позапрошлую ночь и за весь год, пусть  обрушится на  головы  моих
врагов!  Просидел  с  человеком битые сутки,  говорил,  говорил...  А  потом
спрашивает у меня, чем он торгует! Ведь вы же вместе какое-то дело затеяли!
     -- Да,  -- отвечаю я, -- затеять-то затеяли, но что затеяли, убей меня,
-- не знаю!  Не  за  что, понимаешь ли, ухватиться... Однако одно другого не
касается, -- беспокоиться тебе, жена моя, нечего:  сердце мне предсказывает,
что мы заработаем и как следует заработаем! Говори "аминь" и готовь ужин!
     Между тем  проходит неделя,  другая и  третья,  -- нет  письма от моего
компаньона!  Я вне себя, голову  теряю,  не знаю,  что и  подумать! Не может
быть,  чтобы  он просто забыл написать: он слишком хорошо знает,  как мы тут
дожидаемся весточки. Но тут же мелькает мысль: а что я  с ним поделаю,  если
он,  например, снимет себе все сливки, а мне  скажет, что заработка никакого
нет? Поди разберись! "Да не может этого быть! -- говорю я сам  себе.  -- Как
же это так? Я обошелся  с  человеком, как с самым близким и родным, дай  мне
бог  того,  что я  ему желаю! Неужели же  он сыграет  со  мной такую штуку?"
Однако тут же мелькает и другая мысль: что уж там  о барышах говорить? Бог с
ними -- с барышами!  Не до жиру -- быть бы живу! Помог бы господь  при своем
остаться! Меня даже холодом обдало: "Старый дурень! --  говорю  я  себе.  --
Держи  карман пошире,  ослиная  твоя голова! За  эти  сто рублей  можно было
купить парочку  лошадок, каких  свет  не  видывал,  и  тележку  обменять  на
рессорную бричку!.."
     -- Тевье, почему ты ни о чем не думаешь? -- говорит жена.
     -- То есть как это, -- говорю, -- я не думаю?
     У меня  голова  от  дум  раскалывается, а  она спрашивает, почему я  не
думаю!..
     -- Не  иначе,  -- говорит  она, -- стряслось с ним что-нибудь в дороге.
Либо разбойники на него напали и обобрали до нитки, либо, упаси бог, заболел
он, либо, не приведи господь, умер!..
     -- Еще чего придумаешь, душа моя? -- отвечаю я. -- Разбойники ни с того
ни с сего!
     А сам, между прочим, думаю:  мало ли что с человеком в дороге случиться
может!
     -- Уж ты, -- говорю я, -- жена моя, всегда не к добру истолкуешь...
     -- У него, -- отвечает жена, -- вся семья такая: мать его, --  да будет
она  заступницей за нас перед богом! --  недавно умерла совсем  еще молодой;
были у него три сестры -- царство им  небесное! -- и вот одна из  них умерла
еще в девицах, вторая, наоборот,  успела выйти замуж, да простудилась как-то
в бане и  тоже умерла,  а третья сразу же  после первых  родов  сошла с ума,
помучилась, помучилась и тоже богу душу отдала.
     -- Ну и что  же? -- говорю я. -- Все мы, Голда, помрем. Человек подобен
столяру: столяр живет, живет и умирает, и человек -- тоже...
     Словом, порешили мы, что я съезжу в Егупец. Тем временем товару немного
накопилось -- сыр, масло, сметана. Товар  -- первый сорт! Запряг я лошадку и
--"покинули Сукот",  то  есть  -- марш  в Егупец! Еду  я, а на  душе у меня,
можете  себе  представить,   невесело,  тоскливо:   один  в  лесу,  фантазия
разыгралась и полезли в голову всякие мысли.
     Вот  интересно-то  будет, думаю  я:  приезжаю, начинаю  расспрашивать о
своем  молодчике,   а  мне  и  говорят:  "Менахем-Мендл?  Те-те-те!  Здорово
оперился!   К  нему   теперь  не  подступись!  Собственный  дом!  В  каретах
разъезжает! Не узнать его!" И вот, -- представляю я себе, -- набрался я духу
и  прямо к нему  домой, "Тпрру! -- говорят мне  и  локтем  в  грудь.  --  Не
суйтесь,   дяденька,  сюда  соваться  нечего!"  --  "Да  я,   говорю,  свой,
родственник! Он --  четвероюродный брат моей жены!"  -- "Поздравляем вас! --
отвечают  мне. -- Очень  приятно! Однако,  говорят,  можете и здесь у дверей
подождать, ничего  вам  не  сделается..."  Догадываюсь,  что надо  задобрить
привратника:  не  подмажешь,  не  поедешь...  И  поднимаюсь к  нему  самому.
"Здравствуйте, говорю, реб Менахем-Мендл!" Но  -- куда  там!  Ни  ответа  ни
привета. Даже не узнает!  "Вам  чего?"  -- спрашивает. Я  чуть в обморок  не
падаю. "То есть как  же это? -- говорю  я. -- Родственника  не узнаете? Меня
звать Тевье". -- "Как? -- отвечает он. -- Тевье? Припоминаю такое имя..." --
"Серьезно?  --  говорю  я.  --  Припоминаете? А  не  припомните ли,  говорю,
блинчики  моей  жены, ее  пироги,  галушки?  Постарайтесь-ка  припомнить..."
Однако  тут  же   представляется  мне  совсем   другая  картина:  прихожу  к
Менахем-Мендлу, а он радушно и приветливо поднимается мне навстречу: "Гость!
Какой гость!  Присядьте,  реб  Тевье! Как живете? Как  жена? Заждался я вас:
рассчитаться пора!" -- и насыпает мне полную шапку полуимпериалов.  "Это, --
говорит он, -- барыши,  а основной капитал остается в деле. Сколько бы мы ни
заработали, будем делить все поровну, доля в долю: мне сто  -- вам сто,  мне
двести -- вам  двести,  мне  триста  -- вам триста,  мне  четыреста  --  вам
четыреста..."
     Задремал я, размышляя, и не заметил, как  мой молодец свернул с дороги,
зацепил  колесом  за  дерево...  Меня  как стукнет  сзади, --  искры из глаз
посыпались. "И то благо! -- говорю я. -- Спасибо, хоть ось не сломалась!"
     Приехал я в Егупец, прежде  всего  распродал свой товар, справился, как
всегда,  быстро,  без задержек, и пошел разыскивать своего компаньона. Брожу
час, другой, третий, "а дитяти  все  нет"  --  что-то не  видать  его!  Стал
останавливать людей, расспрашивать:
     -- Не слыхали ли, не видали ли человека по имени Менахем-Мендл?
     --  Менахем-Мендл,  --  отвечают,   --   скушал  крендель...  Мало   ли
Менахем-Мендлов на белом свете?
     -- Вы, наверное, хотите знать его фамилию? Понятия не имею! Даже у него
на  родине, в Касриловке то  есть,  если вам  угодно  знать, его называют по
имени тещи --  Менахем-Мендл Лея-Двоси. Да  чего  уж  больше, --  тесть его,
человек  в  летах,  и тот  зовется Борух-Герш Лея-Двоси.  И даже  сама  она,
Лея-Двося то есть, тоже зовется Лея-Двося, жена Борух-Герша Лея-Двосиного...
Теперь вы понимаете?
     -- Понимать-то мы понимаем! -- говорят они. -- Но этого еще мало. Какая
у него профессия, чем он занимается, ваш Менахем-Мендл?
     -- Чем занимается? --  отвечаю.  -- Он  здесь  торгует полуимпериалами,
каким-то "бес-мес", Потивилов, посылает телеграммы куда-то такое в Петербург
и в Варшаву...
     -- А-а!  -- покатываются  они  со  смеху.  --  Так  уж  не  тот ли  это
Менахем-Мендл,  который  торгует  прошлогодним  снегом? Потрудитесь  в таком
случае перейти на ту сторону, --  там их,  этих зайцев,  много бегает, и ваш
среди них...
     "Чем  дольше живешь, тем больше жуешь, -- думаю  я. -- Зайцы  какие-то,
прошлогодний снег?"
     Перешел на другой тротуар, а там народу -- ступа непротолченная, как на
ярмарке! Теснота -- не протолкнуться! Носятся как сумасшедшие, кто туда, кто
сюда,  друг на дружку наскакивают... Сутолока, ералаш, все говорят,  кричат,
размахивают руками:  "Потивилов!", "Твердо, твердо!", "Ловлю вас на слове!",
"Всучил  задаток!",   "Почешется!",  "Мне  куртаж  причитается!",  "Паршивец
эдакий!", "Голову тебе размозжу!", "Плюнь ему в рожу!", "Смотри, пожалуйста,
-- зарезали!", "Тоже  мне спекулянт!", "Банкрот!",  "Лакей!", "Черта  твоему
батьке!"
     Оплеухами пахнет! "И бежал Иаков", -- сказал я себе. -- Удирай,  Тевье!
Уноси ноги, не то и тебе влетит!.. Ну и ну, -- думаю я. -- Господь --  отец,
а  Шмуел-Шмелькес  его  стряпчий,  Егупец  --   город,  а  Менахем-Мендл  --
добытчик... Это вот здесь и ловят счастье за хвост? Полуимпериалы? И вот это
у них называется заниматься делом? Горе тебе, Тевье, с твоими затеями!"
     Остановился я возле  большого  окна,  за которым  выставлено  множество
брюк, и вдруг увидел в стекле отражение моего дорогого родственничка. У меня
даже в груди оборвалось, когда я его увидел, чуть душа не выскочила.  Врагам
бы  моим  и  вашим  выглядеть  так, как выглядел Менахем-Мендл! Где  уж  там
пиджак! Какие там сапоги! А лицо! Господи,  краше в гроб кладут! "Ну, Тевье,
-- подумал я. -- Яко благ, яко наг, яко нет ничего!  Пропала твоя головушка!
Плакали  твои денежки!  Уже,  как  говорится, "ни медведей,  ни леса"  -- ни
товара, ни денег, -- одни горести!"
     Он, в свою очередь, тоже, видать, очень растерялся. Остановились мы оба
как  вкопанные, не в силах слово вымолвить, и только смотрим  друг на друга,
как петухи, будто  желая сказать: "Оба мы с тобою  обездолены!  Остается нам
обоим по суме надеть и по миру пойти!"
     -- Реб Тевье! -- произнес он едва слышно,  а слезы так и душат его.  --
Реб Тевье! Несчастливому, знаете, лучше и на свет не родиться!  Нежели такая
жизнь... Вешать, -- говорит, -- меня надо, четвертовать... И больше ни слова
вымолвить не может,
     --  Конечно,  --  сказал  я,  --  тебя,  Менахем-Мендл,  за такое  дело
следовало  бы  разложить вот  здесь, посреди  Егупца,  и  всыпать  тебе,  не
жалеючи, да так, чтобы ты свою бабушку Цейтл  на том свете  увидал!  Подумай
сам, что ты сделал? Взял  да погубил целую семью, без  ножа  зарезал столько
живых душ,  несчастных, ни в чем не повинных  людей? С чем, скажи, я вернусь
теперь  домой  к  своей жене  и  детям?  Нет,  скажи  сам,  душегуб  эдакий,
разбойник, злодей!
     -- Правда! -- пробормотал он, прислонясь к стене. -- Святая правда, реб
Тевье! Честное слово...
     -- Ада, дурень эдакий, ада и того для тебя мало!
     --  Правда,  реб  Тевье! Все правда...  Честное слово...  Нежели  такая
жизнь, реб Тевье... Чем так жить... -- повторил он и поник головой.
     Стою  я   и   гляжу   на  него,  горемычного,  смотрю,  как  он  стоит,
прислонившись к стене,  понурив голову, шапка на сторону, и каждый его вздох
и стон надрывают мне сердце.
     -- Хотя, -- говорю, -- если подойти к  этому делу с другой стороны,  то
ведь совершенно ясно, что ты, может быть, во всем этом нисколько не виноват.
Если рассудить как следует,  то одно из двух: думать, что  ты это  сделал по
злобе, -- глупо, -- ты ведь был таким же компаньоном, как и я, заработок  мы
должны были поделить  поровну. Я вложил деньги,  ты -- сметку. Горе мне! Ты,
конечно, рассчитывал, как говорится, "на жизнь, а не на смерть". А  если все
это пошло  прахом,  --  значит,  не  суждено. Как сказано:  "Не хвастай днем
грядущим", -- человек предполагает, а бог располагает.  Ведь вот возьми  для
примера  мой промысел. Уж на что,  казалось бы, верное  дело?  А между  тем,
когда  суждено  было, то  прошлой  осенью,  -- не про тебя будь сказано!  --
полегла  у меня  корова, которая по  дешевке, на  мясо, не меньше  полусотни
стоила, а  следом за ней --красная телка, за которую я бы и  двадцати рублей
не взял...  И ничего  не попишешь,  как ни мудри!  Уж  если не  везет, так и
трижды три -- нос утри... Я даже спрашивать у тебя не стану, где мои деньги.
Сам  понимаю, где  они торчат, кровные  мои денежки,  горе  мое  горькое!  В
бумажки вложены, в прошлогодний  снег... А кто же виноват, как не я сам? Дал
уговорить себя, легкого хлеба захотелось, шальных прибылей... Деньги, братец
ты мой, надо зарабатывать тяжким трудом, потом и кровью добывать! Бить тебя,
Тевье, надо, бить, сколько влезет! Но что теперь толку от моего крика? Как в
писании сказано: "И возрыдала отроковица", -- плачь, хоть надорвись! Разум и
раскаяние -- обе эти вещи всегда  приходят слишком поздно.  Не суждено Тевье
богачом стать. Как  в поговорке: "Не було  у Микиты грошив и не  буде!" Так,
видать,  судил  господь. "Бог дал, бог и  взял", а толковать это  надо  так:
пойдем, -- говорю, -- братец, хватим по рюмочке!..
     Так, пане Шолом-Алейхем, окончились все  мои мечты  химерой! И думаете,
меня очень  огорчало то, что я деньги потерял? Право же, нет! Ведь мы с вами
знаем, что  в писании сказано:  "И  серебро  мое и злато мое", -- деньги  --
чепуха!  Главное  --  человек,  то есть, чтобы  человек оставался человеком!
Досадовал  я только  на то, что золотой мой  сон кончился. Хотелось, ох, как
хотелось,  побыть  богачом хоть  минутку!  Но  тут  уж  ничего не  попишешь!
Сказано: "Не по своей воле  живешь", -- не по  своей воле сапоги рвешь! Твое
дело, Тевье, -- говорит бог,  -- сыр и  масло,  а не пустые фантазии! Ну,  а
надежды?  Это -- само собой.  Чем  больше  горестей,  тем больше надежд, чем
беднее, тем сильнее упование... Ибо...
     Но мне  кажется,  я  на  сей раз  немного заболтался. Пора ехать, делом
заняться, как это говорится: у каждого свои болячки.
     Будьте здоровы и всегда счастливы!

         1899

        НЫНЕШНИЕ ДЕТИ

     Я это к тому, что вы  говорите "нынешние дети"... "Растил я чад своих и
пестовал..." Легко  сказать -- роди детей, мыкайся,  жертвуй ради них собою,
работай  день и ночь... А ради чего? Все думаешь:  авось так, авось эдак, --
каждый по своему разумению и достатку. До Бродского мне, конечно, далеко, но
и ставить  себя ни во что я тоже не нанимался, потому что и сам я человек не
из последних, и происходим мы, как  жена, чтоб здорова  была, говорит, -- не
от  портных да не от  сапожников...  Вот я  и рассчитывал, что  дочери  меня
выручат. Почему? Во-первых, господь бог благословил меня красивыми дочерьми,
а красивое лицо, как вы сами говорите, -- половина приданого. А во-вторых, я
и сам сейчас, с божьей помощью, не тот  Тевье, что в былые  времена, -- могу
добиться самого  лучшего жениха, даже из Егупца, не  так ли? Однако есть  на
свете бог, бог милосердия и сострадания, -- вот он и являет мне чудеса свои,
бросает меня и в жар и в холод, швыряет вверх и вниз. "Тевье, -- говорит он,
-- выкинь дурь из  головы, и пускай все на свете  идет, как повелось!.." Вот
послушайте, чего только  не бывает. А с кем приключаются  всякие истории?  С
таким счастливчиком, как Тевье, конечно.
     Но  зачем размазывать?  Вы, надо полагать, не забыли,  что случилось со
мной  недавно,  --   помните,   конечно,   историю  с  моим   родственничком
Менахем-Мендлом, -- чтоб ему ни дна ни покрышки! --  и наши блестящие дела с
ним в Егупце с полуимпериалами и "потивиловскими"  акциями? Всем моим врагам
желаю таких дел! Как я тогда убивался! Думал, -- конец приходит Тевье, конец
молочному хозяйству!
     --  Дурень ты эдакий!  -- говорит  мне однажды моя старуха. -- Довольно
горевать, этим делу не поможешь! Только изведешь  себя.  А если бы,  скажем,
разбойники на  тебя напали и обобрали... Сходи-ка,  --  говорит, -- лучше  в
Анатовку, к мяснику Лейзер-Волфу, ты ему, говорит он, очень нужен...
     -- В чем дело? Зачем я ему так срочно понадобился?  Если, -- говорю, --
насчет нашей бурой коровы,  то  пускай он колом  вышибет себе  эту  дурь  из
головы.
     -- А что такое? -- отвечает жена. -- Подумаешь, сколько молока, сколько
сыра и масла дает тебе эта корова!
     -- Да не в том дело, --  говорю я. -- Просто так. Во-первых, как  можно
такую корову  на убой  отдавать? Жалость берет...  У нас в священном писании
сказано...
     -- Хватит  тебе,  Тевье! Весь мир,  -- говорит  она,  --  знает, что ты
большой  знаток  священного писания.  Послушай  меня,  жену  свою,  сходи  к
Лейзер-Волфу. Каждый раз, по четвергам, когда наша  Цейтл приходит к  нему в
лавку за мясом, он ей покою не дает:  скажи, говорит, отцу, чтобы пришел, он
мне очень нужен...
     Словом, надо же  когда-нибудь и жену послушать, не  так ли?  Дал я себя
уговорить и прихожу  к Лейзер-Волфу  в  Анатовку, верстах в трех от  нас. И,
конечно, не застаю его дома,
     -- Где он? -- спрашиваю у какой-то курносой женщины, которая толчется в
комнате.
     -- На бойне,  -- отвечает она. -- С самого  утра  там быка режут. Скоро
должен вернуться...
     Брожу один по всему дому Лейзер-Волфа и начинаю разглядывать хозяйство.
Дом, не сглазить бы, -- полная чаша, дай бог всем моим друзьям не хуже: шкаф
ломится от медной посуды -- за полтораста целковых не купишь; самовар и  еще
один  самовар, и  поднос  медный и  еще один --  варшавский, пара серебряных
подсвечников, и бокалы, и рюмочки золоченые, и семисвечник  литой,  и  много
еще  вещей, и всякой дребедени без  конца! "Владыко небесный! -- думаю я. --
Видеть бы мне столько добра у моих детей, дай им бог здоровья! Ну и везет же
этому  мяснику!  Мало  чего,  что  он  так  богат,  --  у  него  к  тому  же
всего-навсего двое дочерей, да и те уже замужем, а сам вдовцом остался..."
     Наконец господь смилостивился, отворяется дверь и входит Лейзер-Волф --
сердитый,  мечет громы и молнии на резника. Резник его  погубил, забраковал,
черт его возьми,  здоровенного быка,  -- гора --  не  бык! -- из-за  пустяка
признал  его  трефным,   отыскал  какой-то  изъян  на  легком,  величиной  с
булавочную головку, чтоб ему сквозь землю провалиться!
     --  Здравствуйте,  реб Тевье! -- говорит  он.  -- Что  это вас никак не
дозовешься! Как живете, что поделываете?
     -- Да как вам сказать?  -- отвечаю я. -- И дело как будто делаем, а все
на месте стоим... Как в писании  сказано: "Ни жала твоего,  ни меда твоего",
-- ни тебе денег, ни здоровья, ни минуты спокойной.
     -- Грешите вы, реб Тевье, -- говорит он. -- В сравнении с тем, что было
когда-то, вы сейчас, не сглазить бы, богач!
     -- Дай нам боже,  -- отвечаю,  -- обоим  столько, сколько  мне  еще  не
хватает.  Но я  не  ропщу,  и на  том  спасибо! В талмуде, --  говорю я,  --
сказано: "Аскакурдо демасканто  декурносе  дефарсмахто..."*  -- А сам думаю:
чтоб ты так с носом был, живодер, как что-нибудь похожее где-нибудь сказано!
И слов-то таких на свете нет...
     --  Вы,  --  говорит он, -- вечно со своей ученостью.  Хорошо вам,  реб
Тевье, что вы знаете толк в  мелких буковках. Но к чему она, эта премудрость
и ученость? Давайте потолкуем лучше о нашем деле. Присядьте, реб Тевье. -- И
приказывает: -- Чаю!
     Тут  же,  как из-под  земли,  вырастает  курносая, вихрем  подхватывает
самовар и -- айда на кухню.
     --  Теперь, -- говорит Лейзер-Волф, -- когда мы одни, с  глазу на глаз,
можно и  о  деле поговорить.  А дело,  видите  ли, вот  в чем:  я  уже давно
собирался  потолковать с вами, реб  Тевье, я вашей дочери уже несколько  раз
наказывал,  просил,  чтобы   вы   потрудились   ко  мне...  Видите  ли,  мне
приглянулась...
     -- Знаю, -- перебил  я, -- кто вам приглянулся, да  только  понапрасну,
зря стараетесь, не выйдет это дело, реб Лейзер-Волф, не выйдет.
     -- Почему так? -- спрашивает он и смотрит на меня как будто испуганно.
     -- Потому, -- говорю. -- Я могу и подождать, мне не к  спеху, река, что
ли, загорелась?
     -- Зачем же ждать, когда можно сейчас же?
     -- Это, во-первых, -- продолжаю я, -- а во-вторых, попросту душа за нее
болит, жаль живое создание...
     -- Скажите, пожалуйста! --  говорит  с усмешкой  Лейзер-Волф.  -- Какие
нежности при нашей бедности! Послушал бы кто со стороны, -- мог бы подумать,
что  она у вас  одна-единственная. Мне  кажется, у  вас, реб  Тевье, их,  не
сглазить бы, -- достаточно...
     -- Ну и пускай, --  отвечаю, --  живут на здоровье. А кто мне завидует,
пусть сам не имеет...
     --  Завидует? -- говорит  он.  -- Причем тут  зависть? Наоборот, именно
потому,  что  все они у вас, не сглазить бы, такие удачные, я и  хотел бы...
Вы, конечно, меня  понимаете?  Не  забывайте, реб Тевье,  какая вам от этого
будет выгода.
     -- Да,  да,  --  отвечаю я,  -- от ваших  благодеяний  голова окаменеть
может... Зимой снега не пожалеете... Это нам известно с давних пор...
     -- Ах! -- говорит он медовым голосом. -- Что вы сравниваете, реб Тевье,
те времена с нынешними? Тогда было одно, а теперь совсем другое дело: сейчас
мы ведь как-никак породниться собираемся, не правда ли?
     -- Как это породниться?
     -- Обыкновенно, -- говорит он, -- породниться.
     -- Позвольте, реб Лейзер-Волф, как вы думаете, о чем мы толкуем?
     -- А ну, скажите вы, реб Тевье, о чем у нас речь идет?
     -- Что  значит?  -- говорю. -- О бурой корове, которую вы хотите у меня
купить.
     -- Ха-ха-ха!  -- закатывается он. --  Ничего себе корова, д