, а сам чую,  как Танька  поет: "Веселее  бы
попела, кабы дроля поиграл. Терпеливый ягодиночка, завлек и не бывал". Эх!..
А  играл-то  Федуленок,  еЈнный отец, худенько  играл.  Мне  до  того  охота
гармонью в руки,  что не могу. А надо посидеть, гостей с хозяевами  уважить.
Ну, налили первую рюмку, дождался второй рядовой, а бабы пляшут кружком, все
вместе, Танька...
     Весь вечер  я, как в огне, сам себя  не помню, не помню, как на улицу с
гармоньей ходили,  как  плясал  - не  помню.  Она меня  нет-нет да и обожгет
глазами. Провалиться на этом месте,  один  этот момент  и был за  всю жизнь,
больше такого и  не бывало. Как погляжу на нее, будто меня ошпарит чем, ноги
плясать просятся, а горло будто... хм.
     Олеша вдруг  замолк. Сивые брови нависли  и потушили  апрельскую синеву
стариковских глаз, он сосредоточенно  шаркал наждаком о  топор. Я  терпеливо
ждал продолжения рассказа. Но старый плотник молчал, словно споткнувшись  на
чем-то, и лицо  его было совершенно  непроницаемо. Я кашлянул, шумно полез в
карман за куревом. Но Олеша молчал. Вдруг он резво и озорно воткнул  топор в
бревно.
     - Вот ты - парень грамотный.
     Я пожал плечами.
     - Скажи мне вот что...
     - Что?
     - Как делу быть? Иной раз думаешь, ладно сделал. Добром к человеку.
     - Ну?
     -  А потом ты  же и виноват. Как тут пословицу  не вспомнишь:  не делай
людям добра - ругать не будут.
     Я  выразил  недоверие к этой пословице. Но  Олеша не слушал.  Он глядел
куда-то за горизонт, и я опять осторожно спросил:
     - Ну так как...
     - Что?
     - Да тогда, в успеньев-то день...
     - А-а, что... Дело-то, вишь, давнее. Ну, это... Божатка моя мне на сено
постелила,  а  Винька  Козонков  пьяным  притворился.  Он тоже  в  этом дому
объявился, поднесли ему, он и давай  куражиться.  Сунулся  на повети -  чую,
спит. А девки  под пологом  вот форскают. Я лежу, думаю, идти к им под полог
али нет? И боюсь, и смелости не хватает. "Девки, - кричу, - а что, я ежели к
вам?" Оне мне шумят, вот, мол, у нас тут коромысло рябиновое. Я говорю: "Что
мне коромысло, можете и огреть разок, только  под полог пустите". Откуда что
взялось. Я -  к ним. Моя двоюродная была догадливая... Шмыгнула с  повети...
"Забыла, -  говорит,  -  самовар  закрыть,  вон  гроза  поднимается".  Шасть
двоюродная в избу. И не  идет. А весь дом спит,  божат с божаткой  в  зимней
избе,  гости  все кто где  -  кто  в  летней избе  на лавках, кто на  полати
уволокся, а на  повети одни мы с Танькой. Да еще Винька на сене храпит в обе
ноздри. Я к  Таньке, понимаешь, подсел, коленки от страху трясутся. "Тань, а
Тань?" - говорю, а сам рукой  поверх одеяла-то. Молчит.  "Вишь, - говорю,  -
мне  без  тебя  не жизнь.  Давай  будем  гулять  по-хорошему, на руках  буду
носить..." Да, взял ее за локоть, - молчит. А сам весь от страху дрожу, хуже
всякой войны. Обнять только  приноровился, а она мне: "Что ты, -  говорит, -
Олешка,  не надо. Чуешь,  - говорит, - не трогай меня. Уходи,  -  говорит, -
стыд-то какой, вон  двери скрипнули,  чуешь, уходи..."  Ох, дурак я,  дурак,
встал  да ушел на  улицу, там еще чья-то гармонья играла. Проплясался уж под
утро,  захожу  на  поветь-то, а  там,  слышу, Винька  под пологом мою Таньку
жамкает, чую, вот целуются...  Я  в избу, схватил графин,  гляжу - графин-то
пустой. А двоюродная моя корову  собралась доить. "Чего, - говорит, - Олеша,
прозевал-то?  Эх ты,  недопека!"  Захохотала, дойник на руку  - да на  двор.
Оглянулась в дверях-то да и говорит: "А мне Танька тебя велела найти. Только
где тебя искать?  Убежал на улицу,  будто век не  плясывал. Так и надо тебе,
дураку!"  Еще  и язык  показала двоюродная-то, дверями  хлопнула. Тут  гости
запросыпались, зашевелились, а я, как неумный, с праздника убежал домой.
     ...Вскоре мы  вырубили еще один  ряд.  Солнце, скатываясь  на горизонт,
светило спокойно и  ярко; а  я снял  шапку и впервые в этом году ощутил  его
слабое, но такое отрадное тепло.
     - Что, припекает  красавка-то? - улыбнулся Олеша. Он тоже снял шапку, и
его младенчески непорочная лысина забелела  на солнце. Как раз в эту  минуту
издалека  долетел до  бани  рокоток  автомобиля.  Мы  подождали  машину,  не
сговариваясь:  дорога  проходила  в  пятнадцати  метрах  от  бани.  Олеша  с
любопытством глядел на приближающийся грузовик, стараясь  узнать, кто, зачем
и куда едут. Машина затормозила. Разбойная курносая харя, увенчанная ушастой
шапкой, выглянула из кабины.
     - Дедушко, а дедушко? - окликнул шофер.
     - Что, милок? - охотно отозвался Олеша.
     - А долго живешь! - Шофер оголил зубы, дверца хлопнула.
     Машина,  по-звериному рыкнув,  покатила  дальше.  Я  был взбешен  таким
юмором. Схватил  голыш от каменки и  запустил  шоферу вдогон, но машина была
далеко. А старик еще больше удивил меня. Он восхищенно глядел вслед машине и
приговаривал, улыбаясь:
     - Ну, пес, от молодец, сразу видно - нездешний.
     Я  ушел домой, не  попрощавшись со стариком. А,  наплевать  мне на вас.
Черт знает, что творится! Мне нет  до вас дела! Весь остаток дня ходил злой,
словно оставленный в деревне козел, когда все стадо  до самой последней ста-
рой козы  на  пастбище, а  он, этот козел,  один  на один  с пустой и жаркой
деревенькой.
     - Наплевать! - вслух, по слогам повторял я и злился, сам не зная на что
и на кого.



11

     Впервые  за  это время  настроение по-настоящему свихнулось. Я не  стал
даже ужинать. Залез на печь и, лежа в темноте, слушал кондовую тишину своего
старого дома. Вскоре я разобрался в том, что  злился на Олешу, злился за то,
что  тот ни капли не разозлился на остолопа-шофера. А когда  я понял это, то
разозлился еще  больше,  уже  неизвестно  на  кого,  и было  как-то неловко,
противно  на душе. И  когда Олеша пришел меня навестить, я вдруг ощутил, что
давно когда-то  испытывал  такое же чувство неловкости, противной  сердечной
тошноты от самого себя, от всего окружающего.
     Да, конечно. Со мной уже было  что-то  подобное.  Давно-давно,  когда я
только что пошел в школу. Помнится, бабка налупила меня за то, что я катался
по  первому тонкому речному льду и провалился  в воду. Она  отвозила  меня и
турнула  на  печь, а  я плакал не столько от боли,  сколько  от оскорбления.
Лежал  на  печи  без  штанов  и плакал.  Позднее  меня на печке  пригрело, я
разомлел и начал задремывать, но сопротивлялся  и не хотел забывать обиду и,
чтобы  злость не исчезла, все вспоминал  бабкины шлепки,  оживляя затихавшую
горечь.
     Вечером меня позвали  ужинать, и я не слез, мысленно объявил голодовку,
но меня не стали особо уговаривать, и от  этого обида на  весь мир стала еще
острее. Я лежал и думал, что никто меня не жалеет, представлял, как убегу из
дома и  как заблужусь где-нибудь в лесу, как меня будут искать всей деревней
и  как не найдут три  дня и три  ночи. Бабка же безжалостно разоблачала меня
внизу: "Вишь, дьяволенок,  лежит. Лежит и думает:  я вас  выучу, ни пить, ни
есть не буду". Мне втайне от  самого  себя хотелось,  чтобы  еще раз позвали
ужинать,  но никто не звал, и я плакал, жалея себя  и представляя,  как меня
будут искать в лесу. Помнится,  я так и  не  слез  с печки, пока не пришла с
работы  мать и не приласкала.  Я слез, разревелся  еще раз и медленно, долго
успокаивался. Мир и все окружающее  снова встали на  свое обычное место,  но
бабку я так и не смог простить до самой ее смерти.
     Сейчас, вспомнив тот случай, я снова повеселел. Надел валенки, спрыгнул
с печки.  Оделся,  сунул  коромысло  в  скобу  ворот и  пошел  на  бригадное
собрание, о котором еще днем проговорился бригадир.
     Собрание бригадир проводил у  себя на дому,  а дом его маячил на другом
конце поредевшей деревни, напоминая собою хутор и картинно дымя трубою. Я не
торопясь, с каким-то холодком под левой лопаткой вышагивал по деревне.  Было
тихо, светло и чуть примораживало.  В небе стояла  круглолицая  луна,  от ее
света   ничто  не  могло  спрятаться.  Мерцали  над  деревней  синие,  будто
обсосанные леденцы, звезды. Тишина стояла полнейшая.
     Вдруг Авинеров  пес,  который сидел на дороге  и  жмурился,  спокойно и
мощно  облаял меня. У поленницы,  уже не  интересуясь мною, он задержался на
полсекунды, задумчиво поднял заднюю ногу. И удалился с чувством исполненного
долга.  Я  знал,  что  пес  отступился   только  благодаря   моему  внешнему
равнодушию:  среагируй как-либо на его возглас, он бы показал кузькину мать.
Но  его сиплого  и жуткого "аув-аув!" было достаточно,  чтобы сразу во  всех
домах  и  поветях, из-под  всех крылечек  и рундуков сказалась добрая дюжина
самых  разнообразных  голосов.  Они   заливались   вдохновенно  и  отовсюду,
некоторые с искренним пафосом. Другие лаяли из чувства  подражания, а третьи
- сами не  зная зачем, вероятно, просто  от скуки жизни. Первым  появился на
пути  колоритный  субъект,  получившийся  от  смешения  легавой  и  какой-то
декоративной  собачки, имеющей  чисто  прикладное значение  породы. Это  был
Олешин Сутрапьян,  он взлаял разок  и  тут  же притих.  Сутрапьян убежал, но
явилась маленькая,  тонконогая,  принадлежавшая  Евдокии  Минутка. Я не  был
знаком с нею накоротке, и она  так смело приступилась ко мне, что я поневоле
попятился задом,  а она, видя мою  слабость, быстро наглела и вскоре цапнула
за валенок. Агрессивность  ее никак не  соответствовала размерам  тщедушного
туловища.   Дальше,   благоразумно  соблюдая  безопасное  расстояние,  вовсю
разорялся кривоногий бригадиров Каштан, у которого чувства менялись быстро и
независимо от него.  Вслед за Каштаном беспрерывно, с провизгом лаяла чья-то
почти карманных размеров  собачка, причем  передняя ее часть извергала самую
натуральную хулу, а задняя при помощи виляющего  хвоста изображала преданную
услужливость.  Просто  удивительно, как  могло одно  туловище одной  собачки
совмещать  такие  полярные  чувства: перед изрыгал  ярость, а  зад  юлил  от
умильного подобострастия и искренней готовности броситься за тебя в  огонь и
воду. "Ну, прохиндеи!" - я совсем растерялся, стоя посередь улицы.
     - Что вы, лешие! Что вы, рогатые сотоны! - Евдокия, шедшая на собрание,
выпустила меня из собачьего плена. - Вишь, вас развелось, как  бисеру.  Хоть
бы волки разок прошли да поубивали вашего  брата! Как собаки,  ей-богу,  как
собаки, мужику и проходу нет!
     По  простоте душевной,  а может, от привычки к  животным Евдокия забыла
даже, что  речь  идет  действительно о  собаках, и, обзывая  собак собаками,
окончательно  наладила настроение. То,  что она так по-братски назвала  меня
"мужиком",  даже  как-то  ободрило,  -  опять чувствуя  себя  здешним,  я  с
волнением сбил снег с валенок и вслед за Евдокией вошел в бригадирский дом.
     В избе было человек пятнадцать, не  считая двух-трех  младенцев,  самых
свежих моих земляков. Периодами они давали о себе  знать громким криком либо
не менее громким ревом, который,  впрочем, общими бабьими усилиями тотчас же
пресекался.
     Я  не  стал  проходить  вперед, а  уселся  на  пороге  в прихожей части
бригадирской  избы.  В этой  части скопились  ходячие ребятишки, а рядом, на
пороге,  сидел кузнец Петя  и  курил. Изредка он шевелил  кочергой в  печке,
потом снова садился на порог. Сюда же одна за другой собрались и собачки, но
здесь  они вели себя совсем не  по-уличному. Минутка, к примеру, в помещении
оказалась ласковым, безобидным существом.
     Теперь можно было послушать, что говорят, но Петя-кузнец спросил, велик
ли у меня отпуск. Я сказал и в свою очередь спросил, о чем собрание.
     - Одне фразы! - Петя махнул рукой и спросил,  ловлю  ли я рыбу.  Тем же
громким шепотом я сказал, что рыбу не ловлю, и слегка огляделся.
     Пивной котел, наполненный  скотинной водой, чернел  рядом, дальше лежал
свернутый  соломенный  матрас,  а  вправо   на   топящейся  лежанке   сидела
бригадирова бабка. Она  то и  дело гладила по белой  головке  свою маленькую
правнучку и приговаривала:
     - Танюшка-то у меня дак. Танюшка одна такая на свете.
     Посидев и послушав, но, вероятно, ничего не поняв из- за глухоты, бабка
опять  гладила  девочку  по голове и приговаривала,  какая  у  нее  пригожая
Танюшка.
     Между тем там на свету выбирали президиум.
     - Так кого? - в третий раз спрашивал бригадир собравшихся.
     Но  никто не внес ни одного  предложения. Вдруг кузнец  Петя  прокричал
прямо с порога:
     - Козонкова в секлетари, а председатель сам будь!
     Минутка  заурчала  от этого громкого  возгласа,  а в  избе  послышались
голоса женщин:
     - И ладно!
     - Чего время тянуть?
     - Добро и будет, чего еще.
     -  Все  согласны?  - спросил бригадир.  Он стоял  за  своим  столом,  с
которого  еще  не  убран был  самовар.  - Давай,  Авинер  Павлович,  занимай
трибуну, вот тебе карандаш, записывай все реплики. Дак, товарищи, вопросов у
нас три. Это мой отчет как депутата, второе - выборы конюха. И разное.
     Я слегка выглянул за косяк.  Бабы сидели около хозяйки дома, у  которой
тоже  был  младенец,  и  по очереди  брали  то  одного ребенка,  то другого.
Обстоятельно хвалили каждого и качали на руках, а ребятишки сучили  ногами и
розовыми  губами  пускали  веселые пузыри.  Тут же  была и  Анфея  со  своим
приезжим  сыном, который  так заинтересовался рыжим котом, что  почувствовал
себя, видимо, в зоопарке  и просил у матери булку, чтобы покормить животное.
Сама Анфея пришла на собрание в туфлях и опять же в капроне. Ее новая черная
юбка напрасно пыталась прикрыть толстое, похожее на Олешину лысину колено.
     - Товарищи,  за отчетный  период... -  Дальше пошли выражения вроде: "в
силу  необходимости",  "на данное число", "в  разгаре графика". После  этого
бригадир  начал зачитывать  цифры,  но вдруг один из  младенцев,  а  точнее,
наследник докладчика, пустил такой зычный,  непонятный  вопль  восторга, что
заглушил отца, и  все с  улыбками обернулись назад. Виновник заминки таращил
ясные глазенки и, улыбаясь всем  лицом,  маршировал узловатыми  ножонками на
материнских коленях.
     - Что, Митенька, ух ты, Митенька!  - Бригадир  погудел  сыну вытянутыми
губами. Однако тут же  выпрямился.  - На данный период, товарищи, неувязка у
нас с продукцией молока, а именно: худая и низкая жирность.
     - Я тебя остановлю на этом месте, - послышался голос  кузнеца Пети. - У
тебя чего собранье-то - от колхоза иль от сельпа?
     - От парткома, - объяснил Авинер.
     - Нет, Авинер Павлович, от сельсовета!  -  громко  поправил бригадир, а
бабы, воспользовавшись новой заминкой, заговорили про какую-то ржаную муку.
     Бабка, сидя на  лежанке, то и дело засыпала, но сразу же просыпалась от
звука собственного храпа. Она вновь гладила по голове молчаливую правнучку:
     -  Танюшка-то у  меня  дак.  Танюшка, золотой ребенок.  У дверей  упало
ведро.
     - А ну вас! - Бригадир прихлопнул рукой свои тезисы. - Раз не слушаете,
дак сами и проводите.
     Но тут Авинер Козонков сделал короткое внушение насчет дисциплины:
     -  Ежели   пришли,   дак  слушайте,  процедурку  не  нарушайте!   -   И
примирительно добавил: - Сами свое же время портим.
     Петя-кузнец  выставил  за  двери часть  скопившихся в  избе  собачонок,
говоря, что они "непошто и пришли и делать тут им нечего". Опять установился
порядок, лишь Митя - сын бригадира - все еще ворковал что-то на своем одному
ему понятном языке.
     -  Митрей!  Ой, Митрей! - тихо, в последний  раз, как  бы  подводя итог
перерыву,  сказала  Евдокия  и  пощекотала мальчишке  пуп. - Вишь, кортик-то
выставил. Скажи, Митя, кортик. Кортик девок портить.
     И Евдокия снова стала серьезная.
     - Переходим,  товарищи, ко второму  вопросу, - бригадир стриженную  под
полубокс голову  расчесал  адамовым гребнем. -  Слово  по ему  имею тоже  я,
бригадир. Как вы,  товарищи,  члены  второй бригады, знаете,  что на  данный
момент наши кони и  лошади  остались без конюха. Вот и решайте сами.  Потому
что  у  прежнего  конюха,  у  Евдокии,  болезнь грыжи  и работать  запретила
медицина.
     Бригадир сел, и все притихли.
     - Некого ставить-то, - глубоко вздохнул кто-то.
     Бригадир подмигнул в мою сторону и с лукавой бодростью произнес:
     - Я так думаю: давайте...  Митя, Митенька...  Давайте попросим  Авинера
Павловича. Человек толковый, семьей не обременен.
     - Нет, Авинер Павлович не работник, - твердо сказал Козонков.
     - Почему? - спросил бригадир.
     - А потому, что здоровье не позволит. На базе нервной системы.
     Евдокия  сидела  молча и опустив  голову. Она  теребила  бахрому своего
передника и то  и дело вздыхала,  стеснялась, что своей грыжей всем наделала
канители, и искренне мучилась от этого.
     - Ой, Авинер Павлович, - вкрадчиво и несмело заговорила одна из доярок,
-  вставай на должность-то.  Вон  Олеша  тоже худой здоровьем, а всю зиму на
ферму выходил.
     - Ты, Кузнецова, с Слешей меня не равняй! Не равняй! Олеша ядренее меня
во  много  раз!  - От  волнения Авинер  потрогал  даже бумажки  и  переложил
карандаш на другое место.
     Кузнецова не сказала больше  ни слова. Но тут вдруг очнулась Настасья и
вступилась за своего старика, закричала неожиданно громко:
     - Да это где Олеша ядренее? Вишь, нашел какого ядреного! Старик вон еле
бродит, вишь, какого Олешу ядреного выискал!
     Поднялся шум и  гвалт, все заговорили,  каждый свое и не слушая соседа.
Ребятишки заревели. Минутка залаяла, кузнец Петя восторженно крякнул на ухо:
     -  Ну, теперь пошли  пазгать! Бабы  вышли на  арену борьбы, утороку  не
найти!
     Шум и правда  стоял такой, что  ничего  нельзя  было  понять.  Бригадир
кричал, что  поставит Козонкова  в конюхи "в  бесспорном порядке",  то  есть
насильно,  Козонков  же требовал  конторских представителей  и  кричал,  что
бригадир не имеет права в бесспорном порядке. Настасья все шумела о том, что
Олеша  у нее худой и что у Авинера здоровье-то будет почище прежнего: он вон
дрова  пилит,  так  чурки  ворочает  не  хуже любого медведя;  Евдокия  тоже
говорила,  только  говорила  про какой-то  пропавший чересседельник;  доярка
Кузнецова  шумела, что вторую неделю сама  возит корма  и  что пусть хоть  в
тюрьму ее садят, а больше за сеном не поедет, мол, это она русским советским
языком говорит, что не поедет. Жена бригадира успевала говорить про какую-то
сельповскую шерсть и утешать плачущего ребенка. Радио почему-то вдруг запело
женским  нелепым басом. Оно пело  о том, что "за окном то  дождь,  то снег и
спать пора-а-а!". Минутка лаяла,  сама не  зная на кого.  Во всем этом самым
нелепым был, конечно, бас,  которым  женщина пела по радио  девичью песенку.
Слушая эту песенку, нельзя было не подумать про исполнительницу: "А наверно,
девушка, у тебя и усы растут!"



12

     Я  вышел на  улицу.  Луна стала  еще  круглее  и  ярче, звезды же  чуть
посинели,  и  всюду  мерцали  снежные  полотнища.  Все  окружающее  казалось
каким-то  нездешним  царством.  Я  был  в совершенно непонятном состоянии, в
голове образовалась  путаница. Словно в женской  шкатулке, которую потрясли,
отчего все  в ней  перемешалось:  тряпочки, кусочки воска, наперстки, мелки,
монетки, иголки, марки, ножницы, квитанции и всякие баночки из-под вазелина.
     Я долго стоял посреди улицы и разглядывал родные, но такие таинственные
силуэты домов. Скрип шагов вывел меня из задумчивости. Оглянувшись, я увидел
Анфею.
     - Что, на природу любуетесь? - сказала  она и слегка хохотнула, как  бы
одобряя это занятие.
     - Да вот... На  свежем воздухе... - Я не  знал,  что  говорят  в  таких
случаях.
     Анфея послала мальчишку домой.
     - Беги, вон видишь  дом-то?  Ворота  открыты,  там тебя бабушка разует,
киселя даст.
     Мальчишка побежал, подпрыгивая. Она обернулась и опять хохотнула:
     - А ты. Костя, один-то не боишься ночевать?
     - Да нет, не боюсь.
     - А вот мне дак одной ни за что бы не ночевать. В эком-то большом доме.
     Я кашля