а.
Вылезаю из-под одеяла и удивляюсь: только легкий туман в голове да несильная
жажда остались от вчерашнего.
     Иду вниз и вместо зарядки раскалываю с полдюжины крепких еловых  чурок.
Они  разваливались  от  двух ударов, если  топор попадал прямо  в  середину.
Морозные  поленья звенели,  как  звенел  за двором  наст  и  ядреный  свежий
утренник. Было приятно  влепить топор в середину чурки, вскинуть через плечо
и,  крякнув  сильно,  резко  опустить  обух  на  толстую   плаху.  Чурка  от
собственной  тяжести  покорно  разваливалась,  ее  половинки  разлетались  в
стороны с коротким звенящим стоном.
     С десяток поленьев я принес в  дом, открыл печную  задвижку,  вьюшки  и
заслонку. Нащепал  лучины  и на пирожной  лопате  сунул  в чело печи первое,
поперечное полено. Зажег лучину и на лопате положил  ее на полено. Склал  на
лучину  поленья.  Запах  огня был чист  и  резок.  Дым белым потоком, огибая
кирпичное устье,  пошел в  трубу,  и я долго смотрел на  этот поток. В  окна
лилось зимнее, однако очень яркое солнце. Печь уже трещала. Я взял две бадьи
и скользкий отшлифованный водонос, пошел за водой. Высоко натоптанная тропка
звенела  под валенками фарфоровым  звоном. Снег на солнце был до того ярок и
светел,  что глаза непроизвольно щурились, а в тени от домов четко ощущалась
глубинная снежная синева. Под горой  на речке я долго колотил водоносом.  За
ночь прорубь  затянуло прозрачным и, видимо, очень толстым стеклом; я сходил
на соседнюю Олешину прорубь,  взял там обледенелый топор и  проделал канавку
по окружности  проруби. Прозрачный  ледяной круг было жалко толкать под лед.
Но течение  уже утянуло его.  Я  слушал, как он уплывал, стукаясь, исчезая в
речной  темноте.  А  здесь,  на дне  проруби,  виднелись  ясные,  крохотные,
увеличенные водой песчинки.
     Вихляющая тяжесть в ведрах  делала устойчивее и тверже  шаг в гору. Эта
тяжесть  прижимала  меня  к  тропке.  Чтобы  погасить раскачивание  ведер, я
изредка менял дли-  ну  шагов. Дышалось  легко, глубоко, я  не слышал своего
сердца.
     Дома налил  воды  в  самовар,  набрал  в железный  совок  румяных,  уже
успевших нагореть углей и опустил их в нутро самовара. Самовар зашумел почти
тотчас же. Когда я поставил его  на столешницу, от него веяло  знойным духом
золы, вода домовито булькала в медном чреве. Пар бил из дырки султаном.
     Я раскрыл банку  консервированной говядины, банку сгущенки, заварил чай
и нарезал хлеб. С минуту глядел на еду. Ощущая  первобытную, какую-то  ни от
чего не зависящую  основательность мяса и хлеба, налил стакан янтарно-бурого
чая. У меня был  тот аппетит,  когда  вкус еды  ощущают даже  десны и  зубы.
Насыщаясь, я все время чувствовал силу плечевых мышц, чувствовал потребность
двигаться и делать что-то тяжелое. А солнце  било  в окно, в доме и на улице
было  удивительно   спокойно  и   тихо,  и   этот  покой  оттенялся  добрым,
умиротворенно ворчливым шумом затухающего самовара.
     Р-р-рых! Я ни  с того ни с сего  выскочил из-за  стола, присел и, давая
волю  своей  радости,   прыгнул,  стараясь  хлопнуть  ладонями  по  потолку.
Засмеялся, потому что понял вдруг выражение  "телячий восторг", прыгнул еще,
и посуда зазвенела в шкафу. В таком виде и застал меня Олеша.
     -  Ну и  обряжуха, - сказал старик, - печь, гляжу,  истопил,  за  водой
сбегал. Тебе жениться надо.
     - Я бы не прочь, кабы не разводиться сперва.
     -  У  тебя  женка-то  ничего. -  Олеша взял  со стола  Тонин портрет  и
почтительно поразглядывал.
     - Ничего? - спросил я.
     - Ничего. Востроглазая. Не загуляет там, в городе-то?
     - Кто ее знает...
     -  Нынче живут прохладно,  - сказал Олеша и завернул цигарку.  - Может,
оно и лучше эдак.
     ...Мы  взяли  топоры,  лопату,   ножовку.  Не  запирая  дом,  двинулись
ремонтировать баню.
     Пока я раскидывал снег  вокруг сруба,  Олеша разобрал  каменку, опрятно
сложил в предбаннике  кирпичи  и прокопченные валуны.  Выкидали покосившиеся
полки и разобрали  прогнившие половицы.  Я пнул  валенком нижнее бревно, и в
бане  стало светло:  гнилое совсем, оно  вылетело наружу.  Олеша простукивал
обухом  другие бревна. Начиная  с третьего  ряда, они были  звонкие, значит,
ядреные.
     Старик полез наверх проверять крышу и потолок.
     - Гляди не свались, - посоветовал я, но Олеша кряхтел, стучал обухом.
     - Полечу, так ведь не вверх, а вниз. Невелика беда.
     Теперь было ясно, что крышу и стропила можно не трогать. Мы присели  на
пороге, решив передохнуть. Олеша вдруг легонько толкнул меня в бок:
     - Ты погляди на него...
     - На кого?
     - Да вон Козонков-то, дорогу батогом щупает.
     Авинер  Козонков, другой  мой сосед,  проваливаясь в  снегу, при помощи
березовой палки правился в нашу сторону. Ступая  по нашим следам, он наконец
выбрался к бане.
     - Ночевали здорово.
     -  Авинеру Павловичу,  товарищу  Козонкову,  -  сказал  Олеша,  -  наше
почтение.
     Козонков был сухожильный старик с бойкими глазами; волосы тоже какие-то
бойкие, торчали из-под бойкой же  шапки, руки у него были белые и с тонкими,
совсем не крестьянскими пальчиками.
     - Что, не отелилась корова-то? - спросил Олеша.
     Козонков отрицательно помотал  ушами своей веселой  шапки. Он объяснил,
что корова у него отелится только после масленой недели.
     -  Нестельная  она у тебя, -  сказал  Олеша  и  прищурился. -  Ей-богу,
нестельная.
     - Это  как  так нестельная? Ежели брюхо у  ее.  И подхвостица,  старуха
говорит, большая стала.
     -  Мало  ли  что  старуха  наговорит,  -  не  унимался  Олеша.  -  Она,
старуха-то, может, и не разглядела по-настоящему.
     - Стельная корова.
     - Какая же стельная? Ты  ее до  ноября к быку-то гонял? Ты посчитай, не
поленись,  сколько месяцев-то прошло.  Нет,  парень, нестельная  она у тебя,
останешься ты без молока.
     Я  видел, что Олеша Смолин  просто разыгрывает Авинера.  А тот сердился
всерьез и изо всей мочи доказывал, что корова обгулялась, что без молока он,
Козонков, вовек не останется. Олеша нарочно заводил его все больше и больше:
     - Стельная! Ты когда ее к быку-то гонял?
     - Гонял.
     -  Да знаю,  что  гонял.  А  когда  гонял-то?  Ну,  вот.  Теперь  давай
считать...
     - Мне считать нечего, у меня все сосчитано!
     Козонков окончательно разозлился.  Вскоре он посоветовал  Олеше  думать
лучше о своей корове. Потом как  бы случайно намекнул на какое-то ворованное
сено, а Олеша сказал, что сена  он сроду  не воровал и воровать не  будет, а
вот он, Козонков, без молока насидится, поскольку корова у него  нестельная,
а если и стельная, так все равно не отелится.
     Я сидел молча,  старался не  улыбаться, чтобы  не обидеть Авинера, а он
совсем разошелся и пригрозил Олеше, что  все одно  напишет  куда  следует, и
сено  у  него, у  Олеши, отберут,  поскольку  оно,  это  сено, даровое,  без
разрешения накошено.
     -  Ты, Козонков, меня  этим сеном  не  утыкай, - говорил  Олеша.  -  Не
утыкай, я  те говорю! Ты сам  вон косишь на кладбище, тебе, вишь,  сельсовет
разрешил могильники обкашивать. А  ежели  нет  такого закона  по санитарному
правилу  -  косить  на  кладбище?  Ведь  это  что  выходит?  Ты на  кладбище
трын-траву косишь, покойников грабишь.
     - А я тебе говорю: напишу!
     -  Да  пиши  хоть в  Москву, тебе это дело знакомое! Ты  вон всю бумагу
перевел, все в  газетку  статьи пишешь. За каждую  статью  тебе горлонару на
чекушку дают,  а ты по суседскому делу хоть разок  пригласил на эту чекушку?
Да ни в жись! Всю дорогу один дуешь.
     - И  пью! - отрезал Авинер. - И пить буду,  меня  в районе ценят. Не то
что тебя.
     Тут Олеша и сам заметно разозлился.
     - А иди ты, Козонков, в свою коровью подхвостицу, - сказал он.
     Козонков и  в  самом деле  встал.  Пошел  от  бани,  ругая Олешу, потом
оглянулся и погрозил батогом:
     - За оскорбление личности. По мелкому указу!
     - Указчик... - Олеша взялся за топор. - Такому указчику хрен за щеку.
     Я тоже взялся за пилу, спросил:
     - Чего это вы?
     - А чего? - обернулся плотник.
     - Да так, ничего...
     - Ничего оно  и есть ничего. - Олеша  поплевал на  задубевшие ладони. -
Всю жизнь у нас  с ним споры идут, а  жить друг без дружки  не можем. Каждый
день проведы-  вает, чуть что - и шумит батогом. С малолетства так дело шло.
Помню, весной дело было...
     Олеша, не  торопясь,  выворотил гнилое  бревно.  Теперь отступать  было
некуда, баню  распечатали,  и волей-неволей  придется  ремонтировать. Слушая
неторопливый разговор Олеши Смолина, я прикинул, сколько  дней мы провозимся
с баней и хватит ли у меня денег, чтобы расплатиться с плотником.
     Олеша говорил не спеша, обстоятельно,  ему не надо было ни поддакивать,
ни кивать головой. Можно было даже не слушать его, он все равно не  обиделся
бы, и от этого слушать было еще приятнее. И я слушал, стараясь не перебивать
и  радуясь,   когда  старик  произносил  занятные,  но  забытые  слова  либо
выражения.



5

     -  Весной  дело было.  Мы  с  Козонковым точные  одногодки,  всю дорогу
варзали  вместе. В деревне  было нашего брата-малолетка,  что комарья, ну  и
Козонковы-братаны  тоже крутились в этой компании. Как сейчас  помню,  оба в
холщовых портках. Портки эти выкрашены кубовой краской, а рубахи некрашеные.
Ну, конечно  дело,  оба босиком.  Черные,  как  арапы. Звали их соплюнами. У
старшего,  Петьки, бывало, сопля выедет до  нижней губы. Ему  лень вытереть,
возьмет да и слизнет - как век не бывало. Вот, помню, кажись, на третий день
пасхи вся наша орда высыпала на Федуленкову горушку. У нас такая забава была
- глиной фуркать. Прут ивовый вырежешь, слепишь птичку из  глины и фуркаешь,
у кого  дальше. Далеко летело, у иного и за реку. Чем меньше  птичка  да чем
ловчее фуркнешь,  тем  лучше летит. А наш Виня взял да насадил на прут целую
гогырю с полфунта весом, все надо было, чтобы  лучше других, размахнулся  да
как даст. Прямохенько в  Федуленково  окно  и угодил. Стекло так и брызнуло,
обе рамы прошиб. Мы все и обмерли. А после очнулись да бежать.
     В это время Федуленок сам не свой из избы выскочил, того и гляди, убьет
кого. Мы в поле, врассыпную, босиком по вешним-то  лужам.  Бегу я, бегу да и
оглянусь - вижу, Федуленок за нами бежит. В сапожищах бежит, в одной рубахе,
чую, что сейчас мне крышка, вот-вот раздавит. "Стой, - кричит, - прохвост, я
тебе все одно  настигну".  Ну  и настиг. Взгреб он меня лапищами, да и давай
меня ко- режить, ну чисто медведь-шатун.  Ничего не помню, помню только, что
ревел,  как  недорезанный.  Федуленок  меня  прикончил  бы,  как  пить  дать
прикончил,  не прибеги мой отец на выручку.  Отец-то, видать, соху оставил в
борозде, да и прибежал мою жизнь от смерти спасать.
     Федуленок  от меня и отступился, а мне, думаешь, легче? От отца мне еще
больше попало. Кабы я стекло разбил - не обидно.  А ведь как все получилось?
Как Винька от Федуленка  выкрутился? Соплюн соплюном, а когда припекло,  так
соображенье и появилось. Да еще и  хвастает перед  нами-то:  я,  мол,  когда
Федуленок  на  улицу  выскочил,  никуда   не  побежал,  на  месте  стою,  да
приговариваю: "Вон оне побежали-то! Вон  оне в поле побежали!" Ну, Федуленок
и ринулся за нами всей своей массой  да меня  и настиг. А Виня - хоть бы ему
что - остался целым и невредимым. Оне оба с Петькой лежни были, ничего им не
далось.  Умели только дрова  пилить, за ручки пилу дергать. Отец к  делу  их
особо  не  приневоливал, да и сам,  бывало,  не переломится  на работе.  Все
больше рассуждал  да на печке зимой  грелся, а летом не  столько сено косил,
сколько рыбу удил. Оне с моим отцом пришли с японской войны в один день. Мой
тятька хромой пришел и весь в дырках, как решето, а  Винькин отец целехонек.
У  нас и  избы рядом стояли, и земли  было поровну -  у  обоих кот наплакал.
Помню,  мой тятька и давай  Козонкова  уговаривать,  чтобы,  значит, на паях
подсеку в лесу рубить. Козонков ему говорит: "А на кой фур  мне эта подсека?
На мой век и  прежних полос хватит. А ежели сыновья вырастут, так пусть сами
и смекают. Я  им не мальчик, об ихней доле заботиться".  Так и не согласился
Козонков. Отец у  нас ту подсеку  один вырубил. Ночей,  грешник, не  спал, с
глухим лесом сражался. Сучья жег, пеньки корчевал по два лета. Посеял  льну.
Лен вырос - пуп скрывает, помню, и в престольный праздник велел теребить, на
гулянку не  отпустил.  С  этого  льну он и лошадь  - Карюху  - завел  новую,
хорошую. Бывало, берег ее, как невесту, даже и с пустого воза слезал,  ежели
в гору. Только на ровном месте да под гору и садился на дровни. Ну, конечно,
и нас учил этому, - бывало, в галоп в поскотину век не прокатишься.
     Ну, а  Козонковы-братаны? Оне, бывало, свою Рыжуху, как собаку, батогом
дразнили. Хорошая  была  тоже лошадь, да  довели, напоили один  раз с пылу в
проруби. Рыжуха и стала худеть;  помню, жалко ее, стоит она, бедная, стоит и
целыми  часами плачет. Отец  Козонков ее  цыганам и  променял. Те ему дали в
придачу  поросенка-пудовичка. А выменял  такого одра, что не  то что пахать,
так и навоз-то возить  на нем нельзя. Скоро  этот цыганский мерин  и сдох от
старости. Козонкову это хоть бы что, только насвистывает. Бывало, доживет до
тюки: кусать совсем нечего. Ну, и пошел денег занимать. У  одного  займет, у
другого, у четвертого займет да второму отдаст, так и шло дело.
     Один раз  подкатило  такое  время, что у всех  назанимал.  Чисто место,
некуда  больше  идти. Остался один  Федуленок. Пришел  Козонков к  Федуленку
денег  взаймы просить.  Маленькая печка в избе топится, сели  они  у  печки,
цигарки свернули. Козонков денег попросил, достал из кармана спички. Чиркнул
спичку,  прикурил. "Нет, Козонков, не  дам я тебе денег взаймы!" - Федуленок
говорит. "Почему? -  Козонков спрашивает. -  Вроде я свой, деревенский, и за
море не  убегу". - "За море не убежишь,  сам  знаю, только  не дам,  и все".
Сказал так Федуленок, уголек выгреб из печи, положил на ладонь да от уголька
и  прикурил.  "Вот,  -  говорит, -  когда ты, Козонков,  научишься по-людски
прикуривать, тогда и приходи.  Тогда  я слова не скажу, из последних запасов
выложу".
     На что был справный мужик, иной год  и трех коров держал, а прикурил от
уголька, спичку  сберег. Так и не дал денег, а с Козонкова  все как  с  гуся
вода. Пошел из  избы.  "Мне,  - говорит, - и денег-то  не надо было, это,  -
говорит, - я твою натуру испытывал". Уж какое не надо!
     Помню, нам  с Винькой было уж по  двенадцать  годов,  приходскую  школу
окончили. Винька на своем гумне все ворота матюгами исписал, почерк у него с
малолетства как  у земского начальника. Отец меня только под  озимое  пахать
выучил. Карюху  запряг,  меня к сохе  поставил  и говорит: "Вот тебе, Олеша,
земля, вот соха. Ежели к обеду  не спашешь полосу, приду - уши все до одного
оборву". И сам в деревню ушел, он тогда этот, нынешний, дом рубил. Я - велик
ли  еще - за соху-то снизу, сверху-то  мал ростом. Но, милая, пошли-поехали!
Карюха была умница, меня пахать учила. Где неладно ворочу, дак там  она меня
сама  и выправит.  Вот иду  и  дрожу, не дай бог соха на камень наедет да из
земли выскочит. Ну, пока  бороздой прискакиваешь,  вроде и ничего,  а как до
конца дойдешь, когда  надо заворачиваться да  соху-то заносить, так сердце и
обомрет. Мало было силенок-то,  аж из тебя росток вы- ходит, до того тяжело.
Комары меня кушают, на разорке (разорок - последняя узкая лента невспаханной
земли, после  которой остается  лишь борозда -  Прим. авт.)  так  и  прет  в
сторону. Ору я  это,  землю родимую, ору, новомодный оратай, уж и в глазах у
меня  потемнело. Карюха  на  меня  поглядывает,  видать,  и  ей  жаль  меня,
малолетка. Полосу-то вспахал, да и чую, что весь выдохся, руки-ноги трясучка
обуяла, язык к нЈбу присох. Лошадь остановилась сама. А я сел на землю да  и
пышкаю,  как  утопленник  воздух  глоткой  ловлю,  а слезы  из  меня горохом
катятся. Сижу да плачу. Не слыхал, как отец подошел.  Сел он рядом да тоже и
заплакал. Голову руками зажал. "Ох, - говорит, - Олешка, Олешка".
     Ты,  Костя, сам  посуди, семья сам-восьмой, а  работник  один,  да и то
японским штыком проткнут.  "Паши,  -  говорит,  -  Олеша, паши,  уж  сколько
попашется". Ну,  делать нечего, надо пахать.  Ушел отец, а я и  давай пахать
вторую полосу... У Козонковых полосы рядом  с нашими. Козонков-отец пашет, а
Винька  за  ним  ходит да батожком  навоз  в  борозду спехивает. Вижу,  ушел
Козонков  в  кусты, а  Винька ко  мне:  "Олешка, -  говорит, - до  того  мне
напостыло навоз спехивать. Оводы, -  говорит, -  заели, так бы  и убежал  на
реку". Я  говорю:  "Тебе  полдела навоз спехивать,  я бы на твоем  месте  не
нявгал"  (нявгать -  стонать,  капризничать  -  Прим.  авт.).  -  "А хошь, -
говорит, - сейчас на слободе  буду?" Пока отец в кустах был, наш Виня взял с
полосы камень, да и подколотил у сохи какой-то клинышек. Отец пришел, а соха
не идет, да и только. Все время из борозды прет. Козонков соху направлять не
умел. Пошел Федуленка просить, чтобы  тот  соху  направил. Пока  то  да  се,
глядишь,  и обед,  надо лошадей кормить,  Винька и  рад. Так  он  этому делу
навострился, что, бывало, отец у него только немного замешкается, Винька раз
- и клинышек подколонул.  Соха не идет, и Виньке свобода полная. На сенокосе
все на солнышко глядел, когда оно к лесу  опустится. А  то  пойдут  с маткой
дрова рубить, Виньке надоест, возьмет да и спрятает маткин  топор. Мохом его
обкладет, топор-то...
     Олеша  замолчал,  чтобы  сделать передышку. Он вытесывал очередную лату
для  вывешивания  бани.  Мне подумалось, что  разговоры  отнюдь  не  во всех
случаях мешают работе. В этом случае даже наоборот: разговор у Олеши Смолина
как  бы  помогал работе  плотницких  рук, а  работа в свою очередь  оживляла
разговор, наполняя его  все  новыми  сопоставлениями.  Так, к примеру, когда
выставляли раму и разбили стекло, Олеша тут же и вспомнил, как попало ему за
то разбитое Винькой стекло. С того стекла и пошло у него шире, дальше... Это
была  какая-то  цепная  реакция.  Олеша  говорил,  не  останавливаясь.  И  я
почувствовал, что теперь было бы уже неприлично не слушать старого плотника.



6

     - Ну вот, я Виньке Федуленково стекло никак не мог забыть и не один раз
ему пенял, а потом мы с ним и разодрались в первый раз. "Я, - говорю, - тебе
стукну за это стекло". -  "Вали!" - "И  вальну!" - "А вот вальни!" Сцепились
мы на ихнем гумне. Дома  узнали - мне опять  дера. Пошто, дескать, дерешься.
Все  деры  из-за   него,  сопленосого.   Один  раз   слышу,  отец  с  маткой
разговаривают: мол,  Козонкова пороть собираются. Так, думаю,  этому  Вине и
надо, не  все  меня  одного пороть.  Только  слышу, что  пороть-то  будут не
Виньку, а евонного отца: подати  не платил, вот ему и присудили. А мне жалко
стало.  Ну,  ладно,  малолетка порют -  нам  это дело по штату  положено.  А
слыхано  ли  дело, Платонович,  больших мужиков  да вицами  по  голому телу?
Бородатых-то?  Волостной старшина у нас был, звали  Кирило Кузмич. Маленький
мужичонка, много годов  бессменно в управе сидел. И  расписываться  не умел,
крестики на бумаге  ставил, а  имел  от  царя треугольную шапку  и кафтан за
выслугу  лет.  Писарь,  да  урядник,  да  этот  Кирило  Кузмич -  вот  и все
начальство. На  целую  волость  -  три.  А  в волости  народу  было  пятьсот
хозяйств.
     Вот этот Кирило Кузмич все время Козонкова и выгораживал, пока из уезда
не  приехал казацкий контроль. У  кого  корову  описали  за подати,  у  кого
телушку, у Козонкова  описывать нечего - назначили  ему  деру.  Меня на  эту
картину отец не отпустил, говорит: нечего и  глядеть на этот позор, а Винька
бегал. Бегал глядеть да еще и  хвастался перед нами: мол, видел,  как тятьку
порют,  как он  на  бревнах  привязанный дергался...  Эх, Русь-матушка!  Ну,
выпороли Козонкова-отца,  а  он у писаря денег занял,  косушку  купил.  Идет
домой