омый
колокол.   Я  пытался  увидеть  этот  колокол,  но  в  тумане  маячила  одна
развороченная  колокольня  и  почему-то  Авинер   Козонков  кидался   оттуда
осколками кирпичей. Осколки  летели  градом, я  старался убежать, а  ноги не
слушались. Вдруг  колокольня  стала не  колокольня, а баня, и  Петя-кузнец с
загадочным  видом  ходил  около,  ища  под  углами  полтинники.  И  баня,  и
Петя-кузнец  растаяли, исчезли,  я услышал  вопль необъезженного жеребца,  а
бригадир почему-то душил жеребца  Олешиной шапкой. Жеребец вдруг превратился
в Авинерова кобеля и начал фамильярно меня обнюхивать.
     Стукнули ворота.
     Я  с усилием прояснил сознание, шевельнулся. Неожиданно вошла Настасья,
подняла с пола Олешину шапку:
     - Ой, бес, ой он бес,  до чего напился, шапку потерял! А я, Констенкин,
за тобой пришла-то. Ежели, говорит, без него, дак домой не ходи.
     - Не могу, Настасья, совсем заболел.
     - Занемог?
     - Занемог.
     - Ну так я тебе малины сушеной принесу. Ты кряду и поправишься.
     Настасья ушла, вплетаясь в кошмары. Колокол редкими ударами бил  где-то
далеко-далеко, в глазах расплывались  радуги.  Тоска  душила со всех сторон,
потом, когда мысль прояснялась,  меня  охватывала  брезгливость,  физическое
отвращение ко всему на свете, в том числе и к самому себе. Все рушилось, все
распадалось...
     Я  вспомнил  вчерашнюю драку с  отчаянием, во мне  копилась ненависть к
обоим  ее участникам. Постой,  а какого черта  надо тебе? Что ты-то хочешь в
этом споре? Я окончательно запутался...
     Голова разламывалась  от боли, и  хотелось плакать, но я тут же хохотал
над  этим  желанием:  "Я,  только  я  виноват в  этой  драке. Это  я захотел
определенности  в их  отношениях, я  вызвал из  прошлого притихших духов.  А
потом сам же испугался  и  вздумал  мирить стариков. Потому  что ты эгоист и
тебе  больше всего нужна гармония,  определенность, счастливый  миропорядок.
Примирил, называется.  Стук  лысой Олешиной  головы  о  стену так  явственно
звучал  в  ушах,  что  я покраснел  от стыда  и горечи:  о  черт, зачем было
вмешиваться?  Теперь они возненавидят меня оба. Они опять  стали врагами,  а
враги не любят не  только  того, кто их  ссорит, но и  того,  кто  старается
примирить. Это уж точно. Их вражда не помешает им блокироваться против тебя.
И ты никогда  не проведешь спокойно свои двадцать  четыре  здесь, на родине.
Ах,  вот, оказывается, в чем дело? Сразу бы так... Ты и тут думаешь только о
себе. Двадцать четыре  без выходных... Да нет, дело  не в этом. Интересно, в
чем? А в том... В чем? В том, что...
     Какая-то  мысль комаром вертелась около  уха,  но  я  никак  не  мог ее
изловить. Все перемешалось  в моей  голове: "Надо встать. Надо прежде  всего
встать. В гробу я видел этот дурацкий грипп!  Сейчас  пойду к Настасье,  она
заварит  мне сушеной малины. И пусть Олеша ненавидит Козонкова, тот заслужил
Олешину ненависть. Пусть  Авинер  ненавидит Олешу, этот тоже  хорош. Видимо,
так все и должно быть. Да! Да! Да!"
     Я  не помнил, как надел валенки.  Слез с  печки, пошатываясь, оделся  и
вышел на улицу.
     Ворота Олешина дома захлопнулись, и я, качаясь от слабости, поднялся по
лесенке. Взялся за скобу...
     Боже мой, что это? Я не верил своим  глазам. За столом сидели  и мирно,
как старые ветераны, беседовали Авинер и Олеша.  Не было ни крику,  ни шуму.
Бутылка зеленела между чайных приборов, на столе остывал самовар.
     - А мы тебя, Констенкин, давно ждем. Ну-ко, давай садись. Занемог,  что
ли? - сказал Олеша.
     - Да нет, ничего вроде.
     - Мы тебя враз вылечим.
     Олеша  налил полстакана бурого чая. Настасья заварила нового чаю, уже с
малиной. Я растворил сахар, и  Олеша прямо из бутылки дополнил стакан. Налил
себе и Козонкову.
     - Мы уж тебя давно, парень, ждем-то, вон и Настасью за тобой  посылали,
- сказал Авинер и поднял стопочку.
     - Дай бог не последнюю, - сказал Олеша.
     От  пунша  мне  стало  жарко.  Озноб за  плечами  растаял, и  в  глазах
потеплело  от  чего-то непонятного.  Или  я  старею? Ах,  черт  побери,  как
все-таки хорошо жить.
     - Ну, поехали!
     Сквозь  пелену  уходящей болезни я  смутно  ощущал разговор  Авинера  с
Олешей.
     - Нет, Авинер Павлович, я тебя не переживу.
     - Может, и ты, Олеша, меня топтать будешь.
     -  Оба, Авинер  Павлович, в одну  землю  уйдем. Я уж подсчитал, на гроб
надо сорок восемь гвоздей. Только ежели мне там не понравится, так я обратно
прибегу, возьму  увольнительную.  А  вот  чего, парень,  сделай мне гроб  на
шипах!  Ежели умру, сделай гроб  на  шипах,  чтобы  честь  по  чести!  Да  с
гармоньей  похороните. Заиграют,  дак  я  хоть  ногой  лягну! -  Олеша  даже
притопнул.
     -  На  шипах.  На шипах домовина, конечно,  не  то что  на гвоздях, оно
поплотнее... - Козонков пожевал хлеба.
     - Вот и давай уговор сделаем.
     - Давай. Я не супротив, - сказал Козонков.
     - При свидетелях! - Олеша даже привстал.
     - Ну!
     - Дай руку, что сделаешь на шипах?
     - Да может, я раньше умру-то.
     - Ну, тогда и я тебе на шипах.
     Старики потискали друг другу ладони, и Олеша вдруг весело, с душой спел
частушку:
     Плясать-то учились
     Еще мальчиками,
     Дотыкались до земли
     Однеми пальчиками!

     Настасья со смехом замахала на него руками:
     - Ой-ой, что с ним будет-то! Гли-ко он распелся-то!
     -  А мне  теперь что! Вот  ты  завтра с Костей уедешь, а  я без  тебя и
женюсь на  молоденькой. В больницу схожу, все анализы сдам. Пойду в Огарково
свататься!
     Потом они  оба  с Авинером, клоня сивые  головы, тихо,  стройно  запели
старинную протяжную песню.
     Я не мог им подтянуть - не знал ни слова из этой песни...