ам  и  стоишь.  Семью  какую
наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..
     - Что, лучше будет, если я, чтобы перед  людьми  выставляться,  к  морю
уеду да от лихорадки какой помру или вернусь, как Кучо?
     - А тут ты помрешь от нищеты, потихонькуполегоньку, и не ты один, а  со
всей семьей,. потому что ее нечем кормить, и лекарство купить не на  что,  и
детей по-людски вырастить, вот какие  растут,  ножки  -  проволочки,  личики
тощие, чисто зародыши, пузо подвело, а все  потому,  что  матери  их  толком
покормить не могут.
     По кашлю можно было узнать, где сейчас Кучо. Он еще больше  ссутулился,
глаза ввалились, остекленели, веки сморщились и набрякли, нос обтянуло,  как
у мертвеца.
     - Ну, кто же я такой? - спрашивал он у слепого, который подошел к  нему
поздороваться и ощупывал грубую одежду из жесткой шерсти, потому что те, кто
стоял рядом, просили угадать, кто перед ним.
     - Я по голосу скажу... Кто ты?
     - Отгадай загадку!.. Я - больной, а проповедую жизнь тем, кого  бог  не
обидел ни здоровьем, ни разумом, и руки у них есть, чтоб трудиться, и  много
лет впереди.
     - А, ты деловой мертвец!
     Даже Кучо рассмеялся таким словам.
     - Верно, деловой мертвец. И дело мое гроб, но я последний голос  трачу,
чтобы  целое  войско  молодых  и  живых  людей  убиралось  отсюда  туда,  на
побережье. Там идет борьба, достойная мужчины, надо отвоевать у моря землю.
     - Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь...сказал кто-то.
     - А черт вас дери, вы бы  хоть  слушали!  Какие  вы  мужчины?  От  лени
обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!
     Кучо кашлял, кашлял, кашлял... Когда приступ прошел, он вынул  шелковый
платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод,  пробежавший  по
спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.
     - С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! -  Сказавший  это  подошел  к
Кучо и ласково похлопал его по плечу.
     - Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого!
Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть,  а  храбрости
нет, чтобы бросить эту высосанную землю и  отправиться  поглядеть,  что  там
наработать можно!
     - Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и  сам
толком не знаешь, что говоришь.
     - Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто  уже
не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться  -  это  как
деревья на берегу, по маковку в воде.  Пена  там,  камни,  а  видны  зеленые
ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у  самого  моря.  Тысячами
стоят - стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во
время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто  там?
Никого из нас.;.
     - Все у тебя море да море... И я его видел, Кучо...
     - Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место  там,  в  низинах,?
где зелень - зеленая, как попугай, и все тебе даром дается... На  что  сеять
больше маиса, если початки множатся сами,  а  бобы  -  как  темные  пятна  у
беременной на лице. Вы поймите, когда  я  гляжу  на  ваши  посевы,  мне  все
кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц...
     - Когда я был молод, - сказал слепой,  -  проходил  тут  один  человек,
искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли  у
Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в  родительском
доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не  хотел  оставлять  стариков,
родню, к которой в гости ходишь,  танцы,  невесту,  словом  -  все,  чего  я
лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла  мне
глаза... А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если  уж  непременно
бог мне велит быть слепым, не побирался бы...  -  Слепой  глубоко  вздохнул,
покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: - Черт  меня
дери... Пощупаю-ка я лицо покойнице  -  она  ли  это  умерла,  добрая  такая
женщина... ей бы жить и жить... узнаю, какой меня ждет холод,  когда  я  без
помощи остался... ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на  кухне  меня
кормила... Когда детей наплодишь, как поросят, зачем  же  умирать?..  А  все
из-за Губерио, подлеца... разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я
хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет,  будит  ее,
щупает, будто отродясь с женщиной не спал... подлец он... плохой  человек!..
Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала...  и
знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит... "так оно и  вышло,  а
не должно бы... Нет правды в мире, нет правды  у  бога,  и  у  человека  нет
правды!
     Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился,
вдохнул  запах  цветов  и  миртовых  веток  и  ощупал  мертвое  лицо,  чтобы
убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.
     Из какой-то двери вышел мальчик и стал  колотить  его,  чтоб  он  ушел.
Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать,  он
страшно сердился на слепого.
     Горестному детскому плачу,  пронзительному,  звериному  реву  детеныша,
вторил тихий плач  слепого  старика  с  длинной  бородой  и  прямыми  седыми
волосами, похожими на хвост пегой лошади.
     По дому сновали, разнося кофе, водку, хлеб и желтые  сигареты,  набитые
кукурузными листьями, женщины в черных накидках и шалях, а по углам, у керо-
синовых ламп сидели на корточках мужчины, игравшие в карты или в домино.
     Влюбленный парень ощущал  во  сне,  как  под  левой  рукой,  под  самым
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной. Ночь смерти  была
для него и для нее первой ночью любви, и это наполняло  их  сердца  знакомой
юности тоской.
     "Любить хорошо, - думал Педро, - но подальше от выжженных  земель,  где
из золы делают щелок, где растут лишь колючие кусты да зеленые шпаги  магуэя
и смоковниц. Любить хорошо, но подальше  от  известковых  глыб,  на  которых
никогда не расцветет цветок... И умирать, даже умирать надо не здесь, а там,
где тело твое обратится не в жалкое и чахлое дерево, не в сухой  лес,  не  в
кружево паутины с дохлыми мухами, не в скипидар, сочащийся  из  растений,  и
росу, подобную слезам... Если бы я мог, я бы унес мою дочь  и  похоронил  ее
подальше, подальше от каменистых земель, от холодной глины, чтобы после,  да
хоть завтра, она стала цветком, плодом, листочком, а не кирпичом - ведь наши
мертвецы рано или поздно становятся глиной, или чахлым стеблем, или деревом,
которому вовек не расцвести".
     Перед самым рассветом женщины в комнате у мертвой встали  на  колени  и
начали молиться. Свечи  едва  виднелись  над  подсвечниками,  они  всю  ночь
горели.  На  скамьях  и  стульях,  прикрыв  лицо  шляпой,  дремали  мужчины,
проведшие ночь без сна; а другие, завернувшись от холода в  пончо  и  пледы,
шли, тихо ступая, на кухню посмотреть, нет ли там горячего кофе и лепешки  с
бобами, которая наутро немного подуглилась, но есть ее все же можно. Те, кто
играл в домино и в карты, так и сидели у ламп на корточках, хотя уже занялся
день, и делали последние ходы с таким видом, словно сейчас покончат с собой.
Был тут и пьяный, икавший во сне. Кашлял Кучо, и кашель его звучал  страшней
при дневном свете. А  влюбленный  ощущал,  как  под  левой  его  рукой,  под
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной.


VII

     В доме Лиленд Фостер, бывшей супруги старого Джона Пайла, а теперь жены
Лестера Мида,  по-прежнему  собирались  друзья.  Жалко  было  отказаться  от
поездок в такое место: плоский, как стол, берег  покрыт,  будто  праздничной
скатертью, белоснежной пеной,  все  вокруг  залито  ярким  солнцем,  высятся
пальмы, кричат морские птицы, а к вечеру в уютной гостиной  -  звуки  рояля,
виски, сигареты, журналы и книги. Новым приятелем был один только Том Бекер,
до того длинный,  что  голова  его  где-то  там,  наверху,  казалась  совсем
крошечной. Волосы у Тома светлые, почти белые, как  цветочный  мед,  верхние
зубы торчат, и от этого Том напоминает большого пса, симпатичного и доброго.
     Лиленд облокотилась на крышку рояля, протянула руку к нотам на пюпитре,
муж подал их. Но Лиленд тотчас сложила ноты - Том Бекер начал говорить:
     - Она меня за муки полюбила.//А я ее - за состраданье к ним.//Вот  чары
все, к которым прибегал я.//Она идет - спросите у нее.
     -  Светлейший  дож,  я  доказала  миру,//тем,  что  пошла   открыто   и
бесстрашно//навстречу всем превратностям судьбы. - Лиленд тряхнула  кудрями,
отливающими тусклым золотом. Длинный Том скалил зубы в холодной недоверчивой
улыбке. - Что для того я  мавра  полюбила,  чтоб  с  мавром  жить  {Шекспир.
Отелло, акт I. Перевод П. И. Вейнберга}.
     Карл Розе,  тощий  как  щепка,  еле  живой  после  очередного  приступа
дизентерии, появился в дверях и завопил во все горло:
     - Будь осторожен, мавр! "Ведь обмануть умела// она отца, когда пошла за
вас".
     Том Бекер сжал губы и заявил мрачно:
     - Сию минуту бросаюсь в море. Все расхохотались.
     Море, как бы аккомпанируя, звенело рядом. Изнемогшие от  жары  гости  с
бокалами в руках потянулись к Лиленд. Она разливала  виски.  Содовую  и  лед
каждый добавлял сам. На зеленую тарелочку, где лежали  уже  оливки,  соленый
миндаль и сыру Лестер Мид выкладывал анчоусы,  постукивал  по  дну  баночки.
Аппетитный запах наполнил маленькую гостиную.
     Эрни Уокер вечно опаздывал, но  на  этот  раз  пришел  еще  позже,  чем
обычно. Он сообщил,  как  всегда,  что  ноги  его  "никак  не  поспевают  за
стрелками часов", пригладил зачес на лбу  и  наполнил  бокал  любимым  своим
ароматным старым шотландским виски.
     - Потрясающий скандал! Тьюри Дэзин порвала с Нелли Алькантара. Не хотят
даже видеть друг друга. Разошлись как в  море  корабли.  Но  предварительно,
говорят, дрались шесть часов подряд.
     - Предлагаю минуту молчания, в знак сочувствия, - сказал  Карл  Розе  и
поглядел, ища поддержки, на Тома. Том не отвечал, выставив зубы, похожие  на
гребень.
     - Неплохая идея, - откликнулся он наконец.  -  Я  думаю,  это  особенно
должно понравиться Лестеру, он и так вечно молчит и никогда не смеется.
     - Ты достаточно посмеялся  в  своей  жизни,  не  правда  ли,  милый?  -
поспешила Лиленд на помощь мужу. И  в  эту  минуту  Лестер  Мид,  окруженный
приятелями, как бы исчез. На его месте Лиленд увидела длинноволосого Швея  в
коротеньких брючках и рваных  ботинках,  он  предлагал  "все  для  шитья"  и
вызывающе хохотал: "А-ха-ха-ха-ха!"
     - Все знают, что я больше люблю слушать, чем говорить, - сказал  Лестер
и погладил руку жены. Лиленд предложила гостям сесть - так будет удобнее.
     - Вовсе нет, сидеть теперь не принято. Никто не сидит. Все стали  очень
уж деловые, работают день и ночь, коктейль пьют - и то стоя. Разговаривают -
тоже стоя. Садиться не положено. Бедные мы, несчастные!  Сидели  же  люди  в
добрые старые времена и на диванах, и на креслах, и на стульях.  Теперь  все
эти вещи из моды вышли, сидеть ни у кого времени нет. Вот и топчутся часами,
как лошади в конюшне. В Нью-Йорке мне больше всего именно это действовало на
нервы - хочешь выпить коктейль после работы, изволь стоять.
     Вышли подышать немного морским  воздухом,  а  когда  вернулись,  Лиленд
появилась в гостиной, толкая перед  собой  столик  на  колесах,  на  котором
стояли виски, содовая, лед,  тарелки  с  оливками  и  другими  деликатесами.
Однако на этот раз гости ни к чему не притронулись - так увлекла их беседа о
новом средстве против малярии, говорят, более эффективном, чем хинин.
     - А по мне, так любая лихорадка лучше,  чем  бессонница.  Придумали  бы
какое-нибудь средство, чтобы спать. Ведь это ужас - сосешь, сосешь ночь, как
леденец, и конца ему не видно, и приходится наконец, хочешь не хочешь,  этот
проклятый леденец глотать. Право, едва начинает темнеть, я уже чувствую, как
ночь стоит у меня поперек горла и  жжет,  и  во  рту  сохнет,  и  начинается
озноб...
     - Я одно время тоже не спал, глаз не смыкал,сказал Том только для того,
чтобы нарушить мрачную паузу, последовавшую за словами Эрни Уокера.
     - От этого нет лекарств, - добавил Розе.
     - Вот и досадно! Придумывают то  одно,  то  другое,  от  лихорадки,  от
сифилиса, от цинги, от черта и дьявола, а вот такого не могут отыскать, чтоб
человек положил голову на подушку, закрыл глаза и заснул сном праведника.
     - Так это же не болезнь.
     - Да? А что же?
     - Просто скверная привычка.
     - Скверная привычка? Тогда почему  дома  у  меня  была  привычка  спать
девять часов в сутки? А вот приехал сюда и ночи  напролет  не  смыкаю  глаз,
бросаюсь от снотворного к виски, от виски к снотворному...
     Помолчали. Лиленд села к роялю. Чистые звуки Моцарта  наполнили  душную
гостиную. Стараясь не шуметь, гости один за другим расселись  вокруг  рояля.
Лишь Том Бекер остался стоять.
     За карты в этот вечер сели поздно. Лестер  тасовал  колоду,  глядел  на
гостей, едва скрывая усталость.
     Прошел час, два, три... Жара сгущалась. Гудели бесполезные вентиляторы,
мелькали их  крылья,  руки,  карты...  Партия,  партия,  партия...  Ну,  эта
последняя.. Нет, нет, еще одну, еще только  одну...  Еще  одну...  Когда  же
наконец последняя? Но вот - "играем на честное слово", это уж в  самом  деле
последняя. Четыре часа утра.
     Лестер Мид сел на своего каракового жеребца и отправился в "Семирамиду"
повидать Аделаидо Лусеро или его сыновей. Стоило выехать  за  ворота,  и  он
снова почувствовал себя Швеем, тем прежним Швеем,  что  торговал  "всем  для
шитья" и смеялся "а-ха-ха-ха-ха!". Швей... Лестер  дорожил  этим  прозвищем,
своей кличкой. Противно все-таки проводить ночи за картами - сидишь,  словно
приговоренный, и смотришь, как за окном  встает  новый  день,  прекрасный  и
беспощадный.
     Навстречу шла толпа рубщиков. Вздымая меднокрасные, как языки  пламени,
руки, сверкая белыми зубами, они кричали, грозили,  и  даже  простые  мирные
слова звучали в их устах как проклятия. Швей, Лестер Мид,  Стонер  (так  его
тоже иногда называли) был свой - безобидный малый без царя в голове. Они его
знали, помнили его хохот "а-ха-ха-ха-ха!".  От  Швея  скрываться  нечего.  И
Лестеру тут же выложили все.
     - Мы не требуем, чтоб больше платили! - кричали они. - Ладно! Но  пусть
не трогают наших женщин! Пусть уважают их! Не то мы всех перебьем!
     Они кричали, яростно размахивали мачете, и каждый ощущал запах женщины,
запах ее одежды, ее волос, теплый, зовущий, сводящий с ума  запах,  и  кровь
гудела в жилах, и женщиной пахла трава, оплодотворенная солнцем.
     Какой-то мерзавец ограбил женщину, раздел и  отпустил.  Она  шла  голая
через заросли, кто-то вышел навстречу и бросился на  нее  (он  все-таки  был
мужчиной). Тут явился еще один (этот  оказался  еще  больше  мужчиной).  Они
стали драться, женщина воспользовалась моментом и хотела бежать,  и  убежала
бы, спаслась бы от этих зверей, да наткнулась на охранников.
     Знакомая с давних пор земля бежала под ноги коня. Вскоре Швей  оказался
у дома Лусеро. Ни Аделаидо, ни его сыновей не было. Донья  Роселия  сказала,
что они пошли успокаивать народ. Люди не хотят работать,  требуют  суда  над
насильниками. Расплавленное олово льется с неба. Любой мятеж, любая  попытка
отстоять свое человеческое достоинство задохнется,  иссохнет  в  этом  белом
пламени. Самый непокорный смирится, когда облепит со всех сторон  лихорадка,
окутает тьма, желтая, как те проклятые порошки, которые привозят янки, чтобы
убивать детей еще во чреве матери, и будешь  молча  терпеть  издевательства,
унижения, "дерьмо тебе в гроб", как говорит Аделаидо Лусеро,  когда  упустит
стремя.
     Но сегодня Аделаидо сидел в седле гордо, словно на троне.  Он  выполнял
свой долг. Каждый должен выполнять свой долг, каждый, так  положено.  Лестер
Мид спросил, какую цену дают за бананы.
     - Двадцать пять золотых сентаво за девять гроздьев.
     - Это грабеж, - сказал Лестер.
     - У нас тут везде грабеж.
     - Я буду протестовать.
     - Только время потеряете. Отдайте лучше за эту цену. А то сгниют, и все
тут. Отдавайте, чего уж. А до следующего урожая  время  есть,  можете,  пока
созреет, съездить хоть в Чикаго.
     - И съезжу.
     Лестер повернул  лошадь  и  поскакал  домой.  Увидал  мокрые  следы  на
ступенях и сразу понял, кто приехал. Лусерята -  Лино  и  Хуан,  Бастиансито
Кохубуль и братья Айук Гайтан оживленно беседовали с Лиленд.  Она  с  трудом
выговаривала  немногие  известные  ей  испанские  слова,  а  они   терпеливо
втолковывали ей что-то, твердили одно и то же, громко и внятно.
     - Привет, красавчики! - крикнул Лестер. Так он всегда здоровался с ними
в те времена, когда торговал "всем для шитья".
     Все заговорили разом, но Лестер остановил  их.  Он  объявил,  что  едет
хлопотать о повышении цен.
     - Пока вы туда доедете да пока поговорите, у нас все  бананы  сгниют  в
чертову кашу, - сказал Бастиансито и поглядел на товарищей - согласны ли.
     - Пусть пропадет один урожай, зато установим Цену раз  и  навсегда.  За
следующий получим по справедливости.
     - Оно, конечно, хорошо бы, хорошо бы, конечно... Да только...  -  начал
Макарио Айук Гайтан медленно, повторяя одно и то же, - да только  тут  такая
получается история подлая, бананы-то, они уже поспели, и выходит,  все  наши
труды черту под хвост.
     - Я так и думал, что  тут  нам  ловушка,  -  подхватил  Хуан  Состенес,
покачиваясь на кривых ногах. - Ловушка с двойным дном, потому если продать -
ничего не заработаешь, а не продать - все потеряешь.
     - Ну, как знаете, а я не продам ни за что, у меня злость в душе созрела
не хуже банана. - Все засмеялись, и Лестер тоже. - Не продам я им  ни  одной
грозди. - Лицо Лестера постепенно краснело. - И вовсе не  потому,  что  могу
ждать. Вы знаете, я в долгах по горло. Но надо же  как-то  защищаться,  если
цену дают не по совести.
     - Цена, конечно, несправедливая. Сговорились  они  нас  надуть.  Обман,
ясное дело, обман. - Хуан Состенес качал головой.
     - Конечно, обман, - поддержал Лино Лусеро,им-то  ведь  платят  за  наши
бананы гораздо больше. Что им стоит прибавить нам несколько сентаво?
     - Все верно, все верно, - сказала Лиленд на  своем  ломаном  испанском.
Она выходила за почтой и теперь стояла в дверях,  держа  в  руках  несколько
конвертов.
     Лестер стал объяснять жене, о  чем  спор,  но  спор,  в  сущности,  шел
дальше, только теперь на английском языке, - оказалось, Лиленд тоже считает,
что надо отдать бананы за ту цену, которую предлагают.
     Супруги говорили между собой бурно, но недолго. Лестер снова перешел на
испанский. Он сделает так, как сказал, заявил он, пусть платят  справедливую
цену, он будет требовать, он не позволит обманывать честных земледельцев  на
их собственной земле.
     - Главная-то подлость и есть, что обманывают. Помогают всячески, ничего
не скажу, и когда болезнь нападет тоже, а вот как бананы  поспеют,  не  дают
настоящую цену, хоть ты что.
     - Я и говорю, ловушка, - стоял на своем Хуан Состенес  и  все  качал  и
качал головой.
     - Никто им, конечно, цену не снижал там, где они продают  наши  бананы.
Нечестные люди. Что им стоит немножечко нам прибавить? Держи карман!  Плохие
люди и, главное, притворяются хорошими. Сами вроде добро делают, а зло таят.
Самое это плохое. Посмотришь, и добрые они, и щедрые...
     - Хе! Ты, я гляжу, расчувствовался! У нас многие так - ходят,  бедняги,
и чуть не лопаются от благодарности!  -  воскликнул  один  из  братьев  Айук
Гайтан.
     - Ну нет, парень,  я  всегда  говорил:  "Тропикальтанера"  помогает  не
даром, придется еще нам за ее доброту расплачиваться.
     - А что до бананов, так нечего  и  толковать,сказал  Бастиансито,  -  я
вчера  видел  одного  их  начальника,  этого,  к