался