орили и даже
выпить.  Подруга  Веньки  Фомина,  Арина  Тимофеевна  Тарыничева,  все обиды
простила ему, норовила быть поближе к "сердечному зазнобе", незаметно совала
в карман сигареты, спички, конфетчонки в замусоленных обертках.
     Народу на суд навалило  видимо-невидимо!  Со всех  окрестных  деревень,
одевшись  в   праздничное,  ехали  на   велосипедах,   мотоциклах,  гармошки
зазвучали, выпивохи объявились. Скучно и монотонно живущий по полуопустевшим
деревушкам  люд  был   рад  любому  случаю  собраться  вместе,   посудачить,
расспросить  друг  друга  о  житье-бытье.  Понимая,  что  причиной  людского
возбуждения является  он, подсудимый  держался гоголем,  шибко жестикулируя,
рассказывал что-то бабенкам, уловив момент, подошел к пострадавшему, хлопнул
его по плечу  по раненому и  поинтересовался здоровьем. Венька Фомин знал от
Арины -- человек  чуть не умер, на  пенсию  угодил --  и,  царапая  затылок,
хохотнул, лучше б, мол,  было, если б Сошнин  ткнул вилами его -- получал бы
пенсию  товарищ  Фомин,  гужевался  в  свое   удовольствие,  а  Сошнин  имай
преступников да имай.
     --  Вопше, извини! -- посерьезнев, заключил  Венька Фомин. --  Не знал,
што ты здешный. Здешных мужиков я берегу. Их мало.
     Во  время суда Венька  Фомин был деловит, ревниво  следил за тем,  чтоб
процесс шел  по  всем  правилам, поправлял судью, заседателей,  обвинителя и
адвоката,  если они  что-то  процессу-  альное  нарушали  или говорили не по
уложению и кодексу. Уяснив, что Венька Фомин на практике постиг сложное дело
судопроизводства, народ уважительно его слушал --  голова  умная у человека,
раз такую сложную науку превзошла, рассуждали  бабы,  да только  вот  дураку
досталась.
     Суд шел долго, канительно. Бабы-свидетельницы путали показания, которые
от бестолковости, которые по наущению Арины Тарыничевой, чтоб  Веньке Фомину
меньше  дали.  И разнесся  уже слух, что присудят  ему три  года, пошлют "на
химию", потому как трудовых кадров нигде не хватает.
     Но  Сошнин знал:  Веньку  Фомина  засудят на  большой  срок  --  третья
судимость,  и  поднахватал  он  статей,  одна  хлестче  другой,  и  отвалили
подсудимому  десять  лет  строгого режима. Он  сразу  протрезвел, заутирался
рукавом, мелко затряслась рубаха  на  его спине. Бабы завыли в  голос. Когда
подсудимому  предоставили  последнее  слово, он слабо  махнул  рукой.  Арина
Тарыничева, оттолкнув конвоира,  с  ревом  бросилась на шею  Веньке  Фомину.
Какой-то нездешний  громила  пьяно гудел: "Н-ниправельный  экзамин!  Фик-са!
Чалиться в  академии  червонец? За что?  Пришмотил  лягавого? Их на наш  век
хватит. Н-ниправельный экзамин! Я не один задок имел, знаю, что за мокрятник
полагается. Кассацию пиши, кореш. Не поможет -- брызни!.."
     Леонид  вылез  из духотищи  поссовета,  ушел на  берег  реки, в  редкий
соснячок,  и  оттуда видел, как увозили  Веньку Фомина. На ходу,  в сутолоке
подконвойного успели "освежить" сердобольные бабенки,  он обнимал зареванную
покорную Арину Тарыничеву.
     -- Жди меня, и я вер-р-р-рнусь,  всем  чертям  назло!  --  грозя  своим
костлявым  кулаком,  кричал  в  сельские  пространства  Венька Фомин. -- Все
ждите! Я, пала, покажу кой-кому, как  рога  сшибают! Я, пала, научу кой-кого
свободу любить...


     Леонид пообедал у Паши Силаковой и, не побывав у тестя с тещей, уехал в
Хайловск на  попутной,  оттуда  в полупустой,  дремной  электричке катил  по
родным  болотистым местам,  смотрел в окно на давно привычные, такие мирные,
так прибранно зимой глядящиеся  поля,  деревушки, полустанки, путевые будки,
на редко и черно торчащие в белых болотах деревца, на голотелые осинники, на
пестрые  березы,  глядел, полностью  отдавшись  глубокой  и  уже  постоянной
печали.  Нет,  ему  не  жалко  было Веньку Фомина, но  и  торжества он  тоже
никакого не  испытывал, тем паче злого. Работа  в милиции вытравила из  него
жалость  к преступникам,  эту  вселенскую,  никем  не  понятую  до  конца  и
необъяснимую русскую жалость, которая на веки вечные сохраняет в живой плоти
русского человека неугасимую жажду сострадания, стремления к добру,  и в той
же  плоти, в "болезной" душе, в  каком-то  затемненном  ее закоулке, таилось
легковозбудимое, слепо вспыхивающее, разномысленное зло.
     ...Молодой  парень, недавно  кончивший  ПТУ,  пьяный  полез  в  женское
общежитие  льнокомбината, бывшие там  в гостях кавалеры-"химики" не  пускали
молокососа. Завязалась драка. Парню набили морду и отправили домой, баиньки.
Он  же  решил  за это убить  первого встречного. Первым встречным  оказалась
молодая  женщина-красавица,  на   шестом  месяце  беременности,  с   успехом
заканчивающая университет в Москве и на каникулы приехавшая в Вейск, к мужу.
Пэтэушник бросил  ее под насыпь  железной дороги, долго, упорно  разбивал ей
голову камнем.  Еще когда он бросил женщину под насыпь и прыгнул следом, она
поняла, что он ее  убьет, просила: "Не убивайте меня! Я еще молода, и у меня
скоро будет ребенок..." Это только разъярило убийцу.
     Из тюрьмы молодчик послал одну-единственную весть -- письмо в областную
прокуратуру  -- с  жалобой на  плохое  питание.  На суде  в  последнем слове
бубнил: "Я  все равно кого-нибудь  убил  бы. Что ли  я виноват, что попалась
такая хорошая женщина?.."
     ...Мама  и  папа  --  книголюбы, не  деточки,  не молодяжки,  обоим  за
тридцать, заимели трех  детей, плохо  их кормили, плохо  за ними  следили, и
вдруг четвертый  появился. Очень  они пылко любили  друг друга, им и трое-то
детей мешали, четвертый же и вовсе ни к  чему. И стали они оставлять ребенка
одного, а мальчик народился живучий,  кричит дни и ноченьки, потом и кричать
перестал,  только  пищал и клекал.  Соседка по бараку не  выдержала,  решила
покормить  ребенка кашей, залезла в окно,  но кормить  уже  было  некого  --
ребенка доедали черви. Родители ребенка не где-нибудь, не на темном чердаке,
в читальном  зале областной  библиотеки имени Ф. М. Достоевского скрывались,
имени  того  самого  величайшего  гуманиста,  который  провозгласил, да  что
провозгласил,  прокричал  неистовым  словом  на весь  мир,  что не  приемлет
никакой революции, если в ней пострадает хоть один ребенок...
     ...Еще. Папа с  мамой поругались, подрались, мама убежала от папы, папа
ушел из  дома и загулял. И  гуляй  бы он,  захлебнись  вином, проклятый,  да
забыли  родители дома  ребенка,  которому не  было  и трех лет. Когда  через
неделю взломали  дверь,  то застали  ребенка,  приевшего даже грязь из щелей
пола,  научившегося  ловить тараканов  --  он питался  ими. В  Доме  ребенка
мальчика выходили -- победили дистрофию, рахит, умственную отсталость, но до
сих пор не  могут  отучить  ребенка от  хватательных движений --  он все еще
кого-то ловит...
     Жить  можно  по-разному, хорошо  и плохо,  ладно  и  неладно, справно и
несправно. Вот его напарник  по  спецшколе и многим дежурствам, Федя Лебеда,
жил  справно и  ни  разу  не  то  что  не  ранен, но даже не  поцарапан.  На
пригородном участке у него дача почти в три этажа, да вся в резьбе, каминчик
даже  есть,  в керамическом  ободке,  и керамика цветом,  формой  и  колером
напоминает ту же,  какою безвкусно, зато дорого облицовано здание областного
управления  внутренних  дел.  На  даче  Феди  Лебеды много  музыки,  цветной
телевизор,  машинешка, хоть и  "Запорожец",  но  все же своя --  все, как  у
добрых  людей, и  все как будто  не уворовано, не  унесено,  все  на  бедную
милицейскую зарплату приобретено. "Жить  надо  уметь!" -- заявляет с вызовом
Тамарка,  жена  Феди  Лебеды,  работающая  официанткой в  ресторане "Север".
Хорошо хоть, увлеченная  собой,  искусством и чтением Маяковского, а  может,
из-за  "надежных тылов" в селе Полевка, Лерка не внимала этому лозунгу.  Ну,
не  то  чтоб  совсем не внимала,  просто  не придавала  того первостепенного
значения ему, как та бедная женщина,  которую Сошнин видел  года три назад в
электричке  тоже.  Она  сидела против  него  и  почти  всю  дорогу  плакала,
навалившись  на  стенку  вагона  головой, утираясь сперва  носовым  платком,
затем, когда платок намок и просолел, суконной косынкой, постепенно стягивая
ее с беловолосой головы, как бы свалявшейся в шерсть и неряшливой от  давней
завивки.
     "Простите,  -- сказала женщина, перехватив взгляд  Сошнина, и, немножко
поправив волосы и  себя, добавила: -- Мужа я погубила. Хорошего человека..."
И снова захлебнулась слезами. Но ей хотелось выговориться, и она рассказала,
в общем-то, очень простую историю, до того простую,  что хоть вой в голос от
ее простоты.
     Жили  да  были  муж с  женой. Скромные советские служащие, со  скромной
зарплатой, скромными возможностями.  Много работали, любили друг друга. Пока
не  народились дети, дочка с сыном,  бегали в киношку, хаживали в  театр, по
воскресеньям -- на  реку, зимой -- на лыжах за  город. Читали не очень чтобы
много и не очень чтобы "настоящее", но читали, телевизор смотрели, за хоккей
болели.  Хорошо было им: росли дети, время катилось незаметно в трудах  да в
заботах.  Но  вот  она стала замечать во  дворе машины,  за  городом дачи, в
квартирах  друзей и  знакомых ковры, хрусталь, магнитофоны,  модную  одежду,
красивую мебель...
     И  ей  тоже захотелось этого, и стала  она  подбивать  мужа перейти  на
другую, более добычливую должность. Он  уперся. Она  его разводом  стращать,
разлукой  с детьми.  Перешел муж на добычливое место и хоп -- приносит домой
денег сверх зарплаты, аж на цветной телевизор! Во второй раз принес денег на
целый  ковер, а  в  третий раз... домой  не  вернулся.  И  ждать его  теперь
придется пять лет...
     Вот была она  у  него  в  колонии,  на первом свидании, привезла первую
передачу.  "Смотри,  смотри   на  мужа-преступ-  ника!  Любуйся!  Ты   этого
хотела!.."
     "Я  на  колени перед  ним,  руки  и ноги  его целовала, а  он  от  меня
отвернулся, ни на что не реагирует, не плачет.  Передачу не  взял. Велел год
хотя бы не  показываться  на глаза. Напоследок  только и  сказал, что  детей
своих ему жалко..."
     Да-а, жизнь разнообразна, и  жить  в ней можно разнообразно. Вот совсем
недавно, Сошнин уже был на  пенсии,  ночью cработала  сигнализация  в  новом
районе,  в  новой сберкассе,  где и  денег-то почти  не  было. Федя  Лебеда,
потихоньку,  полегоньку   из  угрозыска  перебравшийся   в  ГАИ,   затем  во
вневедомственную охрану, поехал  на сигнал  с молодым, только что окончившим
училище сотрудником. У Феди Лебеды оружие, и все  же к  кассе пошел молодой,
безоружный сотрудник  милиции. Подходит, видит: в дверях ковыряется человек.
И, как водится: "Ваши документы, гражданин"! Тот отвечает: "Шшас!"  Лезет за
пазуху, вынает пистолет и в упор тремя выстрелами валит милиционера.
     Федя Лебеда,  значит, живой, здоровый. В объяснительных объясняет,  что
объект-то совсем  не опасный и кто  ж  его знал, что у обормота  безмозглого
есть оружие. Федя Лебеда был  капитаном, стал старшим  лейтенантом и сегодня
дежурит по  отделению;  со  спокойной, охранной  работы его  передвинули  на
"неспокойную", но он и здесь  будет работать по принципу: "Нас не трогай, мы
не тронем"... И до  майора,  а то и  до  полковника  дослужится. Молодой  же
парень сразу  получил вечное звание -- покойничек, потому как глупый был, по
тайному,  твердому  определению Феди Лебеды. Сошнин с Федей  учился,  долгое
время работал,  и  мыли  и  дела его нехитрые, уверенность  в  их незыблемой
правильности знал  он  наперед. Хорошо, хоть родился Федя Лебеда  в годы, не
подходящие  для  войны, он  бы, попади на  фронт, не одного молодого  дурака
подставил под пули вместо себя и потом даже не вспомнил бы о них.


     "Такая   вот  картина   жизни",  --  заключил  Леонид  словами  Алексея
Демидовича Ахлюстина. "Се ля ви, трудно поддающаяся теоретическому анализу",
-- глаголет интел- лектуалка Сыроквасова.  "Эх, жизнь кубекова, обнял бы, да
некого!" -- вздыхает Лавря-казак. "В ей, в жизни, завсегда, как  на рыбалке:
то  клюет, то не клюет..." --  Эта философия  дяди  Паши, пожалуй что, самая
близкая к действительности и, главное, доходчивая.
     Намотавший сто двадцать лет сроку тип, начавший молиться Богу и учиться
грамоте в вечерней школе родной  колонии очень  строгого режима, находящейся
во-он за тем лесом, в торфяных болотах; Паша Силакова, гоняющая на мотоцикле
по  сельским  просторам пуще юноши;  тесть Маркел Тихонович, не пришедший на
суд, чтобы  "не  разостраиваться";  теща,  явившаяся в  Починок  в  парадном
костюме, капроновых чулках, всем своим видом показывающая, что судят не того
и  не   так,  как  надо;  народ,  воспринимавший  судейское  действо  словно
переживательный  спектакль, -- все-все это жизнь, в которой "то клюет, то не
клюет",  веселая,  беспечная,  немысленно  суровая,  непостижимо  сложная  и
простая, как те  вон, пролетающие  мимо  окон  электрички,  тихие деревушки,
леса, болота,  медленно удаляющиеся сонные унырки в лес, собака, рвущая цепь
у путевой будки, готовая укусить электричку.
     Между тем Венька Фомин, измотанный судом, сморенный усталостью в пути и
вином, спит за загородкой городской  тюремной  машины и ни о чем не  думает,
папы и мамы несчастных детей,  пэтэушник, сгубивший юную мать, длиннее своей
жизни  мотающий  срок  знаменитый зэк  с  отстреленной  в  побеге  рукой,  в
богоискательство ударившийся, -- все-все это было  до них и будет после них,
--  все это жизнь,  товарищ Сошнин. Вот и осмысли ее, поднимись до понимания
всей правды  жизни, иначе  зачем и для чего,  не умея в руках держать топор,
лезть в плотники?
     Реальность,  бытие всего сущего на земле, правда  -- сама  земля, небо,
лес, вода, радость, горе,  слезы, смех, ты сам с кривыми или прямыми ногами,
твои   дети.  Правда  --  самое   естественное  состояние  человека,  ее  не
выкрикнуть, не выстонать, не выплакать, хотя в  любом  крике, в любом стоне,
песне, плаче она  стонет, плачет, смеется, умирает и рождается, и даже когда
ты привычно  лжешь себе или  другим --  это тоже  правда,  и самый  страшный
убийца,  вор, мордоворот,  неумный начальник, хитрый и  коварный командир --
все-все это правда, порой  неудобная, отвратительная. И  когда  завистник  с
рассудительностью вечного  страдальца  со  стоном воскликнул: "Нет правды на
земле,  но  нет  ее  и  выше!"  -- он не  притворялся, он говорил  о  высшей
справедливости, о той правде, которую в муках  осмысливают люди  и в попытке
достичь высоты ее срываются, погибают, разбивают свои личные судьбы и судьбы
целых  народов,  но,  как  альпинисты, лезут и  лезут  по гибельно-отвесному
камню. Постижение правды есть высочайшая цель человеческой  жизни, и на пути
к  ней человек создает, не  может не создать ту правду, которая  станет  его
лестницей, его путеводной звездой к высшему свету и созидающему разуму.
     Но зэк,  набегавший за полжизни срок на две жизни, молящийся о спасении
души, -- все же нехорошая правда, бессмысленная правда, и страшнее она лжи.
     Сошнин-таки осилился,  заставил  себя подняться  с постели, помял перед
зеркалом  ладонями лицо  -- отчего-то оно  так быстро заросло. Да нет, темно
возле умывальника, или потемнело лицо от воспоминаний. Скорее всего, так оно
и  есть.  Ведь   перед  самым  походом  в  издательство,  утром  не  ранним,
выскоблился, намарафетился.  Помочил расческу Сошнин,  разодрал  свалявшиеся
волосы,  погладил себя по голове и пошел за  почтой. Под  лестницей как было
насвинячено, так  все  и  оставалось:  окурки,  железные пробки, коробки  от
спичек и сигарет, рванье бумаги  и  фольги, растоптанные селедочные  головы,
куски хлеба.  Здесь же, на газете, постеленной па  пол,  со всеми удобствами
расположился  посетитель:  стакан,  унесенный  из автомата, в  расковырянной
фольге  мертвое  свечение  плавленого  сыра, надкушенное  яблоко  и  темная,
мрачная бутылища бормотухи с подтеками на наклейке.
     -- Д-ру-у-уг, -- раздалось из-под лестницы. -- Какое сейчас время?
     -- Утро.
     -- Утро? Вот еще одно утро наступило. Бегит время, бегит... Так и жизнь
пробегит...
     Леонид  поднимался по лестнице с газетами, сопровожда-  емый  романсом:
"Утр-ра  туманна-а-ая,  утр-ра   се-эда-а-ае-э,  да-али  лазур-рныя  мрракам
п-окрытыи..."     Гость     седьмого     дома     оказался     меланхоликом.
Певцом-меланхоликом.


     В  газету  вложено письмо от Маркела Тихоновича. Сошнин его нетерпеливо
разорвал.
     "Добрый день! Веселый час! Дорогой мой сынок Леня.
     Изболелось  мое  сердце  об  вашем  здоровье.  Были бы у меня крылушки,
прилетел бы к вам.  А не  улетишь. Корова на дворе, что якорь  на корабле --
держит.  И  хозяйство всякое кругом, да старуха одна  боится  ночью.  Раньше
никого не боялась: хоть ей черт, хоть ей поп, хоть муж, но нерьва ее здала в
боях с врагами социализьма и со мной..."
     Леонид  улыбнулся  и  пошел  скакать  по  письму,   чтобы  основательно
перечитать его перед сном.
     "Дошел до  нас слух, что вы опеть с женою в  разделе. Это  нам  большая
досада. Как  тут  быть  --  ниче не придумаш. Токо одно скажу: нам, мужикам,
надо и жалеть их,  дур. Куда оне без нас-то? Говорил я тебе  или нет,  как в
сорок девятом  году  уходил  из дому --  не  стало мочи. Пристал я  к  одной
хорошей жэншыне, из соседней деревни  Тугожилино,  вдове -- еще смолоду мы с
ней знались.  Починил  ей  домишко,  скарб  весь  уладил,  колодец почистил,
скотину обиходил,  живем,  друг  дружке не нарадуемся.  А моя-то, Толька-то,
совсем  запурхалась, ниче ведь не  умет, токо лаяться и выступать. Приходила
страмотить, окна  била,  блядевонила. Я забеспокоился:  Толька в  нормальном
состоянии  за  домом не  следит,  что тогда в ем деется, когда она в нервном
приступе.  Приковылял,  как  подневольный.  Все у их  запущено,  не сварено,
корова не продоена, на всю деревню орет, пчелы с дому их не выпушшают. Лерка
золотухой обросла. И что мне свою судьбу тешить? Эти ж пусть пропадут? Так и
остался.  Старуха  блудней  меня   кличет,  на   месте   действия,  говорит,
захватила...
     Может,  тебе  ее, дочь мою бодливую, побить? Не до самой смерти -- чтоб
прочувствовала. Да как побьешь-то? Жалко. Баба. Мать дитя малого.
     Жду  ответа,  как соловей  лета! Приезжайте  со Светланкой, хоть  после
Нового года, хоть когда.  Мы  завсегда  вам радые. Корова  отелится, молочко
свежее  будет -- это хорошо для здоровья. В  жись вашу я не хочу встревать и
старухе не даю, но так жалко всех вас -- изувеченный на охране опшэственного
порядка, залег ты в квартере, как в берлоге, --  ни сварено, ни топлено, так
вот и слезы у меня на бороду..."


     В  Новый  год Маркел Тихонович наденет  синий костюм с давно и прочно к
нему прицепленными наградами, выпьет  медовушки, дружелюбно  и  блаженненько
улыбаясь,   станет   угощать  соседей,  потом  подопрется  рукой  и  запоет:
"Разбедным-то я бедна, плохо я одета, нихто замуж не берет деушку за это..."
Евстолия Сергеевна высокомерно махнет на него рукой: "Ну, была у  волка одна
песня,  и  ту  перенял!"  -- и  ударит вперешиб,  звонко,  непримиримо:  "Мы
кузнецы, и дух наш  молод, куем мы к счастию ключи..." И старушонки радостно
и слаженно вторят: "Ключи! Ключи!  Ключи!" Взгляд Чащихи  посуровеет, сталью
засверкает, лоб  от висков бледностью прошибет. Воинственно глядя на растяпу
мужа, на убогих старушонок, звякнет хозяйка по столу кулаком: "И вся-то наша
жизнь есть борьба, борьба!"
     Старушонки в  привычный  подхалимаж: "Да уж  не  зря, конешно, эстолько
благодарствий и грамот тебе дадено, Толя, не зря! Борьба -- есть лизурьтат".
     Чтобы не портить  праздника,  не ввязываться  в ор со старухой, которая
искренне  верит,  что  она  для Родины и для родных полей сделала неизмеримо
больше, чем все эти землеройки, в том числе и ее муж-тугодум, сунется Маркел
Тихонович  в  угол, где вместо  икон стоит телевизор  "Рекорд",  -- по  нему
катаются фигуристки в одних трусиках да  в тоненьких чулках, юбчонки