в девяти верстах oт
Починка  -- центральной  усадьбы  колхоза,  и,  когда  дожидалась автобуса в
родные края,  "химики" откололи ее от публики, подпятили  к  забору и  между
киоском "Союзпечати"  и  филиалом леспромхозовской столовой  давай снимать с
нее штаны. Штаны-то джинсы, их не так-то просто и по доброй воле сдернуть, а
при сопротивлении  время  и  сноровка  надобны.  Сошнин  как  раз приехал  с
лесоучастка, где всю ночь усмирял лесорубов  после получки. Выйдя из поезда,
отбил барышню, увел ее в дежурную комнату, где ее долго отпаивали водой.
     --  Люди  на остановке! Советские, наши, здешние -- и никто,  никто  не
заступается! Подлые!.. Подлые!.. Все подлыe! -- в истерике кричала Лерка.
     Конечно,  подлые.  Кто  ж  станет  отрицать  или  спорить?  И  люди  на
остановке, и "химики" -- это уж само собою. Но вот автобус на Починок ушел и
будет только завтра утром. Что делать?
     Бессонная  ночь позади. Спать охота -- спасенья  нет.  Молодой организм
отдыха просит. Брюзгин, сотрудник ЛОМа,
     удалит барышню из  дежурки сразу же, как уйдет с вокзала Сошнин, потому
как жена у него сто кило весом, ревности же в ней на все двести, и проверяет
она поведение сотрудника ЛОМа через  каждые два часа. В вокзале по скамейкам
валяются  друзья  "химиков" или на  них  похожие  кореша, раздумывая  насчет
условий вербовки: соглашаться им в  Хайловский леспромхоз или в глубь страны
подаваться? Пришлось  брать Лерку к себе, в  холостяцкую комнату, выделенную
Сошнину в леспромхозов- ском общежитии. Он бросил шинель  на  пол, в головах
свернул казенный бушлат, укрылся плащом, указал  барышне на казенную кровать
с пружинами, звенящими что арфа, и только донес голову до изголовья -- канул
в непробудное, сладкое царство.
     И не возвращаться бы ему из того, все утишающего, блаженного, царства в
вечно жужжащее  общежитие, в узенькую комнатку  с казенной желтой занавеской
на окне,  отмеченной черной, жирной  инвентаризационной печатью, с  казенной
кроватью, накрытой простыней, тоже с  печатью,  с чайником без крышки и  без
печати,   с  эмалированной  кружкой,  с   гнутыми  столовскими   вилками,  с
чемоданчиком в углу и стопкой книжек на подоконнике.
     Он  продрал глаза и с удивлением увидел:  на казенной  койке, звучащей,
как  арфа,  скатившись головой с плоской,  отходами кудели  набитой подушки,
спала барышня, совсем не похожая на ту, каковую она  изображала из  себя  на
людях. Она ровно дышала  чуть приоткрытым алым ртом, и что-то совсем далекое
от грубой действительности  снилось  ей,  верхнюю  губу,  помеченную пушком,
трогала  летучая,  даже  мечтательная,  улыбка,  чуть  вздрагивали сомкнутые
ресницы,  румянец облил щеки, и  не суетились  руки-ноги барышни,  ничего не
суетилось, не дрыгалось, все было подвялено, усмирено доверительно- глубоким
сном.  Солнце,  в радостном ослеплении пялящееся сквозь занавески  на спящую
девушку, поигрывало, дразнилось, щекотало спящего человека. Форсистые джинсы
Лерка сняла  -- кочегарили, не  жалея  лесоотходов, по-зимнему,  хотя стояла
осенняя пора, исход бабьего  лета был, девушке сделалось  жарко от солнца  и
сыро шипящих  батарей отопления,  она  сбросила  пальтишко на пол, колени ее
приоголились  и оказались совсем не острые, не  задиристые, а круглые, чисто
белеющие  натянутой кожей, и пятнышко солнца  ластилось, скакало котенком по
коленям гостьи.
     Сошнин замахнулся, чтобы прикрыть гостью  одежкой,  и  в  этот  роковой
момент  дернуло ее  проснуться. Она с виноватым испугом осмотрелась "Где я?"
--  и тут же  вспомнила  где, улыбнулась,  утерла губы, в  забытьи  блаженно
потянулась:
     -- Крепко спится под  защитой родной милиции! -- И потрепала его русые,
вчера только в леспромхозовской бане с шампунем вымытые волосы. -- Шелковые!
-- сказала голосом, вдруг упавшим до всхлипа.
     Что  можно  ждать от  хорошо  отдохнувших молодых людей!  Одних  только
глупостей, и ничего больше.
     И  стала  Лерка все чаще  и чаще  задерживаться  меж  городом и  селом,
осуществляя смычку  в  буквальном смыслe  этого неблагозвучного слова.  Дело
дошло  до  погубления выходных  --  неинтересно  сделалось  Лерке  проводить
воскресные дни  в родной  полуопустевшей Полевке,  под родительским  кровом.
Дело  кончилось  тем,  чем оно и должно кончаться в  подобной  ситуации,  --
явились молодыe люди в Полевку,  созревшие  для  добровольного признания,  с
повинной. Как  лицо  служебное,  милицейское, Сошнин  привык  знакомиться  с
разным народом, чаще всего тут  же  забывая  знакомства,  но в  Полевке дела
обстояли  иначе. Евстолия  Сергеевна  Чащина подкрасила  губы, надела  новый
строгий  костюм в полоску, капроновые чулки и  туфли анисового цвета. Сошнин
думал, в честь какого-то праздника, может, дня рождения чьего-то, выяснилось
же -- в честь  их  приезда. Улучив момент, Евстолия Сергеевна  увела гостя в
огород, показывать, какие у них  парники,  ульи, какая баня, колодец,  и там
напрямик заявила: "Я надеюсь, мы, интеллигентные люди, поймем друг друга..."
     Сошнин  заозирался,  отыскивая по  огороду интеллигентныx людей,  -- их
нигде не было, и  начал догадываться, что это он, Леонид Викентьевич Сошнин,
и Евстолия Сергеевна  Чащина  и есть  интеллигентные люди. Очень  его всегда
смущало это слово. На  деревенском  же  огороде, в полуразвалившемся селе --
просто  ошарашило.  Он заказал  себе: медовуху,  как  бы его  ни принуждали,
больше  не  пить  и  при  первом  удобном  моменте  из Полевки  умчаться  на
милицейском мотоцикле.
     Евстолия Сергеевна испуг гостя истолковала по-своему и уже без ласковых
оттенков в голосе, безо всякой  бабьей вкрадчивости поперла насчет того, что
дочь  у нее --  человек исключительный, что  уготована была ей более  важная
дорога и ответственная судьба,  но коли так  получилось -- он  проявил такое
благородство, и  вообще человек,  по слухам,  героический,  --  она  вверяет
ему...
     -- Зачем же здесь-то? -- залепетал "героический человек". -- Я готов...
При Маркеле Тихоновиче...
     -- А он-то тут  при чем?! --  изумилась Евстолия Сергеевна. -- Содержим
его, пусть и на том спасибо говорит.
     Вслушаться бы,  вслушаться  во  все  ухо  в эту  непреклонно выраженную
мысль, внять ей, а внявши, перемахнуть бы Леониду через городьбу, ухватиться
за  рога казенного мотоцикла --  черт с ней, с фуражкой! Сказать, что сдуло,
-- новую выпишут. Но это тебе не Демона валить! Там все просто: хрясь злодея
об пол  --  и ваша не пляшет!  А  тут  он, как бычок на  веревочке, плелся с
огорода  за  Евстолией  Сергеевной,  потом  стоял  подле  жарко  натопленной
глинобитной печи, вертел в  руках нарядный милицейский картуз: "Вот,  просю,
стало быть... Ой,  прошу тоись, руки..." Хотел пошутить: -- "И ноги тоже!" А
сам все вертел и вертел картуз с горьким чувством человека, приговоренного к
лишению свободы на неопределенный срок и без права на помилование... единого
милицейского головного убора не успев износить. Чего доброго, еще и икону ко
лбу приставят! И  заступиться некому: ни отца, ни матери,  даже тетки нет --
круглый он сирота, и что хотят, то с ним и делают...


     Властвовала  в  доме Чащиных  Евстолия Сергеевна.  Судя  по  карточкам,
газетным вырезкам и рассказам, прожила она довольно бурную молодость: ездила
в  сельском  агитпоезде, в красной косыночке, тревожила  земляков не  только
речами,  за  "перегиб" была  брошена  на хайловскую  кудельную фабрику, даже
фабричонку,  в качестве профсоюзника, но по очередному призыву вернулась  на
прорыв в  родное село, ведала избой- читальней, клубом, было время, когда ее
бросали даже на  колхоз -- председателем. Но к той поре работать  она совсем
разучилась,  да и не хотела, и ее все время держали на должностях, где можно
и  нужно много  говорить, учить, советовать, бороться, но ничего при этом не
делать.
     Безответный, добрейший тесть Сошнина Маркел Тихонович Чащин потянулся к
зятю, как  те родители,  что потеряли ребенка  в блокаду  и, пусть в  зрелом
возрасте, отыскали  его. Все,  что  мог и хотел дать  сыну Маркел Тихонович:
любовь, тепло сердца, навыки  в сельском, глазу не заметном  труде, ремесла,
так необходимые в  хозяйстве, -- все-все готов был тесть обрушить на зятя. И
Леонид, не помнивший отца,  взращенный пусть  и  в  здоровом, но  в  женском
коллективе,  всем  сердцем  откликнулся на  родительский  зов.  И  какая  же
просветленная  душа открылась  ему,  какой истовой,  мужской  привязанностью
вознаградила его судьба!
     Сошнин именовал тестя  папашей. Маркел Тихонович имел от  этого в  душе
торжество, потому как тещу зять звал только по имени-отчеству. "Они", "она",
"эти",  "самa", "их" --  это  лишь  краткий  перечень междометий, с  помощью
которых Маркел Тихонович обращался со своими домашними, называть жену и дочь
собственными именами  он избегал, длинно получалось,  тем более что у дочери
было имя "не его",  он желал назвать ее  Евдокией, в честь своей бабушки, но
жена, взбесившаяся от  культуры, нарекла  ее Элеонорой -- вот и пользуй его,
такое имя, каким только корову или козу можно называть.
     Евстолию  Сергеевну за  суету,  табак и матерщину  не терпели пчелы  --
Маркел Тихонович держал три семьи -- для домашно- сти. И стоило жене выйти в
огород, в углу которого под дуплистыми липами стояли ульи, он тут же отворял
леток, и пчелы загоняли хозяйку либо в нужник,  либо  в сенцы. В бане Маркел
Тихонович мылся один,  не пускал супругу на покос -- истопчет, измочит сено,
корова исти его не станет, пилил дрова в одиночку, не слушал жену, когда она
жаловалась  на хвори,  смотрел  по  телевизору  "развратные",  по  разумению
Евстолии Сергеевны, передачи: фигурное катание и балет  -- и, как можно было
догадаться,  давно  не выполнял  мужских  обязанностей.  Уязвленная  супруга
следила за ним  и будто  уже не раз  "застукала" старого блудника, который с
другими бабами "делал, че хотел".
     -- У  меня из  рук, Левонид, ниче  не  выпадат,  меня тятя, царство ему
небесное, с детства всякой работе обучил, потому как в деревне без рукомесла
нельзя,  рукам махать  и речи говорить -- трибунов на всех не наберешься! На
войне,  в раздо- рожье,  кому обутку починю,  кому бритву направлю,  повозку
подлатаю, колеса обсоюзю, втулку там, ось, оглобли ли  вытешу, сварить че --
суп,  кашу, картошки, коня обиходить, сруб в землянке сделать,  дзот покрыть
-- все мне по руке. На фронте, Левонид, слова ниче не стоят,  потому как  на
краю ты  жизни. Хоть верь, хоть нет, Левонид, меня Тихоновичем в роте звали,
не  из-за  старости,  не-эт,  -- я  в  самой середке  мушшинских  годов был,
исключительно  из уважения звали,  из уважительности, медаль  мне  первому в
роте  дадена  была, когда  медали ишшо мешком на  передовую  не  возили... И
вопше, маракую  я, Левонид, нашей державе честные трудовые люди нужны,  а не
говоруны и баре.  Пустобрехи, вроде  моей  бабы, проорали  деревню. Война  и
пустобрехи довели до того, что села наши и пашни опустели.


     Почувствовав союз двух мужчин куда прочнее женского, Евстолия Сергеевна
пошла на них приступом, но зять оказался неуступчив, защищал себя и тестя:
     --  Евстолия  Сергеевна! Все претензии, какие есть  ко мне  и к папаше,
высказывайте не в магазине, не на завалинке, а здесь, дома, и больше при мне
не унижайте папашу, не сгоняйте его в  могилу -- без него вы пропадете ровно
через неделю...
     -- Кто это -- вы? Кто это -- вы? -- взвилась Лерка.
     -- Ты и твоя мама.
     -- А ты зачем? Ты -- муж!
     -- И  я, муж, и вы, жены, пока еще сидим на шее  у папаши,  да  скоро и
внука туда посадим.
     Мужики уединялись  в лесу, пилили  весной долготье  на дрова,  вывозили
его, на сенокосе  управлялись, в межсезонье на реке  сидели, подле удочек  и
закидушек, либо верши ставили на перекате и в заливах.
     --  Да  что  же  это такое! Все при  деле, мои  жеребцы сидят  --  реку
караулят!  -- базлала  на  весь белый  свет Чащиха, спускаясь вдоль ограды к
реке с детским ведерком -- взрослое ведро она якобы не могла уже поднимать.
     Маркел Тихонович из наносного хламу выбрал палку, попримерил ее к руке,
молча двинулся  навстречу супруге и  вытянул  ее  по  широкой спине, да  так
звучно,  что вся  округа замерла, будто перед концом света: коровы  на  лугу
перестали  жевать траву, овечки  затопотили,  давя  друг  дружку,  бросились
врассыпную; спутанный колхозный конишко с потертостями и лишаями  на  спине,
припал к воде, хотя пить ему не хотелось, -- ничего не вижу, ничего не слышу
-- опытный конь.
     Чащиха, ровно бы вслушиваясь в себя,  в  мир,  ее окружающий,  схватила
ртом раз-другой воздух и вопросила:
     --  Убил? Меня-а-а-а убил... -- и только  собралась заорать, как Маркел
Тихонович вытянул ее палкой вторично.
     -- Я  четырежды  ранетый. Я в гвардии пехоте фашиста бил! У меня десять
наград  в яшшике! А ты меня при  зяте страмотишь!.. -- Хоп  да хоп Чащиху по
спине.
     -- Милиция!
     Сошнин в это время подлещика подсек, повел его, сердечного, к берегу --
милиция он на службе, а тут зять и рыбак  и тоже, как и все советские люди и
граждане, имеет право не только на труд, но и на отдых -- по Конституции.
     Председатель поссовета, старый фронтовик, заранее  и но всем солидарный
со всеми фронтовиками, получив от Евстолии Сергеевны заявление-акт на своего
супруга и бегло с ним ознакомившись, заявил:
     -- Дивно, как  твой муж тебя  до се не пришиб?  Я  бы в  первую же ночь
супружеской  жизни  прикончил  такую   фрукту  и  в  тюрьму  бы  добровольно
отправился.


     Дитя,  всеми любимое и  единственное, Светка, какое-то  время соединяла
семью, да худо  Лерка обихаживала дитя, и себя, и мужа -- деревенская девка,
ничему  не наученная пусто- брешной  мамой,  не  умела  она  сварить  пустую
похлебку,  каша  манная для  ребенка у  нее непременно в  комках, стирает --
брызги на стены, моет пол -- лужи посередке, под кроватью пыль, зато травила
анекдоты   наисмешнейшие,   подвизалась  в  институтской   самодеятельности,
Маяковского со сцены кричала.
     Пока  тетя Лина жила да была, от  мерзостей  быта Лерку избавляла, и  с
воспитанием  ребенка  дело  шло вперед, хотя  и  дергалась  эмансипированная
женщина,  не нравилось  ей,  что  тетка  наряжает  Светку  по-деревенски,  в
какие-то капоры, в грубые шерстяные носки собственной вязки, купает в корыте
стиральном,  стрижет  наголо,  чтоб волосики крепче были, кормит  капустными
щами с картошкой. Если уж ее жизнь загублена неразумной связью до брака, так
пусть вырастет  хоть дитя исключительной личностью,  похожей на вундеркиндов
Сыроквасовой  --  чтоб премиями награждалась за  рисунки,  хоть  за  хоровое
пение, хоть за гимнастические упражнения, чтоб про дочь в газете писали и по
радио говорили.
     Муж толковал жене: "Медицина утверждает, что здоровье дороже всего, так
давай сохраним ребенку хотя бы  здоровье. -- "Как  мы это сделаем?"  -- "Это
сделает  тетя  Лина.  Гляди на меня и убеждайся,  что она  это умеет  делать
хорошо.  Нет  у  меня ни  аллергии,  ни пневмонии,  даже зубы не  болят". --
"Бугай. И жизнь твоя бугаиная!.."
     Жизнь разнообразна,  где  найдешь,  где  потеряешь  --  угадай наперед!
Помылись однажды в городской бане супруги  Сошнины,  сомлелые, душой и телом
чистые, благодушные, решили на рынок зайти, изюмчику Светке купить, себе  --
вятских  огурчиков из дубовой бочки. Леонид локоть кренделем загнул, супруга
руку в  кожаной  перчатке  ему на  согнутый  локоть  кинула. Идут,  толкуют.
Счастливые  советские  люди,  в  воскресный  день  наслаждаются  заслуженным
отдыхом, на  людей дружелюбно смотрят, и  не  видит  потерявший бдительность
сотрудник местной милиции,  что  под аркой городского  базара, где  написано
"Добро  пожаловать", пляшет, поет,  ко всем липнет пьяная Урна.  Губы у  нее
обляпаны  красным, волосы -- рыжим, наплывы рыжей краски видно за ушами и на
лбу. Злобно-веселая,  тешится Урна, развлекает  народ бесплатно. У  Сошнина,
как  только он заметил Урну, не только в груди, но и в животе все сжалось --
случалось ему  эту красотку вынать  из "постелей" в  привокзальных  заулках,
возить в вытрезвитель, когда ее еще в вытрезвитель пускали, гонять с  рынка,
выселять из города.
     Урна -- тварь  злопамятная,  мстительная.  Она-то еще  задаль  заметила
супружескую пару.
     -- А-а, синеглазенький! -- приветствовала Урна молодого человека, будто
и не замечая рядом с  ним Лерку. --  Забы-ы-ыл ты про меня! Совсем забыл! На
ентую  вот  вертихвостку  променял!  Ай-я-я-а-ай!  Изменшыки   вы,  мушшыны,
коварные изменшыки! -- И, отрыгая на  Лерку табаком и винищем, пожаловалась:
-- Не помнят никакого добра, злодеи!
     Лерка  выдернула  руку  из-под  мужниного  локтя,  уронила  перчатку  и
побежала с рынка, закрывшись ладонью.
     --  Оне к  Муське, на  кирпичный  завод  повадились! -- орала  Урна  ей
вослед. -- Гляди-ы-ы-ы! Принесет он те награду...
     Дома бурная сцена, закончившаяся схваткой.
     -- Подлец! -- кричала жена. -- Какой подлец! -- и хрясь мужа по морде.
     Он перехватил руку жены болевым приемом, посадил ее на пол.
     -- Еще раз... шевельни только лапкой!.. Примадонна!..
     -- О-ой, руку вывихнул, зверина!
     -- Да ребятки!  Да миленькие!..  Да  что случилось? -- топталась вокруг
них тетя Лина.


     После  смерти  тети Лины  супруги  Сошнины  все чаще  сбывали Светку  в
Полевку, на  бабкин худой досмотр и неумелое  попечение.  Хорошо, что  кроме
бабки был  у  дитяти дедка,  он мучать  культурой ребенка  не давал, приучал
внучку  не  бояться пчелок,  дымить на  них  из баночки, различать цветки  и
травы, подбирать щепки, скрести сено грабельками, пасти теленка, выбирать из
куриных гнезд  яйца,  водил  внучку  по  грибы, по ягоды,  гряды  полоть,  с
ведерком по воду ходить на речку, зимой снежок огребать, подметать в ограде,
на салазках с горы кататься, с живой собакой играть, кошку гладить, гераньки
на окне поливать.


     Пустота после смерти тети Лины ничем не могла заполниться, но должна же
она, по  законам  физики, чем-то заполняться.  Раздражение  и  темная  тоска
заселяли  пустоту,  в  темноте  же  самое  место  черному  злу. Все  в  жене
раздражало Сошнина, даже такие мелочи, как кухонные дела, на которые мужчине
и внимания-то обращать не надо бы,  или обратить их и шутку, ведь за чувство
юмора и терпимость, воспитанные  тетками Линой и Граней, его ценили в школе,
на работе -- у него иных-то добродетелей и не было.
     А   Лерку   корежило,   бесило,   что   такое   ничтожество,   выкормыш
пристанционного, сажей покрытого  поселка,  читает дни и ночи книги,  еще на
немецком языке  вроде  бы могет -- брешет, конечно, да  и сам чего-то тайком
царапает на бумаге. "Экий Лев Толстой с семизарядным пистолетом,  со ржавыми
наручниками за поясом..."  "Замолчи,  примадоннa!" --  "Мусор!  Легаш!  Пес!
Падла! И как еще там, на языке ваших дорогих клиентов?"
     Злой  памятью,  как и многих современных женщин, бог  Леркy не  обидел.
Литература  утверждает: прекрасная женщина  частицами  разбросана во  многих
женщинах, плохая и хитрая живет постоянно во всех. Ох уж эта литература!  То
соврет, то правду  скажет.  Подсказала бы вот людям, куда же это прекрасное,
которого так много в девушках, девается в бабах?
     И  хорошо,  и правильно,  что  разбежались.  Нечего  маять  друг друга.
Наслаждайся покоем, читай, пей чай из горлышка чайника, не  давай "гардероп"
с места двигать. Можно никуда не ходить, никого к себе  не приглашать. Можно
пол мыть, можно не мыть. Можно еду  варить, можно не варить. Можно ходить по
полу босиком  и  гладить  себя  по голове,  можно  бумагу  ночами каракулями
украшать,  не озираясь, никого не стыдясь. Творческая тайна! Да какая же это
зараза!  Так вот  и шевелится что-то в  голове,  процарапывает крышку черепа
мыслишками,  они  спать  не  дают,  тревожат. Пользуясь  полной бесконтроль-
ностью и волей, однажды Леонид поставил на  бумаге  слово "Р