ни?  Потому что она, Бейлка то есть, не хотела за него  выходить,
как  человек помирать не хочет. Чем больше этот  Педоцур приставал к  ней  с
подарками, с золотыми часиками да  с брильянтовыми колечками,  тем противнее
он ей становился. Мне, знаете ли, пальца в рот не клади. Я отлично видел это
по ее лицу, видел и слезы, которые она тайком проливала. Подумал я однажды и
говорю ей эдак между прочим:
     -- Слушай-ка, Бейлка, боюсь, что твой  Педоцур мил и люб тебе  так  же,
как и мне...
     А она вся зарделась и отвечает:
     -- Кто тебе сказал?
     -- А чего ты плачешь ночи напролет?
     -- Разве я плачу?
     --  Нет,  -- говорю,  --  не  плачешь,  а всхлипываешь.  Думаешь,  если
уткнулась головой в подушку, то спрятала от меня  слезы? Думаешь, отец  твой
мальчик или мозги  у него высохли  и он не понимает, что ты это ради старика
отца  делаешь? Ты отцу  покойную старость обеспечить хочешь, чтобы ему было,
где голову приклонить, чтобы ему, упаси бог, побираться не пришлось? Если ты
так думаешь, то ты, -- говорю, -- очень глупа, голубушка! Есть у нас великий
бог, а  Тевье  не приживальщик, чтобы  жить  на  чужих хлебах из милости.  А
деньги --  чепуха,  как в писании  сказано. Возьми,  к  примеру, твою сестру
Годл. Как  она бедствует! А  посмотри-ка, что  она  пишет бог весть из каких
далеких краев  и  как она  счастлива  там,  где-то  на краю  света, со своим
беднягой Перчиком!..
     А ну-ка, будьте умником, отгадайте, что ответила на это Бейлка?
     -- С  Годл, --  говорит она, -- ты меня не равняй. Годл выросла в такое
время,  когда мир ходуном ходил, чуть было не перевернулся. Тогда думали обо
всем мире, а о себе забывали. А сейчас, когда  мир спокойно на месте  стоит,
каждый думает о себе, а о мире забыли...
     Так отвечает  мне  Бейлка,  и  подите  разгадайте,  что  она  под  этим
разумеет.
     --  Ну? Что вы  скажете  о  дочерях Тевье? Видели бы вы  ее  под венцом
--принцесса!  Я глядел на нее,  любовался  и  думал: "Вот  это Бейлка,  дочь
Тевье? Где она научилась так  стоять,  так ходить, так держать  голову,  так
одеваться, чтобы все на  ней было как вылитое?"  Однако долго любоваться мне
не дали,  потому  что в  тот же  день, после венца, часов около шести вечера
молодожены поднялись и курьерским поездом умчались,  -- шут их знает куда, в
какую-то "Наталию"1  на воды, как принято у богачей, а вернулись уже зимой и
тут же прислали за мной, чтобы я во что бы  то ни стало немедленно приехал в
Егупец. Я  подумал:  это  неспроста. В чем дело? Если бы им просто хотелось,
чтобы я приехал, они бы так и наказали: приезжай,  мол,  и дело с концом.  К
чему  же еще "во что бы то ни  стало"  и  "немедленно"? Значит, здесь что-то
кроется! Спрашивается,  что же  это  может  быть? И полезли в голову  всякие
мысли  и  предположения  -- и  хорошие и дурные. Может быть,  молодожены уже
успели  рассориться,  как  две  кошки, и дело  идет к разводу?  Но  тут же я
возражаю  себе:  "Ты  глуп,  Тевье! Почему  ты должен  все  истолковывать  к
худшему? Откуда ты знаешь, для чего тебя зовут?  Может быть, они соскучились
и  хотят тебя видеть? А может быть, Бейлке вообще захотелось, чтобы отец был
возле нее? А вдруг этот Педоцур решил принять тебя на службу, взять к себе в
дело и сделать  своим управляющим?  Так или  иначе,  --  ехать надо". И  вот
сажусь -- "и направился в  Харран" -- и еду в Егупец. В дороге разыгралась у
меня фантазия,  и представляется мне, что я оставил  деревню, продал корову,
конягу с  тележкой,  со  всем  барахлом  и переехал на  жительство в  город.
Сделался у моего Педоцура сначала доверенным лицом, потом кассиром, а дальше
стал  управлять всеми его  подрядами и, наконец, вошел  в  дело полноправным
компаньоном, -- все у нас пополам, и я, как и он, разъезжаю на паре огненных
коней -- один буланый, другой гнедой, -- и сам себе удивляюсь:  "Что сие и к
чему  сие?" --  куда  мне, такому маленькому  человеку, вести такие  крупные
дела? На что мне весь этот тарарам, весь  этот базар и вечная суета?  К чему
мне, как скажете вы, "восседать с вельможами", толкаться среди миллионщиков?
Оставьте меня, мне хочется покойной  старости, хочется  иной раз в священную
книгу заглянуть, главу  из  псалмов  прочитать, --  ведь надо  же  и  о душе
когда-нибудь подумать, не  так  ли? Как царь Соломон говорит: человек  --что
скотина: забывает, что сколько бы он ни жил, а смерти не миновать...
     С такими  вот мыслями  и думами приехал  я, с  божьей помощью, в Егупец
прямо  к  Педоцуру.  Хвастать  перед  вами,  рассказывать  "о  величии его и
богатствах  его" -- то  есть  о его квартире и обстановке, --  я просто не в
состоянии. Я никогда в жизни не удостоивался чести быть  в доме у Бродского,
но насколько я могу себе представить, лучше и краше, чем у Педоцура, быть не
может! Судите,  что  это  за палаты царские,  хотя бы по  тому, что  сторож,
который стоит  у  дверей, верзила с  серебряными пуговицами, ни за  что меня
пускать  не хотел,  хоть  ты ему  кол на  голове  теши!  В чем  дело?  Двери
стеклянные,  я вижу,  как он  стоит,  этот верзила, пропади он  пропадом,  и
чистит платье. Я  ему  киваю, руками размахиваю, знаками показываю, чтобы он
пустил меня, потому что жена хозяина мне родной дочерью приходится... Но он,
дурья голова, знаков не понимает, и тоже руками  показывает, чтобы я убрался
ко всем  чертям! Вот ведь горе какое!  К родной дочери рука требуется! "Горе
тебе  и  седой твоей голове, Тевье, до чего ты  дожил!" --  думаю я и  гляжу
сквозь  стеклянную дверь.  Вижу,  вертится там  какая-то  девица. "Наверное,
горничная", -- думаю,  потому что глаза у  нее  вороватые. У всех  горничных
такие глаза.  Я,  знаете, вхож в богатые дома и со всеми горничными  знаком.
Кивнул  я  ей.  "Отвори,  мол,  кошечка!" Та  отворила двери  и  спрашивает,
представьте себе, по-еврейски:
     -- Кого вам?
     -- Здесь, -- говорю, -- живет Педоцур?
     -- А вам кого? -- спрашивает она громче.
     А я ей еще громче:
     -- Тебя спрашивают, отвечай толком! Здесь живет Педоцур?
     -- Здесь.
     -- Ну, коли так, --  говорю,  -- значит, мы с тобой свои  люди. Поди же
скажи мадам  Педоцур, что к ней гocть приехал, отец ее, Тевье, в гости к ней
пожаловал  и вот  уже сколько времени  на улице стоит, как  нищий  у дверей,
потому что он, видишь ли, не удостоился чести снискать любовь и благоволение
вон того идола  с серебряными  пуговицами, провались он сквозь землю за один
твой ноготок!
     Услыхав   такие   речи,   девушка   --   видать,  хорошая  шельма!   --
расхохоталась, захлопнула у меня перед самым носом двери,  побежала  наверх,
потом сбежала вниз, впустила и  привела  меня в такой дворец, какой и  отцам
отцов моих не снился. Шелк и бархат, золото и хрусталь, идете и шагов  своих
не слышите, потому что  ступаете  грешными  своими ногами по дорогим коврам,
мягким,  как  снег.  А  часов,  часов!  На  стенах  часы,  на  столах  часы,
бесконечное количество часов. "Господи благодетель, много ли у тебя таких на
свете?  К чему человеку столько часов?" -- думаю я и, заложив руки за спину,
иду дальше. Смотрю, несколько Тевье сразу двигаются  мне навстречу  со  всех
сторон, один  сюда, другой туда, один ко мне,  другой от  меня...  Тьфу  ты,
пропасть! Со всех сторон  зеркала!.. Только такой гусь,  как этот подрядчик,
может  позволить  себе столько часов  и столько зеркал!..  И приходит мне на
память Педоцур, толстенький, кругленький, с лысиной во  всю голову,  говорит
громко и смеется мелко, дробненьким  смешком... И  вспоминаю, как приехал он
ко мне  в деревню в первый раз -- на горячих конях -- и расположился у меня,
как у себя дома. Познакомился с моей Бейлкой и тут же отозвал меня в сторону
и сообщил по секрету на ушко, да так, что слышно было  по ту сторону Егупца,
что дочь моя ему  понравилась, что он желает -- раз-два-три и --  под венец!
Ну,  то,  что  дочь моя  ему  по  нраву пришлась,  понять  нетрудно, но  это
"раз-два-три", --  "аки  меч двуострый", -- точно тупым ножом меня по сердцу
полоснуло!  Что значит  "раз-два-три и -- под  венец"?  А где же я? А Бейлка
где?  Ох,  и  хотелось мне  закатить  ему  парочку  изречений, чтоб он  меня
попомнил! Но, с другой стороны, подумал я: "К чему тебе, Тевье, вмешиваться?
Многого ты добился у старших дочерей своих, когда  пытался им советы давать?
Наговорил с три  короба, всю свою ученость выложил, а кто в дураках остался?
Тевье!"
     Короче говоря,  оставим, как в ваших книжках пишут, царевича и примемся
за   царевну.  Исполнил  я  стало  быть  их  просьбу  и  приехал  в  Егупец.
"Здравствуйте!  Здравствуйте!   Как  поживаете?  Как  дела?   Садитесь!"  --
"Спасибо, можно и постоять!" -- ну, и все прочие церемонии, как водится.
     Соваться  вперед с вопросом: "Что отличает сей день от  прочих", --  то
есть, что, мол, означает этот вызов, зачем  понадобился,  -- неудобно. Тевье
-- не женщина, он  и потерпеть может. Между тем  входит  какая-то личность в
больших  белых  перчатках  и объявляет, что обед подан. Поднимаемся втроем и
входим в комнату из сплошного дуба:  стол дубовый,  стулья дубовые, стены из
дуба, потолок из дуба, и все это точеное, разукрашенное,  размалеванное... А
на столе  -- царская роскошь! Чай, и кофе, и шоколад, и печенье, и коньяк, и
соленья наилучшие,  всякие  блюда,  фрукты  и  овощи, стыдно признаться,  но
боюсь,  что  моя Бейлка у  своего  отца ничего этого  и в  глаза не  видала.
Наливают мне рюмочку  и еще рюмочку, а я пью, смотрю  на  нее,  на Бейлку, и
думаю: "Дождалась дочь Тевье, как сказано: "Подъемлющий нищего из праха", --
коли поможет господь бедняку, так  его и узнать нельзя. Казалось бы, Бейлка,
а все же не Бейлка!"  И вспоминаю я прежнюю Бейлку  и  сравниваю  с той, что
сейчас, и  больно и  обидно мне  становится,  как  если бы я оплошал, дурака
свалял,  заключил   бы  невыгодную   сделку,  взял  бы,   к  примеру,   свою
лошаденку-работягу и выменял бы на жеребенка, про которого  и не знаешь, что
из него выйдет -- конь или дубина.
     "Эх, Бейлка, Бейлка, думаю, что с тобой стало! Помнишь, как, бывало, по
вечерам ты сидишь при коптящей лампочке, шьешь и песню напеваешь, оглянуться
не успею, ты  двух коровок  выдоишь, а то,  засучив  рукава, приготовишь мне
простой молочный борщ, или галушки с фасолью, или пампушки с сыром, или ушки
с маком и скажешь: "Отец, поди руки мой!" Ведь это лучше всякой песни было!"
А сейчас сидит она со своим Педоцуром за столом, как королева,  два человека
к столу подают, тарелками брякают... А Бейлка? Хоть бы слово вымолвила! Зато
он, Педоцур то есть, за двоих уплетает,  рта не закрывает! В  жизни не видал
человека,  который  бы  так  любил  болтать  и  балабонить бог  знает о чем,
рассыпаясь  при  этом своим дробненьким смешком.  У нас это  называется: сам
сострил, сам и смеется... Кроме нас троих, сидит за столом еще  какой-то тип
с румянцем во  всю щеку. Не знаю, кто  он такой, но едок  он, видать,  не из
последних,  потому  что все  время, покуда Педоцур  говорил  и  смеялся, тот
уписывал за обе  щеки, как  в  писании сказано: "Трое, что  ели..." -- ел за
троих... Тот ел, а  Педоцур  трещал и все  такую ерунду,  что слушать тошно:
подряд, губернское правление, удельное ведомство, казначейство, Япония... Из
всего этого меня интересовала одна  только  Япония, потому что с  Японией  у
меня кое-какие счеты были. Во время  войны, -- знаете,  конечно, -- лошади в
большом почете были, их  днем с  огнем искали...  Наскочили стало быть  и на
меня  и взяли  моего конягу  в  работу:  смерили  его аршином,  прогнали его
несколько раз  взад-вперед и выдали  ему белый  билет. Вот  и говорю им:  "Я
наперед  знал,  что напрасны  ваши  труды,  как  в писании  сказано:  "Знает
праведник душу  скотины своей", --  не Тевьиной  кляче  на войну  ходить..."
Однако, извините меня, пане  Шолом-Алейхем,  я путаю одно с другим,  так и с
пути  сбиться  недолго. Давайте-ка лучше,  как вы говорите,  --  "вернемся к
делу" -- обратимся к нашей истории.
     Словом, выпили  мы,  значит,  честь-честью, закусили  как полагается, а
когда встали из-за стола, взял он,  Педоцур, меня под руку и привел к себе в
свой кабинет,  убранный по-царски  --  с ружьями и кинжалами  на  стенах,  с
пушками на  столе... Усадил он меня на  эдакий диван, мягкий,  точно  масло,
достал из золотой коробки две длинные, толстые, пахучие сигары -- одну себе,
другую мне, закурил, уселся против меня, вытянул ноги и говорит:
     -- Знаете, для чего я за вами посылал?
     "Ага!  --  думаю. --  Хочет, видно, потолковать  со  мной  насчет  того
самого". Однако прикидываюсь дурачком и говорю:
     -- "...Сторож я, что ли, брату своему?" -- Откуда же мне знать?
     --  Я,  -- отвечает  он, -- хотел  поговорить с вами  относительно  вас
самих.
     "Служба!" -- думаю и отвечаю:
     -- Ну что ж, если что-нибудь хорошее, пожалуйста! Послушаем.
     Тогда он вынимает сигару изо рта и обращается ко мне с такой речью:
     -- Вы, -- говорит,  -- человек не глупый и не обидитесь, если я буду  с
вами говорить  откровенно. Надо вам  знать, что я веду крупные дела. А когда
ведешь такие крупные дела...
     "Да! -- думаю. -- Меня имеет в виду!" Перебиваю его и говорю:
     -- У нас в талмуде сказано: "Чем  больше достояние, тем  больше забот".
Знаете, как это надо толковать?
     А он отвечает мне довольно-таки откровенно:
     -- Скажу вам по чистой совести, что  талмуд я никогда не изучал  и даже
не знаю, как он выглядит!
     И рассыпался мелким смешком. Ну, что вы на это скажете? Казалось бы, уж
если господь тебя наказал и остался ты невеждой, неучем, -- так уж пусть это
будет шито-крыто! Нашел тоже, чем хвастать!
     --  А я иначе и  не  думал! -- говорю.  -- Знаю, что к  таким вещам  вы
отношения не имеете... Однако послушаем, что же дальше?
     -- А дальше, -- отвечает он, -- я хотел вам сказать, что по моим делам,
по моему имени и  положению мне неудобно, что вас называют "Тевье-молочник".
Не  забывайте, что  я знаком лично с губернатором, что ко мне в  дом  может,
чего  доброго, нагрянуть эдакий... Бродский, Поляков*, а  то, пожалуй, и сам
Ротшильд!.. Чем черт не шутит?..
     Говорит он мне это, Педоцур то есть, а я сижу, смотрю на его лоснящуюся
лысину и думаю: "Очень может  быть,  что ты и с губернатором  лично знаком и
что Ротшильд может к тебе в дом прийти, но говоришь ты как собака поганая!"
     И обращаюсь к нему не без досады:
     -- Как же быть, если Ротшильд, чего доброго, и в самом деле нагрянет?
     Думаете, он почувствовал мою шпильку? Куда там! "Ни леса, ни медведей!"
Даже в голову ему не пришло!
     --  Я бы хотел, -- говорит он,  --  чтоб вы бросили  это самое молочное
дело и занялись чем-нибудь другим.
     -- А именно? Чем?
     --  Чем хотите! -- отвечает  он. -- Мало ли дел  на свете? Я помогу вам
деньгами, сколько потребуется, лишь  бы  вы не были больше Тевье-молочником.
Или,  погодите-ка, знаете что? А может быть, вы бы совсем --  раз-два-три --
взяли и уехали бы в Америку? А?
     Говорит он это, засовывает сигару в зубы и смотрит мне прямо в глаза, а
лысина блестит... Ну? Что можно ответить такому грубияну?  Сперва я подумал:
"Чего  ты, Тевье,  сидишь как  истукан? Поднимись, хлопни дверью  и уйди, ни
слова не  сказавши  на прощание!" Так меня за живое задело!  На что способен
подрядчик!  Наглость какая! "Что значит, -- ты велишь мне  бросить честный и
почетный  заработок и  ехать  в Америку? К нему,  видите ли, может заглянуть
Ротшильд, а по этому случаю Тевье-молочник должен бежать невесть куда?!"
     Внутри у  меня, как  в котле,  кипит, немного  взволнован  я был еще  и
раньше, и зло меня берет на нее, на Бейлку: "Чего ты сидишь, как  принцесса,
среди  сотен часов и тысяч  зеркал, в то время как отца  твоего сквозь строй
гонят по горячим углям?!"
     "Столько бы мне радостей, думаю, насколько лучше поступила твоя  сестра
Годл!  Конечно, что  правда, то правда,  --  нет  у нее такого  дома и таких
финтифлюшек, как  у тебя,  но зато  у  нее  муж  Перчик... Ведь это человек,
который о себе и не  думает, обо всем мире  заботится... И к тому же у  него
голова на  плечах, а  не  макитра  с  лоснящейся  лысиной. А язычок  у этого
Перчика -- чистое золото! Ему  изречение приведешь, а он тебе  -- три сдачи!
Погоди,  подрядчик, вот  я тебе такое изречение закачу, что у тебя  в глазах
потемнеет!"
     Подумал я эдак и обратился к нему с такими словами:
     -- То, что талмуд для вас книга за семью печатями, это еще куда ни шло:
когда  человек живет в Егупце, называется Педоцуром  и занимается подрядами,
то талмуд может спокойно лежать на чердаке. Но  простой стих, -- ведь это же
и  мужик в лаптях поймет. Вы, наверное,  знаете, что у нас в писании сказано
насчет Лавана Арамейского: "Из хвостито поросяти шапкато не сварганито..."
     А он смотрит на меня как баран на новые ворота и спрашивает:
     -- Что же это значит?
     --  Это  значит,  --  отвечаю  я,  -- из поросячьего  хвоста  шапки  не
сварганишь!
     -- Это вы, собственно, к чему же? -- снова спрашивает он.
     -- А к тому, -- говорю, -- что вы предлагаете мне ехать в Америку!
     Рассмеялся он дробненько и говорит:
     -- В Америку  не  хотите? Тогда, может быть,  в  Палестину?  Все старые
евреи едут в Палестину...*
     И  только  проговорил  он  это, как  засело  у  меня  гвоздем в голове:
"Погоди-ка,  может быть, это вовсе  не так глупо, Тевье, как ты думаешь? И в
самом деле...  Нежели таковы  отцовские радости,  какие мне сулил бог, может
быть, лучше Палестина? Глупец! Чем ты рискуешь и кто  здесь остается у тебя?
Твоя Голда, царство ей  небесное, все равно уже в могиле, а  сам ты,  прости
господи, мало,  что ли,  маешься?  Да и до каких пор тебе топтаться на белом
свете?"
     А кроме того,  надо вам знать, пане Шолом-Алейхем,  что меня  давно уже
тянет  побывать у  "стены  плача"*,  у гробницы  праотцев наших,  на  могиле
праматери Рахели, увидеть своими глазами Иордан, Синай, Черное море, Питом и
Рамзес* и тому подобные святые места... И уносят  меня мысли  в  обетованную
землю Ханаанскую, в землю, как говорится, "текущую млеком и медом..."
     Но Педоцур перебивает мои мысли:
     -- Ну? Чего тут долго раздумывать? Раз-два-три...
     --  У вас, -- говорю я,  -- все  "раз-два-три", как в  писании сказано:
"Все едино: что хлеб, что мякина..." А  для меня это,  знаете  ли, не так-то
просто, потому что подняться и ехать в Палестину -- на это деньги нужны...
     Рассмеялся он своим дробненьким смешком, подошел к столу,  открыл ящик,
достал бумажник и вынул мне, можете себе представить, порядочную  сумму, а я
не  заставил себя упрашивать,  сгреб  бумажки (вот  она  -- сила  денег!)  и
засунул  в  карман  поглубже. Хочу  ему  привести  хоть  парочку  изречений,
подходящих к случаю, но он и слушать не желает.
     -- Этого, -- говорит  он,  -- вам хватит  до места  с  лихвой, а  когда
приедете туда  и вам нужны будут деньги, напишите и -- раз-два-три -- деньги
будут сейчас же высланы. А напоминать вам лишний раз об отъезде, я думаю, не
придется, -- ведь вы же человек честный, совестливый...
     Говорит  он это  мне, Педоцур,  и смеется своим дробненьким смешком, от
которого с  души воротит. Мелькнула  у меня мысль: "А  не швырнуть ли ему  в
рожу эти бумажки и не сказать  ли ему, что Тевье за деньги не покупают и что
с Тевье не говорят о совести и справедливости?"
     Но не успел я и рта  раскрыть, как он позвонил, позвал Бейлку и говорит
ей:
     -- Знаешь, душенька?  Ведь отец твой нас покидает, распродает все  свое
имущество и -- раз-два-три -- уезжает в Палестину.
     "Снился  мне сон, да не ведаю... -- думаю я. -- Вот уж действительно: и
во сне не снилось и наяву не мерещилось..."  Смотрю я на Бейлку,  а она хоть
бы поморщилась! Стоит, как  деревянная,  ни кровинки в  лице, смотрит  то на
меня, то на него и -- ни единого слова" Я, на  нее глядя, тоже молчу, молчим
стало быть оба,  как