Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не  говоря  ни  слова,
даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета,  ни
помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь  Лино  избавиться  от
чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил.
     - Недаром он - молчок, и ушли от него ни с  чем,  -  говорили  те,  кто
прознал про неудачу.Ведь он сам - сын морской женщины и вышел сюда на берег,
смеясь как тронутый.
     - И впрямь, зеленые глаза - от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы!
     - Да, рыбье он отродье, вот и молчит!
     Лиленд сказала мужу, что навестила жену  Лино.  Бедняга  плачет  в  три
ручья, но смирилась с горем.
     - И на том спасибо... - проворчал Лестер.
     - Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу...
     - Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной!  -
воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать.
     - Во всяком случае,  ты  обязан  поговорить  с  Лусеро  как  мужчина  с
мужчиной. Надо этому положить конец... Пусть он возьмется  за  ум...  бросит
глупости...
     Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус -  с  телом  упругим,
как струна гитары, и с пальцами,  пахнущими  сандалом.  Воспоминание  о  ней
мешало ему говорить.
     - Поговори ты, - предложил он жене после долгой паузы. -  Заступись  за
Лино, скажи, чтобы его оставили в покое, дурь сама собой пройдет. Я  слышал,
что старик Лусеро выгнал сына из дому и даже грозил зарубить его...  Глупец!
Почти все отцы, когда наказывают детей, ведут себя как настоящие дикари.  Но
это понимают лишь бездетные супруги.
     Через несколько дней, за десертом, Лиленд коснулась вопроса, существуют
ли на самом деле сирены.
     - Я бы ни капельки не удивилась, - заметила миссис  О'Бринд,  задыхаясь
от жары; жара была своего рода острой приправой к кушаньям, так что  от  них
бросало в пот.
     - Всякая женщина, кроме своей, - прекрасная  сирена,  -  заявил  мистер
О'Бринд, яростно утирая носовым платком пот, обильно струившийся по  толстым
щекам, лбу, носу, подбородку, ушам и затылку.
     - Вот, вот, - поддержал Лестер.
     - Все это глупости, - вставила миссис О'Бринд.
     - Но, возвращаясь к теме, - продолжила Лиленд,верите  вы  в  сирен  или
нет?
     - В молодости, учась в университете, я кое-что разузнал насчет сирен. И
до сих пор помню наизусть.
     - Просим! - воскликнул Мид.
     - Ой, ради бога, не надо! - взмолилась миссис О'Бринд. -  Я  тоже  знаю
все про сирен почти наизусть: он мне твердит это, когда мы ждем  поезда  или
трамвая, за бритьем и когда устает читать.
     - Да, но мы-то не знаем и хотим услышать. Вы эгоистка, миссис.
     - Я слышал про сирен...
     - Ну, началась лекция! Пойду пройдусь, пока мой благоверный  вещает!  -
воскликнула миссис О'Бринд, встав из-за стола с чашечкой  кофе  в  руках,  и
укрылась в тени - горячей и черной, как ее кофе.
     - Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую
ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов,  жара  стояла  адская.
Ничто не нарушало моего первого  сна.  Судно  плыло  с  попутным  ветром,  и
дружелюбное море качало  его,  как  детскую  люльку.  Издалека  за  кораблем
следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на  золотой  вихрь.
Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас  свет,  озарив  рыбу  из
брильянтов. Она извивалась... Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил  я,
не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил,  что  вот-вот  упаду  в
море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена?  У  меня  есть  основания
думать, что да. С той ночи  я  чувствую  вокруг  тела  опаловый  свет  -  то
холодный, то теплый,  как  бывает,  когда  натрешься  ментоловым  маслом.  Я
чувствую себя более привлекательным и... как бы  это  сказать...  во  власти
стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И  жалеть  меня
не нужно. Потрите об меня свои руки - обычные руки, без чудес -  и  увидите,
исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам  немного  света  от  той
сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее.  Хоть  я  не
помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю,  что  видел.
Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным  образом  узнали  во
сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому  же
аромат той  ночи,  теплый  воздух,  ритмичный  танец  моря,  кружевная  тень
гамаков...  От  всего  этого  воспоминание  о  трепетном  огоньке,  который,
пробежав по моему  телу,  мгновенно  канул  в  бездну  океана,  стало  чисто
сексуальным.
     Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил:
     - Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все  это  так
интересно, и какая у вас прекрасная память!
     -   Путешественники   рассказывают,   что   муравьи   пожирают   сирен,
заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где
растут бананы и колючие  кусты.  Порой  одна  из  таких  сирен,  выплеснутых
морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают
светиться, плавая в бурных водах...

     Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены,
Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев
- перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не
чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро  на  затылок;  земля  словно
поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он  охотно  работал
бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим  солнцем  слишком
утомительно. Путейцы, несколько негров,  сверкая  белыми  зубами  и  белками
глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает.  Печет,  конечно,  но
зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с
балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он  был
как путейцы, столько  он  проглотил  черного  дыма,  извергаемого  поездами.
Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка
и дыма, говорили осипшими старческими голосами.
     Глянцевитые, потные от зноя тела, с  мускулами,  которые  при  малейшем
движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж.  Одни
из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло  бутылки
водки. Лино Лусеро нравилось быть среди  путейцев,  в  чьих  руках  огромные
молотки  становились  игрушками,  нравилось  быть  возле  шпал,  костылей  и
рельсов, напоминавших желе из гуаябы.
     Все окружали лунатика и просили спеть "Кто-кто". Побренчав  на  гитаре,
Лусеро кивал головой, и все затягивали: "Кто-кто, кто-кто..."
     Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:

                  Кто скачет, кто плачет,
                  кто пляшет на рельсах раскаленных?
                  Железнодорожный рабочий!

                  Две рельсы, две рельсы,
                  две рельсы у моей гитары...

                  Кто тонет, кто стонет,
                  кто спит на железной дороге?
                  Железнодорожный рабочий!

                  Шесть суток, шесть суток,
                  шесть суток в рабочей неделе...

                  Кто скажет, кто знает,
                  кто скажет, рабочий,
                  кто знает, мертвый ты или живой?

                  Два года, три года, пять лет,
                  и тебе, бедняге, крышка...

     Эта песня-рассказ затягивалась до  бесконечности  и  порой  становилась
неприличной. Вступали удалые голоса:

                  Кто платит, кто плачет,
                  кто кровью плюет, блюет и плачет?
                  Железнодорожный рабочий!

                  Кто чахнет, кто сохнет,
                  кто дохнет и падает на шпалы?
                  Железнодорожный рабочий!

     И так  до  захода  солнца  -  курить,  пить  и  повторять  "Кто-кто"...
Неподвижная духота ночного воздуха  убаюкивала.  Цикады,  лягушки  и  сонное
марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в  поисках,
как он говорил, "волшебной, божественной женщины  с  телом  зеленым,  словно
водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево". Но он
больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства.  Гайтан  Косматый
за ним приглядывал. И все время твердил:
     - У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься  делом,  а  не  мучиться
дурью!..
     Лино только качал головой, неподвижно устремив  вперед  глаза,  разинув
рот.
     В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:

                     Усебья, когда я сдохну,
                     жуя бананы,
                     не рой для меня могилы,
                     а жуй бананы.
                     Хочу я лежать в конюшне,
                     жевать бананы,
                     пускай меня топчут кони
                     и мнут бананы.
                     Поставь в головах табличку
                     под цвет банана:
                     "Покоится тут бедняга,
                     а в нем бананы,
                     бананы, бананы, бананы,
                     одни бананы".

     - Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от
тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди
к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все  больше
с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и  сирена  тебе  мерещится.  Сирена  в
водочной бутылке!
     Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино  его
крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой -  дед,  отец
или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не  колеблясь  сказать  "Рито
Перрах - дед", или "Рито Перрах - отец", или "Рито Перрах - сын", смотря  по
тому, кто выйдет навстречу.
     Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло.  К
нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной  змеей:  руки  стали
как ледышки, волосы словно у покойника, во рту - вкус бычьей желчи,  суставы
свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край  света  погонит.  От
лица остались только глаза и скулы, кожа  была  в  грязных  пятнах  -  из-за
скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще,  где  он  искал  тепла
своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал  Косматому  или  Хуанчо
внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи
на чешуйки хвоста его сирены. Они  были  как  ячейки  сот,  набухшие  кислой
жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что,  ощупав  себя,  он
самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только  кенке  -
опрыскивателем, как те тряпичные чучела, городские пришельцы, у кого на лице
вечный отпечаток семейных забот. "Нет, этого я не допущу! - сказал Лино  про
себя. - Чем сделаться кенке, лучше на паперти  милостыню  просить.  Работать
надо, конечно, но пеоном либо  путейцем".  Хоть  и  здесь,  если  хорошенько
подумать, было препятствие: Карла - один итальянец сказал ему, что так зовут
его сирену, - все время гнала из него семя! Лино Лусеро шатается и  чуть  не
плачет. Лино Лусеро годится Только для работы кенке.  Как  бы  он  хотел  не
слышать причитаний сердобольных негров у платформ  с  балластом!  И  вот  он
отправился к  колдуну,  как  лист  бананового  дерева,  увлекаемый  тысячами
красных муравьев. Длинные волосы с синеватым отливом были спутаны - ведь  он
уже под стать кенке! "Карла -  не  женщина  и  не  сирена!  -  повторял  ему
голубоглазый итальянец, который запродал  себя  "Тропикаль  платанере"  ради
бутылок кьянти, ежедневно получаемых в управлении. - Карла моя, ни  женщина,
ни сирена, виноград Италии, моей Италии!"
     Колдун собирался закрыть дверь на замок, когда появился Лино  Лусеро  с
лицом лунатика. Начиналась глухая  тропическая  ночь  с  огромной  луной  на
горизонте. Теплая луна побережья, которая в  момент  восхода  обдает  легкой
дрожью холодного купанья, Лино  повезло,  ему  удалось  правильно  окликнуть
колдуна:
     - Рито Перрах - дед...
     Рука деда, державшая засов, опустилась. Он  высунул  седую  голову.  За
ним, в тени, маячили сын и внук, поэтому Лино, не растерявшись, прибавил:
     - Добрый вечер также Рито Перраху - отцу и Рито Перраху - сыну.
     В полутьме виднелись три лица с желтыми маисовыми зернами зубов. Но  на
лице деда улыбка скоро погасла, и он, ответив на приветствие Лино, пригласил
его войти.
     Жесткие руки колдуна - к костяшкам пальцев уже подкрадывалась смерть  -
ощупали  больного  при  трепетном  свете  мексиканской  сосны,  горевшей   в
маленькой кухне, смежной с комнатой, где Рито Перрах уложил его  на  большую
циновку.
     Лино  Лусеро  словно  утратил  свое  "я",  хотя  всячески  цеплялся  за
привычный ход мыслей: его зовут Лино Лусеро де Леон, он сын Аделаидо  Лусеро
и Роселии де Леон де Лусеро, брат Хуанчо Лусеро  и  малыша  Ящерки,  близкий
друг Гайтана Косматого, член кооператива...
     От дыхания колдуна все конкретное  становилось  абстрактным.  Лино  был
теперь не взрослый мужчина, а комочек абстрактной  плоти,  еще  не  приявшей
таинства крещения; плоть матери и отца,  их  взаимное  желание  любить  друг
друга - во времени, которое для него, Лино, перестало существовать.
     Когда впервые он ощутил себя во времени?
     Шестого апреля... тысяча... тысяча...  даже  дату  своего  рождения  он
забыл!
     Колдун растворил его, унес  на  кончиках  пальцев  -  прерывисто  дыша,
издавая старческие стоны, - унес в пещеру летучих мышей, ошалевших от блох и
от жары - улететь они не могли, потому что их  сковывал  сон.  Под  крыльями
этих летучих мышей, в паутине, прячется ветер, и вылетают они раз в сто лет,
если колдун не выпустит их раньше. Озверевшие блохи насосались  крови  Лино,
когда он шел по пещере, трясясь в  лихорадке,  словно  его  жалили  москиты.
Перед глазами у него пошли круги вроде колечек нарезанного  лука,  -  круги,
круги, круги, будто в глаза  бросили  по  камню.  Вместо  лба  у  Лино  был,
казалось, тяжелый мекапаль. Колдун утирал ему с волос липкий пот,  чтобы  не
смешивался с соком листьев мяты, которым он его  намазал,  и  не  попадал  в
глаза и уши.
     Он очнулся от сна - и это все, что он знал, - но не в доме своей  жены,
а в родительском доме и услыхал голос  матери,  похожий  на  струйку  чистой
воды; мать объясняла его жене, что  колдун  велел  дать  Лино  слабительное,
когда больной проснется. От семечка сапоте Лино в две-три недели  выздоровел
и окреп. Плод разламывали, снимали черную кожуру,  которая  покрывает  ядро,
толкли ядро, и Лино принимал его маленькими порциями -от  общей  слабости  и
для восстановления мужской силы.
     Старик Лусеро, скрюченный ревматизмом, твердил:
     - Хорошо я сделал, что выгнал сына из дому, теперь не нарадуюсь, что он
опять здесь. Теперь он мой сын вдвойне...
     - Замолчи,  Аделаидо,  довольно  вздор  молоть...  Лестер  Мид  подошел
неслышно. Уже давно он не
     появлялся здесь. Донья Роселия  поспешила  ему  навстречу.  Войдя,  Мид
обнял старика и Лино. Потом  все  уселись  в  кружок  около  стула  хозяина,
любуясь видом, который открывался с галереи "Семирамиды". Мид  объявил,  что
Лино должен переехать в столицу.
     - Как же он будет жить, когда там такая дороговизна... -  после  минуты
молчания пробормотала донья Роселия.
     - У него есть сбережения.
     - А кем он будет работать? - осмелился  спросить  старик  Лусеро,  хотя
знал, что предложения Лестера Мида почти всегда  были  приказами.  -  Вы  не
помогли нам в истории с сиреной, а теперь хотите отнять у нас Лино.
     - Работу выберет себе по душе.  Важно  не  забыть  гитару  и  научиться
играть, как настоящие музыканты.
     Старик Лусеро, который уже приготовился заявить, что не отпустит  сына,
почувствовал себя польщенным. Отцовское тщеславие - самое  сильное  из  всех
возможных  форм  тщеславия.  Донья  Роселия  застыла,  уйдя  в   себя;   она
зажмурилась, чтобы не  видеть  даже  мысленно  гитару  Лино  -  ведь  в  ней
запрятана сирена, а этот любезный господин хочет, чтобы Лино учился музыке.
     -  Для  начала  хорошо  бы,  чтобы  донья  Лиленд  дала  ему  несколько
уроков,размеренным голосом сказала донья Роселия. - Аделаидо совсем плох,  а
без детей человек скорей умирает. Без детей,  самого  дорогого,  что  у  нас
есть, человек начинает себя чувствовать лишним в жизни, а это все равно  что
знать свою смерть. Дети нас греют, мистер Мид...
     - Да, Лиленд может научить его читать ноты; но потом ему надо уехать.


XIV

     Аделаидо Лусеро, пришла твоя смерть! Готовься в  последний  путь!  Тебе
уже не дадут отсрочки. У детей свои дети. Роселия состарилась, тут уж ничего
не поделаешь, состарилась, одряхлела. А сам ты, несчастный старик, во власти
ревматизма, болячки сырого побережья, которая  донимает,  давит,  как  вьюк,
притороченный к седлу.
     Когда его оставляли одного, он хныкал, точно малый ребенок.  И  чесался
без конца. Вот и сейчас долго скреб голову. Потом решил посмотреть, кто есть
в доме. С большим трудом вытянул шею. Кто там есть?  Роселия.  Ладно,  пусть
будет Роселия... Он бы хотел видеть кого-нибудь из детей. Раньше всегда  тот
либо другой был рядом,  чего-нибудь  просил.  Самый  ласковый  был  младший,
Росалио Кандидо - его все еще звали Ящеркой... Но сегодня вечером на лодках,
украшенных бумажными цветами и гирляндами из листьев, при ярком свете  ламп,
праздновали открытие фабрики банановой муки.
     Лестер Мид, Лиленд и все остальные то и дело запускали руки в  корытца,
где скапливался драгоценный порошок. Шкивы неустанно вращались, а  приводные
ремни, подобно длинным змеям, передавали движение машинам -  все  это  питал
мотор в полторы лошадиных силы.
     - Я умру, Роселия. Аделаидо Лусеро умрет, так и не узнавши правды!  Эта
история с кооперативом, этот союз наших парнишек с  сумасшедшим  Швеем  (для
старика Лусеро в имени "Лестер Мид" крылся подвох), - дело нечистое. Я знаю,
что говорю, Роселия. Дело нечистое. Я все  знаю  до  потрохов.  Ты  меня  не
убедишь,  что  на  жалкие  их  барыши  можно  такого  понастроить.  И   даже
обзавестись мельницей. Дело нечисто.
     - Ну, заладила сорока Якова!
     - Нет, Роселия, этот человек запродал душу дьяволу, не иначе.  Вспомни,
как мы с ним познакомились. Он продавал... Что бишь он продавал?.. Не важно.
Его громовой хохот слышен был издалека... "А-ха-ха-ха!" Спал, где  настигала
ночь, и спал голодным - тут и я мог бы посмеяться.
     На мельнице  звучала  маримба,  принесенная  из  селения.  И  несколько
парочек уже танцевали в патио на ковре из сосновых  игл.  Мид  обвил  руками
стан Лиленд. Вальс. Лиленд упивалась мыслью, что ее любит такой мужчина. Она
была счастливей всех других женщин, кто  бы  их  ни  любил,  потому  что  ее
возлюбленный был человек необыкновенный. Лиленд льнула к мужу, хотела, чтобы
он прижал ее к сердцу. И Лестер нежно обнимал ее - как  невесту,  с  которой
танцуешь в первый раз. Он любил Лиленд за то, что она выбрала его, когда  он
был просто Швей,  живописный  продавец  "всего,  что  нужно  для  шитья",  и
оповещал о своем товаре долгим,  раскатистым,  мрачным  смехом.  Лестер  Мид
поддался искушению поцеловать жену и  коснулся  губами  ее  уха  и  волос  -
душистая шелковая прядь, золото с  отблеском  бананового  листа.  Под  этими
прядями - головка обожаемой женщины. От поцелуя  Лиленд  почувствовала  себя
красавицей, ей хотелось, чтобы  все  любовались  ею,  как  бы  облаченной  в
поцелуй мужа.
     - Они не тратят  заработанного,  Аделаидо,  говорю  тебе.  В  этом  все
согласны. Все добытое трудом они хранят и из  нажитого  берут  только  самое
необходимое.
     - Рассказывай небылицы! Мельница влетела в копейку, и за кобыл он  тоже
не яичной скорлупой пл