нул, принимая к сведению это заявление.
     - Взял  бы  да хозяйку нашел, -  как бы  шутливо  сказала  она.  - Хоть
временную.
     - Да нет уж... устарел.
     -  Ой-ой, старик! -  Она чуть замешкалась.  - Ну пока, до свиданьица...
Заходи нас проведывать.
     Она ушла, скрипя по снегу  высокими каблуками и  с каждым шагом  игриво
откидывая в сторону руку с зажатой варежкой. Я же вошел  в свой дом и закрыл
ворота на засов. Улегшись ночевать, подумал, что обычно все гениальные мысли
приходят  с  некоторым  запозданием:  "Какого  же черта  ты не  пригласил ее
похозяйничать! Устарел! Один не  боюсь! Тоже мне..." Я ворочался,  кряхтел и
взды- хал, пытаясь уснуть, и луна пекла прямо в голову. Фантазия все сильнее
раскручивала  свои  жернова.  "О,  черт!  Гнусно  все-таки.  А  ты,  братец,
диплодок. И притом натуральный. Да, но кому от этого вред, если она сама..."
И  вдруг я с ужасом поставил жену  на место  этой женщины.  "Ну  разве  она,
Тонька-то, не такая же? Все они  одинаковы, - мысленно кричал я, - дело лишь
в подходящих условиях". Я бесился все больше и  уже ненавидел, презирал свою
жену.
     -  Евины дочери! Вертихвостки! - вслух ругался я и  думал, как нелепо и
горько устроено все в жизни.
     Дремотная пелена не глушила  этой  горечи. Я засыпал, но  во сне боль и
ревность были  еще острее. Опять  просыпался, оказываясь лоб в лоб  с желтой
громадной луной.
     "Нет,  все  в мире  выходит не так, как ждешь, все  по-другому..."  Мне
казалось,  что мой старый дом  тоже  не спит, перемогая длинную лунную ночь,
вспоминает события  столетней  давности и всем  своим  деревянным  естеством
сочувствует мне.
     Смешно  и  нелепо...  Так  уж, видно,  устроена жизнь, что  чем  глупее
человек, тем он меньше  страдает.  И  чем больше стремишься к  ясности,  тем
больше разочарований. И, может быть, лучше ни до чего не докапываться?  Жить
счастливо обманутым? Да, но притворяться, что ли? Делать вид, что  ничего не
знаешь?
     Мне вспомнилось, как в раннем  детстве я любовался работой ласточек под
карнизом. Они так весело, так ловко строили свои домики над  окнами,  гнезда
лепились одно к другому, как соты.  Я много дней подряд недоумевал,  из чего
сделаны гнезда.  Я хотел  потрогать домик руками, узнать, как он сделан:  уж
очень загадочным, интересным казалось все снизу. Я  спросил у бабки, из чего
сделаны  гнезда.  "Из  грязи",  -  сказала бабка. Это  было до того  грубо и
непоэтично, что я был обижен, не поверил и до вечера ходил за бабкой следом,
чтобы она помогла достать гнездо. И вот мы взяли из хмельника тонкий длинный
шест.  Бабка, ругаясь, достала шестом  крайнее пустое гнездо  и  отколупнула
его. Я  бросился глядеть, схватил ласточкино строение и... чуть не  запустил
им  в  бабку.  Гнездо   действительно   было  слеплено  из  комочков  грязи,
скрепленных соломинками и птичьим пометом. И мне казалось тогда, что во всем
виновата бабка...




13

     В доме все еще тепло, даже утром, хотя мороз кое-где подрисовал колючих
узорчиков  на  стеклах  наружных  рам.  У  меня  понемногу  проходит  ночное
смятение. С  удовольствием  щепаю лучину, запрыгиваю на печь, чтобы  открыть
задвижку.  Насвистывая,  чищу  картошку. Ее  можно  сварить  просто  так или
натушить с консервами, и  мне  приятно,  что можно решить это, пока чистишь.
Приятно и от того, что после завтрака я пойду ремонтировать баню, а то можно
и не ходить на баню, а пойти в лес по узкому зимнику и там наломать сосновых
лапок на  помело, либо просто поглядеть заячьи  следы, либо послушать синиц,
жуя холодную льдинку наста...
     Я истопил печь, поставил  подальше  от загнеты  картофель с консервами.
Закурил.
     Хлопок ворот вывел меня из счастливой созерцательности. По стуку батога
я догадался, что сейчас меня навестит Авинер Козонков.
     Старик вошел  без предупреждения,  как  принято  заходить  в  деревнях.
Поздоровался и сел, не снимая бесцветной своей шапки, завернул цигарочку. От
чаю он не отказался, и я налил ему прямо из термоса.
     - От электричества греется? - Козонков постучал пальцем по термосу.
     - Нет, просто так.
     - А этот от электричества? - Козонков показал на говорящий транзистор.
     - Этот от электричества.
     - До чего наука дошла.
     Козонков покрутил колесико.  Послышался позывной "Маяка". Мы помолчали,
слушая. В избе слегка пахло угаром, и я полез открыть трубу.
     - А вот меня дак никакой угар не берет. С малолетства, - сказал Авинер.
- Иной только  нюхнет - и угорел. А я этого угару  не признаю. Голова у меня
крепкая.
     - Крепкая?
     -  Это точно,  голова  у меня крепкая. Не  худая голова,  жаловаться не
могу. Мне, бывало, еще Табаков говаривал...
     - Какой Табаков?
     - А уполномоченный финотдела, из РИКа. Мы с им с восемнадцатого году во
всем  заодно, а  я  у него, можно  сказать, был правая рука,  как  приедет в
деревню, так меня сразу требовал. Бывало, против религии наступленье  вели -
кого на колокольню колокола  спехивать?  Меня. Никто, помню,  не осмеливался
колокол спе'хнуть, а я  полез. Полез и залез. Да встал на самый край, да еще
и маленькую нужду оттуда справил, с колокольни-то.
     - Нет, серьезно?
     - Ну! А еще до этого, когда группки бедноты создавали, дак меня Табаков
первого выдвинул. Собранье было, помню, в бывшей просвирной, встает Табаков.
Так и так,  говорит, надо  нам,  граждане, создать  в вашей  деревне группку
бедноты,  чтобы  ваших кулаков  вынести на чистую  воду  и открыть  в  вашей
деревне  классовую  войну. Дело  не  шуточное. Кого  в  группку?  Предлагаю,
говорит,  граждане,  товарища  Козонкова. А  еще кого?  Мы с им до того  еще
список составили,  я  встаю и зачитываю: надо Сеньку Пичугина - у его, кроме
горба за  плечами,  ничего нету. Надо  Катюшку  Бляхину,  чтобы в  женсовет,
Катюшка  на  язык  востра  и  сроду  в няньках  жила.  Выбрали  еще  Колю  -
тихонького, этот был весь бедный. С этого  дня я с товарищем  Табаковым  был
друг и  помощник,  он меня всегда выручал, а потом  его в  область перевели,
теперь вот слышу, на персональной живет.
     Козонков помолчал.
     - Как думаешь, а мне  ежели документы  послать?  Дадут персональную?  У
меня вот и докуменгы все собраны.
     Я сказал, что не знаю, надо посмотреть документы. Козонков достал из-за
пазухи  какую-то  тетрадь  или  блокнот,  сложенный  и  перевязанный льняной
бечевкой. Тетрадь была  когда-то  предназначена под девичий альбом,  на  ней
было так  и написано: "Альбом". Ниже был нарисован какой-то нездешний цветок
с лепестками,  раскрашенными  в разные цвета,  и две птички  носом к носу, с
лапками, похожими на крестики. На первой странице опять был нарисован розан.
Стихи  со словами: "Бери  от  жизни все, что можешь" - помещались  на второй
странице, на третьей же было написано "Песня". И дальше  слова про какого-то
красавца  Андрея, который  сперва водил  почему-то овечьи стада, а под конец
оказался укротителем:

     ... И понравился ей укротитель зверей,
     Чернобровый красавец Андрюша.

     Пять  или шесть "песен"  я  насчитал  в альбоме Анфеи. После них  пошли
частушки, впрочем  очень душевные и яркие, и,  наконец,  появились  какие-то
записи, сделанные рукой Козонкова: "Слушали о присвоении колхозных дровней и
о  плате  за случку единоличных коров с  племенным колхозным быком по кличке
Микстур ("Почему, собственно, Микстур?" - подумалось мне, но размышлять было
некогда). "Ряд несознательных личностей..."; "К возке навоза приступлено..."
     Записи мелькали одна за другой: "Постановили, дезертиров лесного фронта
объявить   кулаками  и  ходатайствовать   перед   вышестоящими  о  наложении
дополнительных  санкций. Поручить бригадирам  взыскать  с них  по  пятьдесят
рублей безвозвратным авансом  и  отнять  выданные  колхозом  кожаные сапоги.
Послать на сплав вторительно".
     Я вынул из "Альбома" пачку пожухлых, на разномастной бумаге документов.
Была здесь  бумага с типографским заголовком: "Служебная записка". Запись на
ней,  сделанная наспех, карандашом,  предлагала  "активисту  тов.  Козонкову
немедленно  выявить  несдатчиков   сырых  кож".   В  конце  стояла  красивая
витиеватая подпись.
     К этой  записке были  пришиты  нитками  удостоверение на члена  бригады
содействия  милиции, справка об освобождении  от сельхозналога и культсбора,
датированная тридцать  вторым годом,  а также вызов на военные  сборы  Кроме
всего  этого,   имелась   бумажка   со  штампом  районной  амбулатории,  где
говорилось, что "гр-н Козонков А. П. 1895 года рождения действительно прошел
амбулаторное обследование и  нуждается в  освобождении  от тяжелых  работ  в
связи с вывихом левой ноги".
     Я  внимательно прочитал все документы,  а  Козонков достал  из  кармана
собранные  отдельно  вырезки из газет. Их оказалось очень  много.  Некоторые
были  помечены  еще  тридцать шестым  годом, подписанные  то  "селькор",  то
псевдонимом "Сергей Зоркий", а то и просто "А. Козонков".
     - Нет, Авинер Павлович, по этим документам вряд ли дадут персональную.
     - А почему? Я, понимаешь,  считай, с восемнадцатого года на руководящих
работах. В  группке  бедноты  был, секретарем в  сельсовете  был. Бригадиром
сколько раз выбирали, два года зав  мэтээф работал. Потом в сельпе всю войну
и займы, понимаешь, распространял не хуже других.
     - Ну, не знаю... Пошли заявление в район.
     - Да я уже писал в район-то.
     - Ну и что?
     - Затерли. Кругом, понимаешь, одна плутня.
     Мы опять помолчали. Авинер Павлович осторожно со- брал бумаги, уложил в
"Альбом" и перевязал веревочкой.
     - Все,  понимаешь, бюрократство одно, - продолжал он. - А ведь ежели по
правде  рассудить,  мне разве двадцать рублей  положено? Ведь,  бывало, и на
рыск жизни идешь, в части руководства ни с чем не считался. Спроси и сейчас,
подтвердит любая душа населения, которая пожилая.
     - Что, Авинер Павлович,  у  тебя и наган был? - Я налил еще чаю  и обул
валенки.



14

     -  Наган  у  меня был. Семизарядный, огнестрельный. Системы "английский
бульдог".  Лично Табаков под расписку выдал. Говорит, ежели в лесу аль ночью
да трезвый, езди с  заряженным.  А когда на праздник едешь,  так  патроны-то
вынимай, оставляй дома. А ведь что, дружочек? Иной раз выпьешь, контроль над
собой  потеряешь. Так я, бывало, ежели в гости  еду, патроны-то  вынимал  да
клал матке за божницу.
     Один  раз -  на зимнего Николу дело - по всей волости пивной  праздник.
Пришел  в гости  в  Огарково к  Акиму. У его самогонка  была  нагонена,  две
четверти, пива шесть ведер наварил. А наш Федуленок в Огаркове гостил в трех
домах, ну и в том числе у Акимова. Сел я  за стол,  Аким стопку наливает мне
первому. Федуленок и говорит: "Что это ты, Аким Остафьевич, вроде  у тебя за
столом есть и постарше  Козонкова, что  это  рядовую-то  нонче  с малолетков
подаешь? Раньше ты вроде бы не так  подавал. Ежели,  - говорит, -  я у  тебя
гость не  любой,  так  могу и  уйти, освободить избу".  Ну, Аким  промолчал,
ничего  не сказал, а  когда  до второй рядовой  дошло дело,  вижу,  наливает
первому Фсдуленку. Меня, братец ты мой, так и подкинуло. На лавке-то. "Ну, -
говорю,  -  Аким, не  гостил я  у  тебя и гостить  не буду!" Сам встал  да к
порогу. Аким с табуретки вскочил,  держит  меня, обратно  за  стол  садит, а
Федуленок и говорит: "Чего это ты, Аким Остафьевич, стелешься перед ним? Аль
ты  ему  задолжал да не  отдал вовремя? Пусть идет, коли не  сидится ему". Я
тут, конечно,  не стерпел, на взводе уж был. До этого в двух домах гостил, в
голове-то уже пошумливало. Схватил этого Федуленка за жилетку, через стол да
как дерну, пуговицы так и посыпались. Бабы с девками завизжали, шум, крик, а
я  Федуленка  из-за  стола  волоку. Тут  Аким рассердился, от-  тащил  меня,
отцепил от жилетки-то, да и говорит: "Вот что, Винька, ежели пришел ко мне в
гости, так гости по-хорошему, панику не наводи, в моем дому сроду  никто  не
бузил.  А  ежели  будешь варзать, так вот тебе бог, вот  порог!" Федуленкова
родня тоже из-за стола на  меня  встает. Я вижу, что  попал в непромокаемую,
раз - наган из  кармана.  "А ну,  - говорю,  - подходи,  кому жизнь надоела.
Пришибу,  не  сходя  с этого  места!" Только так  крикнул,  а  мне Сенька  -
Федуленков племянник - как даст ногой по руке, наган-то полетел,  а я думаю:
ладно, я сейчас временно убегу, а потом посчитаемся...
     Кинули мне наган с крылечка-то, воротами хлоп - и на запор. Я  встал на
ноги-то, ну, думаю,  я вам  покажу! Поплачете  вы у  меня кровавой слезой, и
Федуленок  и Сенька!  Акиму тоже  припомню, за мной не пропадет. А что ж ты,
братец, думаешь, все после  в ногах катались, до единого.  "Авинер Павлович,
прости, пожалуйста!"; "Авинер Павлович, войди в положенье!" Вишь, думаю, тут
так и Авинер Павлович, а тогда Винька был да еще и вот бог, вот порог. Когда
колхоз  учредили,  Федуленок шапку  снял,  ко  мне в  ноги кинулся: "Ребята,
примите  в  колхоз,  не губите  на  старости  лет!"  А я  говорю: "Надо  еще
подумать,  принимать ли  тебя в колхоз". На совещание ушли. Говорю Табакову,
что  Федуленка принимать нельзя  по классовым признакам:  у него две коровы,
два  самовара.  Дом двоежилой.  Остался  в единоличниках  этот  Федуленок. И
положили  ему одного лесу вывезти сто двадцать кубометров,  да хлеба сколько
сдать, да деньгами, да молока, да сена. Тут Федуленок и заверещал.
     Козонков отказался от "Шипки", закурил махорку.
     - А ежели в область написать?
     - Что? - Я очнулся и долго не мог понять, о чем идет речь.
     - Да насчет пенсии-то.
     - Можно и в область.
     - Все хочу сам съездить да похлопотать, только собраться никак не могу.
Да и ноги стали худые,  совсем  отказали, ноги-то. А соберусь.  Ты-то там на
какой улице живешь? Не у вокзала.  Дал бы мне адрес-то, может, приеду, дак у
тебя и ночую.
     - Пожалуйста, в любое время.
     Я взял у  него "Альбом"  и записал  свой городской адрес, записал около
того места, где говорилось, что "слушали о плате за случку единоличных коров
с  колхозным  быком и постановили  платить за каждую  случку по шесть рублей
деньгами либо по десять трудодней трудоднями".
     Козонков  снова тщательно завязал  "Альбом" веревочкой и ушел. Стук его
батога становился  все тише,  ворота хлопнули. А я  еще долго сидел у окна и
глядел на тихую снежную улицу, на тихие редкие дома. Смеркалось.
     Дом  Федуленка, где  была когда-то контора колхоза, глядел пустыми, без
рам, окошками. Изрешеченная ружейной дробью воротница подвальчика с замочной
скважиной в  виде  бубнового туза висела и до сих  пор  на  одной  петле. На
князьке  сидела и  мерзла нахохленная  ворона,  видимо не зная,  что  теперь
делать и куда лететь. По всему было видно, что ей ничего не хотелось делать.



15

     Дни  были все еще не очень долги,  хотя подходил к концу мой  сиреневый
отпускной  март.  Но солнышко уже вытапливало  золотую капель, которая еще с
вечера капля за каплей напаивала на застрехах ледяные сосули.
     Каплю воды не успевало сорвать ветром, и  она замерзала, потом катились
новые снеговые слезинки и, не успевая упасть, тоже замерзали, и сосуля росла
сама по себе, теперь уже от собственного холода.
     Баня все  еще не  была  готова.  Олеша  работал  на  совесть  и  потому
медленно.  Где-то  на   дальних   подступах  ко   мне  подкрадывалась  тоска
холостяцкой жизни.  Однажды  после самовара  я  по-турецки  сидел на лавке и
никак не мог решиться вымыть посуду. Глядел, как вырастет за окном сосуля.
     Странно,  чем  больше  я убеждался, что посуду все равно мыть придется,
причем чем скорее, тем лучше, тем больше не хотелось  ее мыть. Все-таки надо
было  что-то  предпринимать. Я встал,  оделся и  настроился идти к Олеше,  а
когда принял это решение, то сразу стало как-то легче...
     У  самых  ворот Олешина  дома стояли  и торчали  оглоблями персональные
Олешины дровни. Два воробья, видимо осмысливши, что зиму они почти одолели и
что  дело идет  к  теплу, весело подпрыгивали у  крылечка. Они с недовольным
чириканьем  слетели  на  изгородь  и  начали  дрыгать   не  очень  опрятными
хвостишками. Мол, согнал с места, да еще  и не уходит.  Но мы-то  знаем, что
сейчас  уберешься. Мне  подумалось,  что, живи воробьи в воде, они  были  бы
ершами, и наоборот,  ерши, называемые  в последнее время в рыбацкой среде на
китайский манер, - это и есть  те же воробьи, только рыбы, а больше ничем от
воробьев и не отличаются. До чего не додумаешься от безделья! Я почувствовал
себя ротозеем и ступил в Олешины сени.
     - Здравствуйте!
     -  Проходите  да  хвастайте.  -  Настасья  обмахнула  лавку  домотканым
передником.
     Сутрапьян,   видимо   забыв  прежнюю  дружбу,   встретил  меня   весьма
негостеприимно. Настасья тем же передником загнала его под лавку.
     - Сиди и не крякай! Вишь, какой крикун, весь в Козонкова.
     Такое утверждение несколько озадачило. Я спросил, почему в Козонкова.
     - Да ведь как, от ихнего кобеля-то, - сказала Настасья.
     Затопляя  маленькую   печку,   она  подробно   объяснила  происхождение
Сутрапьяна. С Настасьиных слов я  узнал, что свою Минутку Евдокия и конфетой
кормила, и  в сундук  запирала,  уходя  на  конюшню. Но  все равно  не могла
углядеть,  и тонконогая шельма изловчилась-таки, и вот  двоих щенят унесли в
Огарково,  а  третьего  обещался  взять кузнец  Петя.  Однако  Петя,  увидев
щененка, отказался в  последний момент, говоря, что такого занюханного ему и
за так не надо, что он его и  не только не возьмет, но и сам  даст  придачи,
чтобы  не  брать. Евдокия  же,  не зная,  что  делать,  предложила щенка ей,
Настасье,   а  Настасья  взяла   из  жалости  и  теперь  как  только  увидит
козонковского кобеля, так и плюется и ругает его прохвостом.
     - И здря, - сказал Олеша, сучивший в это время Дратву.
     - Чего здря? - обернулась к нему жена.
     - А то и здря, что Авинеров кобель тут  сбоку припеку, он совсем ни при
чем.  Ты  человека не вводи в заблуждение.  Эта Минутка с  бригадировым псом
путалась. Авинеров кобель только поприлаживался. Будет он заниматься с такой
пуговицей.
     - Не ври, ради Христа, не ври! Бригадирова кобеля и так все изобижают.
     Тут  начался  спор.  Олеша  доказывал свое, а  Настасья  свое,  и очень
громко, поскольку была глуховата.  Виновник конфликта лишь преданно моргал и
глядел то на  одного, то на другого. Вероятно, Олеше вскоре надоело  или же-
нины аргументы оказались более основательными, но он миролюбиво отмахнулся:
     - А ну тебя. Бес их разберет. Их целая эскадрилья за ей бегала.
     - Чего?
     -  Ладно, ничего.  Проехало, - буркнул Олеша и  добавил громко: - Свари
рыбы-то!
     - Да рыба-то, старик, вся.
     - Вари всю.
     Настасья, прихрамывая, ушла в кухню, сняла с гвоздика гирлянду  сушеных
маслят, по-здешнему - обабков. Я спросил, что у нее с ногой.
     - Ох я полоротая! - засмеялась бабка. - Лазала, милой, за картошкой, да
в подполье и хрястнулась. Другой день хромая хожу. В малолетстве столько раз
с печи шмякалась, и хоть бы чего. А теперь, вишь, косточки-то стали  стамые,
ушибливые.
     - Ой, старбень, - добродушно  заметил Олеша, воткнул шило в паз и пошел
за печь к умывальнику.
     Грибной  суп  уже  закипал  в  чугунке.  Я  разглядывал  многочисленные
фотокарточки в деревянных рамках, украшенных фольгой от чайной упаковки.
     Почти все  снимки так  или иначе связаны были  с Густей  - единственной
дочерью  Олеши и Настасьи.  Я ее хорошо  помнил, помнил  с  тех  пор, когда,
будучи еще  мокроносым, ходил  на  гулянки. Густя, приезжая с лесозаготовок,
все  время плясала  с  Козонковой  Анфеей, они очень стройно и слаженно пели
частушки  на каждый  житейский  случай. Сразу после  войны  дороги  подружек
разошлись: АНфея уехала в Архангельск, а Густя тоже куда-то исчезла.
     Разглядывая снимки, я  увидел относительно нестарую  фотографию  Анфеи,
воткнутую  поверх   стекла.  Анфея  сф