без Юльки не  могла, учила  ее  уму-разуму, будто
фельдфебель в пехотной роте, не подбирая выражений:
     -- Ты перед  каждым-то встречным-поперечным  не  расщапери-  вайся,  --
зычным  голосом  корила она внучку. -- Ты строк отшшытывай или  какую анпулу
проглоти.
     -- Капсулу, бабушка. Ампула в стекле.
     -- Ну  и што, што в  стекле? Раз атмаесси, потом зато те свобода. А это
что же  за  моду взяла -- кажин раз  пятьдесят  рубликов!  Где  отцу на  вас
полсотских набраться? Вас у  ево  три халды, и все развитые, похотливые. И в
ково токо  удались?  Я вот удала была, но  ум имела! У тэй-та,  у царицы-та,
дочки учительши, а кунки у них тоже, гляди-ко, веселы...


     Спит бабка,  поднабравшись вкусного  "бальзама" и  прикончив  чекенчик.
Юлька  переполошила своим нарядом подружек из  общежития училища дошкольного
воспитания, примерно такого  же уровня ума и духовных  запросов, как  у нее.
Все  еще зудит и пытается  поставить на путь праведный дядя Паша потерявшего
"облик  совести" старца  Аристарха Капустина, рыбака-стервятника, черпающего
веснами  рыбу  в   заморных  прудах  и  озерах,  балующегося  "телевизором",
"косынками",  --  так недолго до  взрывчатки  докатиться и угодить в тюрьму.
Лавря-казак,   выдержав   извержение   вулкана,   дожидается   часа,   когда
расплавленные  породы остынут и  осядут  в  нутро  клокочущего  кратера,  на
цыпочках прокрадется  в туалет, где за журчливым  унитазом, среди  бутылок с
красками  и пакетов  с  порошками,  стоит сосуд с деловой  наклейкой "деготь
колесный" -- клятая капелюшечка никак не дает ему сонно расслабиться. В Доме
ребенка  спит  --  не  спит  тетя  Граня,  чутко сторожа  сон  малых  людей,
осиротевших в несчастье, брошенных или пропитых мамами и папами.
     Запираются  на  ночь  клубы,  стадионы,  рестораны, библиотеки,  Дворцы
культуры, но летят самолеты, идут поезда, стоят на посту часовые  и сторожа.
Где-то в тюремном вагоне тесно спит с такими же, как  он, хануриками, Венька
Фомин из Тугожилина и не знает, куда его везут. А везут его далеко и надолго
-- остатков уже шибко траченной жизни может ему не хватить на возврат.
     Крепко  запершись  на  деревянный  засов и на  железные  крючья,  врозь
улеглись в жарко натопленной избе супруги Чащины, вздыхает украдкой, чтоб не
потревожить  "самое",  перемогает  бессонницу  Маркел  Тихонович, тоскуя  по
внучке, думая о зяте и дочери, может,  и фронт вспоминает -- вслух, прилюдно
он отчего-то  вспоминает  войну редко,  вздыхает  лишь иногда: "Не  приведи,
господи, еще раз такое..."
     Уторкав  вундеркиндов, сонно перелистывает затасканную рукопись некоего
Сошнина  мыслительница  и  толкач  местной  культуры  Октябрина  Перфильевна
Сыроквасова.
     Большой начальник Володя Горячев правится спать и, как ему кажется, про
себя  выражается по адресу гостя и  всех порядков, не  им  заведенных,  но в
невесомость орбиты его втянувших.  Алевтина Ивановна, путающая зычные голоса
покойного  мужа  и  богоданного сыночка,  наглухо  накрывает  внука  Юрочку,
отворачивает  от  его  лица  голубой  огонек  ночника, смотрит  на заоконный
уличный свет, думая  о детях вверенного ей Дома  ребенка, где  она, ровно бы
искупая вину за нерожалость свою, пытается стереть из жизни и памяти детишек
немилосердность  беспутных и  преступных  женщин,  выправить  их  дальнейший
жизненный путь.
     Лерка и  Светка,  уработавшись, спят  обнявшись на тесном  диванчике  в
тесной  и душной  комнатушке, в  многолюдном каменном бараке, согласно новой
эре ловко переименованном в жилище гостиничного  типа. "Все эры,  эры..." --
вспомнилось Cошнину.
     Кто-то на дежурстве но отделению сменил Федю Лебеду? Кого-то побьют или
изувечат  ночью  три  добрых  молодца, уязвленные  в  доме номер  семь  и от
уязвленности жаждущие мщения?


     Качается  за окном  фонарь,  крошатся  от  ветра  сосульки.  Пробуравил
лобовым прожектором, успокоил басом ночных пассажиров электровоз, на котором
после отдыха  в модном  прибалтийском санатории, быть  может,  в первый рейс
ушел щедрый  отец Юльки. Все  реже на улице прохожие, все медленней кружение
Земли, и Лерка со Светкой все спят, спят... "Я знаю, вы лукавите со мной. Уж
сколько раз давал себе я обещанья уйти, порвать с обманщицею злой. Но лишь у
нас доходит  до прощанья -- как мне уйти? Смогу ли быть с другой?.." "О Мати
Божья,  и что за способность у человека запоминать глупости, видеть то, чего
не надо видеть, жить  не так,  как  добрые люди живут, без затей,  надломов,
просто жить..." -- успел еще подумать о себе  отстраненно Леонид и, кажется,
поспал всего несколько минут, как вдруг его сбросил с дивана тонкий вопль --
кто-то кого-то терзал, или поздно и  тайно возвращающуюся домой  Юльку сгреб
какой-нибудь забулдыга и поволок под лестницу.
     Натягивая  штаны,  Сошнин  с удивлением  смотрел  в  окно,  за  пузатый
"гардероп", откуда льдиной напирал холод  рассвета,  как  дверь, которую  он
забыл  закрыть,  громыхнула, через порог упала и поползла, протягивая к нему
руку, Юлька:
     -- Дядя Леш!.. Дядь Леш!.. Бабушка...
     Сошнин  перепрыгнул   через  Юльку,  махом  долетел  до  нижней  двери,
распахнул ее.
     Бабушка  Тутышиха,   сложив  маленькие,  иссохшие  ручки  на  груди,  с
доверчивой  и  приветной  полуулыбкой  лежала на  кровати  поверх  одеяла, в
верхней одежке,  в  стоптанных тапочках, полуоткрытым глазом глядя на  него.
Леонид  защипнул  холодные  веки  бабушки  Тутышихи,  поболтал  керамическую
бутылку из-под  "Бальзама  рижского" -- бабушка  не послушалась  наставлений
его, прикончила "пользительное" питье.
     Ему  бы ночью  изъять "бутыл"  у  бабки, так  нет,  у него  свои дела и
заботы. У  всех свои  дела.  Скоро никому никакого  дела друг до  дружки  не
будет.
     -- Перестань! -- прикрикнул он  на скулящую в  дверях Юльку.  -- Дуй за
отцом, за Викториной Мироновной, гуляка сопливая! Что вот теперь без бабушки
делать будешь? Как жить?
     -- 0-ой, дядя  Леша! Не уходи. Я бою-уся-а... Не уходи... -- набрасывая
шубенку, не попадая в петли пуговицами, частила Юлька. -- Я счас. Я мигом.


     Провожали бабку Тутышиху в мир иной богато, почти пышно и многолюдно --
сынок, Игорь Адамович, уж постарался напоследок для родной мамочки. Хоронили
бабку на новом, недавно подсоединенном  к  старому, кладбище, на холме, да и
старое-то   началось   лишь   в   сорок   пятом   году,   тоже   на   голом,
каменисто-глинистом  холме, но  там уж  плотно стоял лес, частью посаженный,
частью выросший из семян,  прилетевших из заречья и  с охранной  лесной зоны
города  Вейска, с  железнодорожных посадок  и просто притащенный с землею на
обуви,  на  колесах  телег,  грузовиков  и катафалков,  --  жизнь  на  земле
продолжалась, удобрения в земле прибавлялось. Все шло своим чередом.
     Бросив горсть земли на обтянутый атласом гроб бабушки Тутышихи,  Леонид
напрямик, по снегу, валившему после оттепели обрадованно и неудержимо, пошел
к старому кладбищу, отыскивая  взглядом толстую осину-самосевку  -- ориентир
на пути к могиле матери и тети Лины.
     Возле свежепокрашенной, ухоженной оградки увидел качающуюся по голубому
снегу косошеюю тень в железнодорожной шинеленке, в беретике и не стал мешать
молиться тете  Гране, прошел  мимо,  удивившись лишь  тому, что тетя  Граня,
женщина крупная, сделалась со школьницу ростом. Фотография Чичи на пирамидке
выгорела или обмылась дождями и снегом до серого пятнышка, но тетя Граня все
еще, видать, узнавала в том пятнышке мужа, молилась Господу, чтоб Он простил
его и в свой черед не забыл о  ней,  грешнице, прибрал бы тихо, без мучений;
горсовет в порядке исключения, за  все  ее  труды  и  жертвования  в  пользу
общества, разрешил бы похоронить ее на закрытом кладбище, рядом со спутником
жизни, какого уж ей Бог послал.
     В оградке матери и тети  Лины толсто  лежал  снег  в крапинках  копоти,
долетавшей сюда  из городских труб.  Леонид не стал отматывать проволоку  на
дверце оградки, не вошел  в нее.  Взявшись  за острозубые  пики, приваренные
электросваркой  к поперечным угольникам, стоял и смотрел на это тихое место,
пытался и не мог вообразить, как они там, дорогие его женщины, под снегом, в
земле, в таком холоде существуют. И ничего нельзя для  них сделать, ничем не
возможно помочь, отогреть,  приласкать.  Что же  такое вот этот  день,  небо
высокое, яркое от снега и вдруг  прорвавшегося с высоты  солнца  и  это  вот
густонаселенное кладбище,  в утеснении которого лежат под снегом и не подают
голоса  двое  никому, кроме него, Сошнина, не известных людей? Где они? Ведь
были же они! Были! И люди, все люди,  что вокруг лежат, тоже были. Работали,
думали, хлопотали, плодились, добро копили, пели, дрались, мирились, куда-то
ездили  или  думали поехать, кого-то  любили, кого-то ненавидели,  страдали,
радовались...
     И вот ничего и  никого им не надо, все для них остановилось,  и сколько
бы ни ломали головы  живые, чтобы понять и  объяснить себе смысл  смерти, --
ничего у них не выходит. Сколько бы ни винились, все не кончается вина живых
перед покинувшими земные пределы людьми.
     Весной на кладбище сжигали мусор,  и поднимись же ветер на ту пору -- и
пошли палы по могилам и крестам. Все,  что  было  деревянное, -- сгорело, на
железном сожгло  краску. Многие могилы на  кладбище разоренными ушли в зиму,
под  снег,  ржавели  оградки и памятники, пустовали  могилы --  снег упрятал
головешки под собой,  накрыл  белым  саваном --  к  месту слово пришлось, --
совсем уж скорбным саваном приют человеческой юдоли и печали.
     Пламя побывало и на  могиле Сошниных, оплавило краску на ограде, выжгло
фотокарточки в полукруглых  отверстиях. Леонид летом наново покрасил голубой
краской оградку и немудрящие надгробия, вбил в землю скамейку, но фотографии
новые не  вставил.  Зачем они? На прежних  фотографиях женщины молодые, мало
похожие   на  тех,  которых  помнил  Сошнин.  В   войну  маме  некогда  было
фотографироваться.  Тетя  Лина после колонии не в  фотографию  правилась, а,
тайно от  него,  от Леонида, в церковь. Незачем тешить  фотографиями чужих и
равнодушных к  ним людей -- показухи и без кладбищ  хоть отбавляй. Он помнит
маму, но больше тетю Лину, любит  их, скорбит  по  ним,  мучается, как и все
люди,  в груди которых  еще есть сердце, за  то, что жив,  а они  лежат  так
близко  -- рукой можно достать --  и в то  же  время  столь  далеко, что  уж
никогда  и  никто их не  достанет,  не увидит,  не обидит, не развеселит, не
толкнет, не обругает. И небо, так ярко засиявшее от беззаботного, никого  не
греющего солнца, к ним отношения не имеет -- они в  земле лежат, снизу у них
земля  и  над ними земля,  давно уж, наверное,  раздавившая их, вобравшая их
тлен в себя, как вбирала она и до этого миллионы и миллионы людей, простых и
гениальных, черных и белых, желтых и красных, животных и растения, деревья и
цветы, целые  нации и  материки, -- земля  и должна  быть такая:  бездушная,
немая,  темная и  тяжелая. Если б она умела чувствовать и  страдать, она  бы
давно рассыпалась  и прах ее развеялся  бы в пространстве. Вбирая в себя то,
что  она  родила, вбирает она  и горе  человеческое, и  боль, сохраняя людям
способность жить дальше и помнить тех, кто жил до них.
     -- Ну, простите меня, мама, тетя Лина, -- сняв  шапку, низко поклонился
Леонид и отчего-то не  смог сразу  распрямиться, отчего-то так отяжелило его
горе, скопившееся  в нем, что сил не  было поднять голову  к  яркому зимнему
солнцу, сдвинуться с места.
     Наконец  он почувствовал головой холод, обеими руками  нахлобучил шапку
и, уже не оглядываясь, длинно прокашливая слезы в сдавленном горле, двинулся
к выходу кладбища, боясь выплюнуть откашлянную мокроту в кладбищенский снег.
     У выхода со старого кладбища он заметил две фигурки: одна в приталенном
пальтишке, в песцовой шапке, пританцовы- вает, бьет сапогом  о модный сапог,
другая фигурка  малая,  с большой круглой головой-одуванчиком -- слава богу,
догадалась  закутать  ребенка в  тети  Линину  пуховую  шаль, в  валенках  с
галошами, в деревенских рукавичках из овечьей шерсти, в неповоротливой шубе,
стоит, смешно оттопырив руки. Чтобы не дать ход пустому разговору: "Опоздали
на автобус, все машины ушли, мы с нового кладбища сюда, на всякий случай..."
-- Сошнин  с ходу поднял Светку, прижал ее к себе. Она молча и крепко обняла
отца за шею, приникла к его уху ртом, осторожным теплом в него дышала.
     Почему-то  он  шел  сердито, или  так казалось  Лерке, больше  обычного
хромал, и ботинки, полные  снега, мерзло чирикали  на стеклянистой полознице
дороги. Не зная, что сказать и  сделать, Лерка внезапно стала  дразнить  его
про  себя  жестокой  детской  дразнилкой:  "Рупь-пять  --  где  взять?  Надо
за-ра-бо- тать?  Рупь-пять, где  взять..." "Что это  я? Совсем уж рехнулась?
Вовсе одичала? -- остепенила  она себя. -- У него ж с ногой,  видать, совсем
неладно,  не  может  грубые  милицейские  сапоги  носить..."  Лерка  покорно
зачастила ногами позади мужчины, и у нее тоже начали почирикивать сапоги.
     --  "Куда  ты?" -- хотела она запротестовать,  запоперешни- чать, когда
Сошнин  свернул от кладбища к спуску, ведущему в железнодорожный поселок, но
он же  заорет, непременно заорет: "Домой! Нечего шляться по чужим углам!" --
и потом у них там, в седьмом доме, -- поминки, может, помочь надо тете Гране
и Викторине Мироновне. Да мало ли  что -- дни у него трудные, хлопотные были
последние, и работа с  Сыроквасовой, и какие-то хулиганы на него нападали --
все-то на  него кто-нибудь  нападает, и  вообще живет он все время  какой-то
напряженной  жизнью.  Зачем так? Сколько  свежих  могил  на новом  кладбище?
Черно.   А  кладбище-то  осенью  лишь  прибавлено  и   открыто.  Зачем  люди
укорачивают себе жизнь? Зачем торопят друг дружку туда? Надо  наоборот. Надо
как-то совместно преодолевать трудности, надо мириться с недостатками...


     --  Тебя  где  носит? --  зашипела  на  Леонида тетя Граня,  как только
брякнула за ним  гиря в седьмом  доме.  -- Второй черед надо садить за стол,
каки-то ветераны затесались, пробуют песняка драть...
     -- Я-то тут при чем, тетя Граня?
     -- Забирай их! Выметай! Чтобы людям не мешали...
     -- Я не служу в милиции, тетя Граня.
     -- Ну дак че? Кому-то надо все одно наводить порядок! Хозяин-то наелся,
никово видеть и слышать не хочет, по мамочке горюет.
     Тетя Граня отчего-то была непривычно  сердита, почти зла. Скорей всего,
от  работы в  Доме  ребенка. Судьбы  и  жизни детей, исковерканные  еще  при
рождении дорогими мамулями и папулями, наверное,  не очень-то рассиропливают
сердце, они ожесточают даже таких святотерпцев, как тетя Граня. Одна  мамуля
совсем  уж  хитро  решила   избавиться   от  сосунка   --  засунула  его   в
автоматическую  камеру  хранения  на  железнодорожном  вокзале.  Растерялись
вейские  ломовцы,  --  хорошо,  что  всегда  и  всюду  у  нас  найдется куча
специалистов  по замкам,  и  один матерый домушник,  живший  по соседству  с
вокзалом, быстро открыл сундучок камеры, выхватил оттудова сверток с розовым
бантиком,  поднял его  перед негодующей толпой. "Девочка!  Крошка-дитя! Жись
посвящаю! Жись!  Ей! -- возвестил домушник. -- Потому  как...  А-а, с-су-ки!
Крошку-  дитя!.."  Дальше  говорить этот многажды  судимый, ловимый, садимый
страдалец  не смог. Его душили рыдания. И самое занятное -- он действительно
посвятил  жизнь этой  самой девочке,  обучился мебельному  делу,  трудился в
фирме  "Прогресс",  где  и отыскал  себе  сердобольную жену,  и так  они оба
трясутся над девочкой, так ее лелеют  и украшают, так ли ей и себе радуются,
что  хоть  тоже  в  газету  о них пиши  заметку  под названием  "Благородный
поступок".
     Сошнин  раскутал Светку, поставил  кастрюльку с супом  на плиту,  зажег
бумагу, начал толкать  в печку дрова.  Светка посидела возле дверцы плиты на
низенькой табуретке, взяла веник и стала подметать пол.
     Лерка  стояла,  опершись  спиной  на косяк,  и глядела в дверь  средней
комнатушки,  из которой  виден  был  угол зловещего "гардеропа".  Хозяин  не
приглашал   ее   раздеваться,   проходить.   Пошвыривал   дрова.  Она,   его
"примадонна",  так ни  разу ни с  одним  мужчиной больше  и не была,  боится
раздеться, "одомашниться". Ей нужно будет время заново привыкать к нему  и к
дому, перебарывать свою застенчивость или еще  что-то там такое,  не всякому
дураку понятное.
     -- Я  пойду туда, -- кивнул Леонид на дверь головой. -- Надо. Ты, Свет,
похлебай  горячего  супу, хочешь  -- почитай, хочешь  --  поиграй, хочешь --
телевизор включи. Не знаю, работает ли? Я его давно не включал...
     Светка  перестала  водить веником по полу, исподлобья глядела  на него,
потом перевела глаза на  мать. Лерка молча отстранилась от косяка, пропуская
Сошнина в дверь.
     Под лестницей  серой,  пепельной  кучкой  лежало что-то в  расплывшейся
луже. "Урна!" -- догадался  Сошнин. -- На свадьбы и торжественные гулянки ее
уже давно не пускали, но с поминок прогонять не полагается  -- такой обычай.
Наш тоже. Русский.
     "Эй! -- вскипело в груди  Сошнина. --  Эй,  жена! Иди полюбуйся на  мою
полюбовницу!.." -- хотел он уязвить Лерку напоминанием о давнем их скандале,
и  тут же  "осаврасил"  себя --  словцо  Лаври-казака  пришлось  к  разу. --
"Со-овсем  ты, Леонид  Викентьич, с глузду съехал,  как говорят на  Украине,
совсем! Скоро весь злом изойдешь, касатик!.."

     А-ар-р-рдина не да-аррам да нам стр-рана вручила,
     Ето знает кажный наш боец...
     Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
     Мы готовы к бою, Сталин -- наш отец...

     Подпершись рукою,  вполголоса вел  за  столом  Лавря-казак, дядя  Паша,
старец  Аристарх  Капустин,  соседи,  многочисленные   "воспитанники"  бабки
Тутышихи и  просто знакомые люди подвывали в лад ветеранам,  промокая  глаза
комочками платков.
     Игорь Адамович лежал ниц на материной кровати, в пиджаке,  в начищенных
ботинках,  не шевелясь, не подавая голоса. Викторина Мироновна вопросительно
и тревожно взглядывала в его сторону, вежливо потчуя  гостей. У торца стола,
в  выдающийся костюм,  в  заморскую водолазку  и шелковый парик  наряженная,
торчала нелепая  и всем  тут  чужая Юлька.  Она  поймала  взглядом вошедшего
Леонида, потерянно ему улыбнулась:
     -- Сюда, дядь Леша, сюда, пожалуйста!
     Певцы примолкли было при появлении Леонида, но  он, присев к столу, без
ожидаемой строгости молвил:
     --  Пойте,  пойте. Ничего. Баба  Зоя  легкого  характера  была,  любила
попеть...
     -- Ой, бабушка, бабушка!  -- диким голосом  закричала Юлька и  упала на
плечо Леониду.
     Он  ее погладил по съехавшему на ухо, не  по  ее  малой  глупой  голове
сделанному парику и со скрипом прокашлял чем-то вдруг передавленное горло.
     Пришла  Лерка. Сошнин  пододвинулся,  освобождая  место  подле  себя на
плахе, положенной на стулья  вместо  скамьи и  покрытой облысевшим ковриком,
принесенным Викториной Мироновной из дому.
     --  Царство небесное милой  бабушке,  --  потупясь,  произнесла  Лерка,
зачерпнула ложечкой кутьи  из широкой вазы, подставив ладонь, пронесла ее до
рта и долго жевала, не поднимая глаз.
     Тетя  Граня  закрестилась,  заплакала;  зашмыгали  носами,  заутирались
женщины-соседки,  кто-то  сказал привычное,  к  чему  никогда  и  никому  не
привыкнуть:  "Вот  она,  жизнь-то, была --  и нету". Никто не  продолжил, не
поддержал скорбный  разговор,  и петь  больше не пробовали, не получалось ни
долгой   душеочистительной   беседы,   ни   песен   расслабляюще   грустных,
располагающих людей к дружеству и сочувствию.


     Ночью Сошнин лежал не шевелясь на свежезаправленной постели. Близко, за
тонкой перегородкой посвистывала  носом Светка, простудившаяся  на кладбище.
Несмело прижавшись к нему, спала Лерка. Четко  работали-стучали старые  часы
на стене в деревянном ящике -- их любила заводить ключом  Светка. Леонид все
забывал  их  заво