современного  микрорайона
ориентировали  приезжих  людей  и  себя  по нему,  деревянному пролетарскому
строению: "Как пойдешь мимо желтого домика..."
     Сошнин любил родной свой дом или жалел -- не понять. Наверное, и любил,
и жалел, потому что в нем вырос и никаких других домов не знал, нигде, кроме
общежитий, не живал. Отец его воевал в кавалерии, и тоже в  корпусе  Белова,
вместе  с Лаврей-казаком, Лавря -- рядовым, отец --  комвзвода. С войны отец
не вернулся, погиб во время рейда кавкорпуса по тылам врага. Мать работала в
технической конторе станции Вейск, в большой, плоской, полутемной комнате, и
жила вместе с сестрой в  этом вот домике, в квартире номер четыре, на втором
этаже. Квартира состояла из двух квадратных комнаток и кухни. Два окна одной
комнатки  выходили  на железнодорожную линию, два окна другой комнатки -- во
двор. Квартиру  когда-то дали молодой  семье  железнодорожников, сестра мамы
его, Сошнина тетка, приехала  из деревни водиться с ним, он ее помнил и знал
больше матери оттого, что в войну всех конторских часто  наряжали разгружать
вагоны, на снегоборьбу, на уборку урожая в колхозы,  дома мать бывала редко,
за  войну  надорвалась,  на исходе  войны  тяжело простудилась,  заболела  и
умерла.
     Они  остались вдвоем с теткой Липой, которую  Леня,  ошибившись  еще  в
раннем  возрасте,  назвал  Линой,  да так  Линой  она  и  закрепилась в  его
памяти.Тетка Лина  пошла  по стопам сестры и заняла  ее  место в технической
конторе.   Жили  они,  как  и  все  честные  люди  их  поселка,  соседством,
картофельным участком за городом, от получки до получки дотягивали с трудом.
Иногда,  если случалось  справить обнову или погулять в  праздник,  -- и  не
дотягивали. Тетка замуж не  выходила  и не пробовала выходить,  повторяя: "У
меня Леня". Но погулять широко, по-деревенски шумно, с песнями, переплясами,
визгом любила.


     Кто?  Что  сотворил  с  этой  чистой,  бедной  женщиной?  Время?  Люди?
Поветрие? Пожалуй, что и то, и другое, и третье. В той же конторе, на той же
станции она перешла за отдельный стол, за  перегородку, потом ее перевели аж
"на гору", в коммерческий отдел Вейского отделения дороги. Начала тетя  Лина
приносить  домой  деньги,  вино,  продукты,   сделалась  взвинченно-веселой,
запаздывала  домой с работы, пробовала форсить, подкрашиваться. "Ох, Ленька,
Ленька!  Пропаду я --  и  ты пропадешь!.." Тетке  звонили  кавалеры. Ленька,
бывало, возьмет трубку  и, не  здороваясь, грубо спрашивает: "Кого надо?" --
"Липу"  --  "Нету  у  нас  такой!" --  "Как это нет?" -- "Нет,  и все!" Тетя
скребнет по трубке лапкой: "Мне это, мне..." -- "Ах, вам тетю Лину? Так бы и
сказали!.. Да, пожалуйста! Всегда пожалуйста!" И не сразу, а потиранив тетю,
передаст ей трубку. Та ее в горсточку зажмет: "Зачем звонишь? Я же говорила,
потом...  Потом-потом!  Когда-когда?.."  И смех, и грех.  Опыта-то никакого,
возьмет и проболтается: "Когда Леня в школу уйдет".
     Леня  уже подросток, с гонором  уже: "Я и сейчас могу уйти! На сколько,
подскажи,  и бу сделано..." -- "Да  ну тебя, Леня! -- пряча глаза, зардеется
тетка. -- Из конторы звонят, а ты Бог весть что..."
     Он ее  усмешкой разил, и взглядом  презрительным испепелял, особо когда
тетя Лина  забывалась:  отставит  стоптанный тапочек, переплетет ногу ногой,
вытянется на носочке -- этакая фифа-десятиклассница в общественном  автомате
глазки показывает и "ди-ди-ди, ди-ди-ди...". Паренечку ж  как  раз пол мести
надо, и он обязательно веником ножку тете поправит, на место ее водворит или
запоет ломким басом: "Уйми-и-и-итесь, волнения страсти".
     Всю жизнь  добрая  женщина с  ним и  для него жила, как же он мог  ею с
кем-то делиться? Современный же мальчик! Эгоист же!
     Возле  здания  областного   управления  внутренних  дел,  облицованного
почему-то керамической плиткой, завезенной аж с Карпат, но красивей от этого
не ставшего, даже как бы еще более помрачневшего, в "Волге" вишневого цвета,
навалившись на дверь,  дремал шофер Ванька  Стригалев  в кожанке и кроличьей
шапке -- тоже очень интересный человек: он мог в  машине просидеть сутки, не
читая, о чем-то медленно думая. Сошнину доводилось вместе с работниками УВД,
дядей Пашей, и его другом, старцем Аристархом Капустиным, ездить на рыбалку,
так  рыбаки даже чувство неловкости испытывали оттого, что  молодой парень с
бакенбардами  сидит целый день в машине и ждет рыбаков. "Ты бы хоть почитал,
Ваня, журналы, газетки  или книгу". -- "А че их читать-то?  Че от их толку",
-- скажет Ваня, сладко зевнет и платонически передернется.
     Вон и дядя Паша.  Он всегда метет. И скребет. Снегу нет, смыло, так  он
воду  метет,  за  ворота  увэдэвского двора  ее выгоняет, на улицу. Мести  и
долбить -- это  не самоглавнейшее для дяди Паши действие.  Был он совершенно
помешанным  рыбаком и болельщиком хоккея,  дворником пошел  ради  достижения
своей цели; человек не пьющий, но  выпивающий, на  хоккей  и на рыбалку дядя
Паша,  чтобы  не  разорять  пенсию,  не  рвать  ее  на  части,  прирабатывал
дворницкой метлой -- на "свои расходы",  пенсию же отдавал  в  надежные руки
жены.  Та каждый раз с расчетом  и выговором выдавала ему "воскресные": "Ето
тебе, Паша, пятерик на рыбалку, ето тебе трояк -- на коккей твой клятый".
     В УВД  держалось  еще  несколько лошадей  и маленькая конюшня,  которою
ведал дяди Пашин друг, старец Аристарх Капустин. Вдвоем они подкопали родную
милицию, дошли до горячих труб, до  теплоцентрали, проложенной в здание УВД,
навалили на эти трубы конского назьма, земли, перегноя, замаскировали сверху
плитами шифера --  и  таких  червей  плодили  круглый год  в подкопе, что за
наживку их брали на любой транспорт, даже начальственный. С начальством дядя
Паша и старец Аристарх Капустин ездить не любили. Они уставали от начальства
и от жен в повседневной жизни, хотели на природе быть совершенно свободными,
отдохнуть, забыться от тех и от других.
     Старики выходили в четыре  часа на  улицу, становились  на перекрестке,
опершись на пешни, и скоро  машина, чаще  всего кузовная, накрытая брезентом
или ящиком из фанеры,  притормаживала и  как бы  слизывала  их с асфальта --
чьи-то руки подхватывали стариков,  совали их за спины, в гущу народа. "А-а,
Паша! А-а, Аристаша!  Живы еще?" --  раздавались возгласы, и с этого момента
бывалые рыбаки, попав в родную стихию, распускались  телом и душой, говорили
о "своем" и со "своими".
     У дяди Паши вся правая кисть была в белых шрамах, и к этим дяди Пашиным
шрамам рыбаки,  да  и не только рыбаки, но и остальная общественность города
относились, быть может, еще почтительней, чем к его боевым ранениям.
     Массовый рыбак  подвержен психозу,  он  волнами  плещется  по  водоему,
долбит,  вертит,  ругается, вспоминает  прежние  рыбалки,  клянет  прогресс,
погубивший рыбу, сожалеет о том, что не поехал на другой водоем.
     Не такой рыбак дядя Паша. Он припадет к одному местечку и ждет милостей
от  природы,  хотя  и мастер в  рыбалке не последний,  худо-бедно, на  ушицу
всегда  привозит,  случалось, и  полную  шарманку  --  ящик,  мешок и рубаху
нижнюю,  по  рукавам ее  завязавши, набивал рыбой дядя Паша,  --  все  тогда
управ- ление  уху хлебало, особенно низовой аппарат, --  всех  наделял рыбой
дядя  Паша. Старец  Аристарх Капустин, тот поприжи- мистей,  тот рыбку вялил
меж рам в своей квартире,  затем, набивши карманы  сушенкой, являлся в буфет
Сазонтьевской бани,  стучал рыбкой по  столу -- и всегда находились охотники
потискать  зубами солененькое и  поили старца  Аристарха  Капустина дармовым
пивом.


     Про дядю Пашу рассказывали каверзную  небыль, которой он и сам, однако,
одобрительно посмеивался. Будто припал он к лунке, но всякий мимо проходящий
рыбак пристает:  "Как клев?" Молчит дядя Паша, не  от вечает. Его тормошат и
тормошат! Не  выдержал  дядя  Паша,  выплюнул  из-за щеки живых  червяков  и
заругался: "Всю наживку с вами заморозишь!.."
     Верного  связчика  его,   старца  Аристарха  Капустина,  одной   весной
подхватила прихоть  поиска  -- вечером хлынула большая, втекающая  в Светлое
озеро река, поломала, наторосила лед, мутной, кормной волной подпятила  рыбу
к середине озера. Сказывали, с вечера, почти  в темноте уже, начал брать сам
--  матерый судак, и местные рыбаки  крепко обрыби- лись. Но к утру  граница
мутной воды сместилась и куда-то, еще дальше  отпятилась рыба. А куда? Озеро
Светлое  в ширину пятнадцать верст, в длину -- семьдесят. Шипел на  связчика
Аристарха Капустина дядя Паша: "Нишкни! Сиди! Тута она будет..." Но где там!
Лукавый понес старца Аристарха Капустина по озеру.
     Полдня  злился  на  Аристарха  Капустина  дядя  Паша,  дергал  удочками
сорожонку, случался крепенький окунек, два раза на ходу цеплялась за рыбешку
и рвала лески щучонка. Дядя Паша спустил под лед блесну, подразнил щучонку и
вывернул  ее наверх -- не балуй! Вон она, хищница подводного мира,  плещется
на вешнем льду, аж  брызги  летят, в пасти  у  нее  обрывки  тонких  лесок с
мормышками, словно вставными, блескучими зубами украшена наглая  пасть. Дядя
Паша  не вынает  мормышки, пусть  попомнит, фулюганка,  как  разорять  мало-
имущих рыбаков!
     К полудню из разверстых врат притихшего монастыря с хотя и обветшалыми,
но    нетленными   башенками,   имеющего   у    въезда    скромную   вывеску
"Школа-интернат", вышли и притащились на озеро два отрока, два братца, Антон
и  Санька,  девяти и  двенадцати лет. "Сбегли  они с  последних уроков",  --
догадался дядя Паша, но  не осудил мальцов -- учиться им  еще  долго, может,
всю жизнь, весенняя же рыбалка -- праздничная пора, мелькнет -- не заметишь.
Большую в тот день драму пережили вместе с дядей Пашей отроки. Только-только
уселись парни подле удочек, как у  одного из них взялась и сошла уже в лунке
крупная рыбина. Сошла  у младшенького, он горько  заплакал. "Ничего, ничего,
парняга, -- напряженным шепотом утешал его дядя  Паша, -- будет наша! Никуда
не денется! На тебе конфетку и ишшо крендель городской, с маком".
     Дядя Паша все  предчувствовал и рассчитал: к полудню к мутной воде, где
кормится  планктоном  снеток и другая  мелкая  рыбешка,  в  озеро еще дальше
протолкнется  река,  пронесет муть и  подвалит  на охоту  крупный  "хычник".
Отряды рыбаков, зверски бухающие пешнями, грохающие  сапогами, оглашаю-  щие
окрестность  матом, ее,  пугливую  и чуткую  рыбу,  не переносящую отборного
мата, отгонят  в "нейтральную  полосу", стало быть, сюда вот, где  вместе  с
отроками с самого раннего утра, не сказав --  ни единого! -- бранного слова,
терпит и ждет ее дядя Паша.
     И  расчет его стратегический полностью  подтвердился,  терпение  его  и
скромность в выражениях  были вознаграждены: три судака весом по кило лежали
на льду и  скорбно глазели в небо  оловянными зрачками.  Да  еще  --  самые,
конечно, крупные, -- два судака  сошли! Но кто радовал независтливое  сердце
дяди Паши, так это малые рыбаки -- отроки  Антон  и Санька. Они тоже достали
по  два  судака  на  свои утильные, из ружейного патрона  склепанные блесны.
Младшенький кричал, смеялся,  снова  и снова рассказывал о том, как клюнуло,
как он попер!.. Дядя Паша растроганно его поощрял: "Ну вот! А ты -- плакать?
В жизни завсегда так: то клюет, то не клюет..."
     Тут и случилось такое, что в смятение ввело не только рыбаков, но почти
все приозерное  население,  да и часть города  Вейска  сотрясло  героическое
событие.
     Снедаемый  сатаной, рыбацким ли диаволом,  дядя Паша,  чтоб не  стучать
пешней,  сдвинулся на  ребячьи лунки,  просвер- ленные ледобуром.  И  только
опустил свою  знаменитую,  под  снетка  излаженную  блесну,  как ее  пробным
толчком щипнуло, затем долбануло, да так, что он, уж какой опытный рыбак! --
едва удержал в руке удочку! Долбануло, надавило, повело в глыбь озерных вод.
     Судачина на семь килограммов и пятьдесят семь граммов -- это было потом
с аптекарской  точностью  вывешено, --  застрял в  узкой  лунке. Дядя  Паша,
плюхнувшись на брюхо, сунул руку в лунку и зажал рыбину под жабры. "Бей!" --
скомандовал  он  отрокам, мотая  головой  на  пешню. Старший отрок  прыгнул,
схватил пешню, замахнулся  и замер: как "бей"?! А  рука? И тогда  закаленный
фронтовик, бешено вращая  глазами, гаркнул: "А как на  войне!" -- и  бедовый
парнишка, заранее вспотев, начал раздалбливать лунку.
     Скоро лунку прошило красными ниточками крови. "Вправо! Влево! В заступ!
В заступ бери! В заступ! Леску не обрежь..." -- командовал дядя Паша. Полная
лунка крови была, когда дядя Паша  вынул  из  воды и бросил на лед уже вялое
тело рыбины. И тут же,  взбрыкнув кореженными ревматизмом ногами,  заплясал,
заорал  дядя  Паша, да скоро опомнился  и, чакая  зубами, отворил  шарманку,
сунул   ребятам   флягу   с   водкой,  приказал  растирать  занемелую  руку,
обезвреживать раны.
     Два  дня  подряд  во  дворе  УВД шла  демонстрация,  в  центре  которой
перевязанный дядя Паша разводил руками, тряс, дергал, выводил, бросал, орал,
прыгал,  пел. Сошнин,  глядя на  все это  в окошко,  сожалел, что не владеет
камерой, -- это было бы величайшее кино!
     На  третий  день  начальник хозчасти  отправил дядю Пашу в  санупр, где
рыбаку  дали бюллетень с пометкой "бытовая травма", то есть не оплачиваемый.
Ну, тут уж все  сотрудники поднялись в  защиту  героя,  звонили в  санупр, в
облздрав -- и добились справедливости: "бытовая" травма была переправ-  лена
на "боевую".
     Коммерческий отдел пересудили и  пересажали разом. Тетя Лина травилась.
Ее спасли и после суда отправили в исправительно-трудовую колонию.  Срок  ей
дали короткий, но мук  и позора тетка и Леня вместе  с ней  пережили  много.
Сошнин уже учился в областной спецшколе УВД, тетка настояла: "Обмундирование
бесплатное,  питание,  догляд  и  работа  в  защиту  справедливости..."  Она
чувствовала -- догадался он потом, -- что ей несдобровать, и хотела устроить
дитятю попрочнее. Из  спецшколы  Сошнина чуть  было  не  помели.  Конторские
служащие,  жители  седьмого  и соседних домов,  на глазах которых он рос, но
главное, однополчанин  и  друг отца Лавря-казак походатайствовали  за  него.
Лавря-казак подстригся, наодеколонился, почистил штиблеты, обрядился в новый
костюм,  к борту коего  прицепил ордена Славы и  еще два ряда  орденов, и во
всем  параде двинул к начальнику областного  управления внутренних дел,  где
имел долгую беседу.
     Потом Лавря-казак запряг  свою верную  лошадку,  и  они вдвоем с  Леней
ездили "на  торф" --  попроведать тетю  Лину. Она бухнулась на колени  перед
боевым  фронтовиком,  и  племянник  ее, будущий  страж порядка,  отвернулся,
глотал  слезы и клялся про себя беспощадно бороться с преступностью, особо с
теми, кто совращает, сбивает с пути  невинных  людей, калечит  им  судьбы  и
души.
     Тетю Лину освободили по  амнистии.  Она поступила работать в химчистку,
прирабатывала  дома  стиркой  и  все  жалась по  углам,  старалась  днем  не
показываться на люди, говорила тихо, и когда умерла, то  Лене казалось: и  в
домовине она старалась сжаться, прятала от  людей  глаза и руки,  изъеденные
химикалиями и мылом, под ластами кружевной черной накидки.
     Еще   до  смерти  тети  Лины  Сошнин  окончил  спецшколу,  поработал  в
отдаленном  Хайловском  районе участковым, оттуда и  привез жену.  Тетя Лина
успела маленько порадоваться Лениному устройству,  понянчилась  с его дочкой
Светой, которую считала внучкой,  и, когда стала умирать,  все сожалела, что
не успела дотянуть внучку  до школы, не поставила  ее на крепкие ноги, мало,
совсем мало помогла молодым.
     Ах,  эти  молодые-удалые!..  Гривачи мои...  Хорошо  бы для них сделать
отступление в самой  гуманной конституции,  отдельным  указом  ввести порку:
молодого принародно, среди  широкой площади порола  бы молодая, а молодую --
молодой...
     После смерти тети Лины перешли Сошнины небольшой  и  совсем не спаянной
ячейкой на руки  другой, не менее надежной  тетки по имени Граня, по фамилии
Мезенцева, которая никакой теткой Сошниным  не доводилась, а являлась родней
всех угнетенных и осиротевших возле железной  дороги  народов, нуждающихся в
догляде, участии и трудоустройстве.
     Тетя  Граня  работала стрелочницей на маневровой горке  и прилегающих к
ней путям. Стрелочная будка стояла  почти на выносе со станции, на задах ее.
Был тут построенный  и  давно покинутый туник  с двумя  деревянными тумбами,
заросший бурьяном. Лежало под откосом  несколько ржавых колесных пар, скелет
двухосного вагона,  кем-то  и когда-то  разгруженный штабель  круглого леса,
который тетя Граня никому  растаскивать не давала и  много  лет, пока лес не
подгнил,  ждала  потребителя,  да,  так  и  не  дождавшись,  стала  ножовкой
отпиливать  от бревен короткие чурбаки, и ребята, стадом обретавшиеся  возле
стрелочного поста, на этих чурках сидели, катались, строили из них паровоз.
     Никогда  не имевшая своих  детей, тетя  Граня  и  не  обладала  учеными
способностями детского  воспитателя.  Она  детей  просто  любила,  никого не
выделяла,  никого  не  била, не  ругала,  обращалась с ребятишками,  как  со
взрослыми,  угадывала и укрощала  их  нравы  и характеры, не прилагая к тому
никаких талантов, тонкостей педагогического характера, на  которых так долго
настаивает нравоучительная современная печать. Возле тети Грани просто росли
мужики  и бабы,  набирались сил, железнодорожного опыта, смекалки, проходили
трудовую закалку. Закуток со стрелочной будкой многим ребятам, в том числе и
Лене  Сошнину, был и детсадом, и площадкой для игр, и школой  труда, кому  и
дом родной заменял. Здесь царил дух трудолюбия  и братства. Будущие граждане
Советской  державы  с  самой  большой   протяженностью  железных  дорог,  не
способные  еще  к самой  ответственной  на транспорте  движенческой  работе,
заколачивали  костыли,  стелили  шпалы, свинчивали и  развинчи вали в тупике
гайки,  гребли горстями насыпь полотна. "Движенцы" махали флажком,  дудели в
дудку, помогали  тете  Гране  перебрасывать стрелочный  балансир, таскать  и
устанавливать  на  путях  тормозные  башмаки,   вели  учет  железнодорожного
инвентаря, мели возле будки  землю, летами садили и поливали цветки-ноготки,
красные  маки  и  живучие  маргаритки.  Совсем малых, марающих пеленки  и не
способных еще к строгой железнодорожной дисциплине  и труду,  тетя Граня  не
принимала на работу, не было у нее в будке для них условий.
     Муж тети  Грани,  Чича  Мезенцев (откуда,  почему взялось такое  имя --
Сошнин так никогда  и  не  дознался),  работал кочегаром при железнодорожном
Доме культуры,  из кочегарки вылезал на  революционные праздники  да еще  на
Рождество,  Пасху и  Воздвиженье,  поскольку где-то в воздвиженские сроки  у
Чичи был день рождения. Тетя Граня работала через сутки по двенадцать часов,
с двумя выходными в конце недели,  как движенец и, стало быть, ответственный
на  железной  дороге человек. Она уносила  мужу в кочегарку  на  сутки еду и
неизменно поллитра водки.
     По городу Вейску ходил анекдот, пущенный опять же Лаврей-казаком: будто
Чича  до того  закочегарился,  что  спутал зиму  с  летом. К  нему  в жаркое
подземелье  спустилась  заполыханная  делегация   самодеятельного   местного
балета:  "Чича! Туды-т-твою, растуды! Какой месяц на  дворе?" --  "Хвевраль,
навроде..." -- "Да  июнь, конец июня! А ты жаришь  и жаришь! Аж партнерши из
рук высклизают".
     Леня,  как и все  парни  желдорпоселка,  готовился в  машинисты,  ел  с
братвой печеную картошку, "горькие яблоки", то есть лук с солью, пил дешевый
малиновый  чай  прямо из  горлышка  тети Граниного  медного  чайника  -- ему
нравилось нить из чайника, и доселе с той привычкой -- пить чай из  рожка --
он не расставался, что также приводило к конфликтам в семье.


     Однажды  остыли  батареи  в  железнодорожном  Доме культуры,  и  труба,
коптившая  небо и парк культуры и отдыха, что был  по соседству с ним, резко
обозначилась на фоне и