да поет песни с картинками... Волосья  на одну  драку осталось,  а  он
песни похабные шпарит... Да.
     Помню,  начали,  значит,  и  мы  с Винькой  на  девок  поглядывать.  По
тринадцать  годов  обоим, зашебаршилось у нас, иное  место тверже  кочедыка.
Помню одно событие осенью, ближе  к  покрову. Ночи темные, вся деревня как в
деготь опущена. Я дрова у гумна складывал, приходит ко мне Винька.  "Иди-ко,
- говорит, - сюда, чего-то скажу".  - "Чего?" - говорю.  "А вот иди-ко..." Я
гумно на замок  запер,  а дело в субботу было,  и на  улице уже темно стало.
Воздух этот такой парной от тумана,  слышно, как  дымом  пахнет, бани только
что  протопились.  Виня  и говорит шепотком: "Пойдем, Олешка,  со  мной".  -
"Куда?" - "А вот сейчас увидишь куда".
     Ну, я иду за  ним. Огород перелезли, а темно, ткни в  глаз  - ничего не
видно. Еще один огород перелезаем, вдруг как треснет подо мной жердина. Виня
на  меня: "Тише, - говорит,  - дурак, иди, чтобы  не слышно  было!"  Подхожу
ближе, как вор,  вижу строение какое-то,  вроде бани Федуленкова. В окошечке
свет,  лучина  горит, слышно,  как от воды  каменка шипит, Федуленковы девки
парятся, разговаривают.
     Винька  пригнулся да из-за угла, как кот, к окошку-то. Шапку нахлобучил
и  в  баню глядит. Я  стою  сам  не свой. Винька поглядел, отодвинулся, да и
шепчет: "Гляди теперь  ты, Олешка, только недолго, а  я еще  потом погляжу!"
Ну,  я ничего не помню. К  окошку меня, как магнитом, так  само  и  волокет,
дрожу весь, как глянул в баню-то,  будто в  кипяток меня  окунули.  Чувствую
сам, что нехорошо делаю, а и оторваться нет никакой силы-возможности.  Девки
Федуленковы  с лучиной моются, одна Раиска, другая Танька - помоложе. Танька
наша  ровесница, румяные обе, розовые. Вижу, Раиска новую  лучину  от старой
зажигает, стоит на самом свету, ноги что кряжи. У Таньки, у той титечки, как
белые репки. Меня всего так и трясет,  а сзади  Винька  вот за полу дергает,
вот дергает: "Дай, - говорит, - теперь мне". А ведь оконышко-то еле во ставу
стоит, стекла на  лучинках чуть держатся,  и весь наш  хитрый  шорох слышно.
Девки-то  присели  да как завизжат! Мать честная, бросился я от окошка-то да
на Виньку, да через него перелетел, носом в холодную  грядку. Кинулись мы от
бани, как наскипидаренные, по капусте, через изгородь да в темное поле! Крюк
с версту обогнули да в деревню с другой  стороны. Утром отец будит: "Олешка,
-  говорит,  - где  у тебя  ключ-то от  гумна?"  - "Как, - говорю,  - где, в
пинжаке". - "Где в пинжаке, ничего нет  в пинжаке".  Весь сон с меня  так  и
слетел.  Искали, - нет ключа, хоть стой,  хоть падай. "Потерял,  - говорю, -
где-то".
     Пришлось отцу  из гуменных ворот пробой вытаскивать, а вечером приходит
к нам  Федуленок. Отец  ушел  на ночь,  овин сушить. Дома  была одна  матка,
Федуленок  и  говорит: "Возьми, Олешка, свой  ключ да  больше  не  теряй.  В
бане-то мылся вчерась?" - "Нет, - матка моя говорит, - баню-то мы вчерась не
топили, каменку надо перекладывать". Федуленок говорит: "Оно и видно, что не
топили". А сам вот усмехается. Я на скамье как на гвоздях сижу, готов сквозь
землю провалиться,  и  уши у  меня так и  горят.  Федуленок ушел, ничего  не
сказал, только головой  покачал. Век ему  этого  не  забуду, что  не  сказал
никому  про  баню.  Только иногда после,  бывало,  увидит, усмехнется, да  и
скажет:  "Баню-то  не  топил?"  Потом он  от  меня отступился  и  больше  не
вспоминал это дело. Вот, брат Костя, какая баня со мной была...
     Олеша  по-молодецки воткнул  топор.  Синие стариковские  глаза  глядели
спокойно и мудро, в то время как нос и рот изображали нескрываемое озорство.
     - В молодости все мы люди только до пояса.
     Олеша закурил. Постигнув наконец смысл его пословицы, я спросил:
     - Покаялся после?
     - Попу-то?
     - Да.
     - Нет, брат, я к тому времени и на исповедь не ходил. Уж ежели каяться,
так  перед  самим  собой  надо каяться. Противу  своей  совести  не  устоять
никакому попу.
     - Ну, допустим, совесть не у каждого.
     - Оно,  правда, не  у каждого. Только без  совести жить - не жить. Друг
дружку переколотим. Вот тятька мой, покойная головушка, был хоть и не больно
строг, а любил в людях сурьезность.  И деткам потачки не делал, ни своим, ни
чужим. В словах у него тоже разницы не было, что с большими говорил, то и от
маленьких не скрывал.  Да и скрывать-то, чего скрывать?  Вся  евонная  жизнь
была как на блюдечке, дело ясное. Работал всю жизнь до смертного часу, а кто
работает, тому скрывать нечего.
     Помню,  на масленицу  пекла  матка овсяные блины.  Сперва  отец наелся,
после я за стол. По семейному чину и старшинству. Отец сидит, хомут вяжет да
на меня  поглядывает. Я блинов  с рыжиками да с  маслом наелся,  хочу  из-за
стола встать. "Стой, Олешка, - тятька говорит. -
     Сколько блинов штук съел?" - "Пятнадцать", - говорю. "А ну, садись, ешь
еще!" - "Не хочу, тятя". - "Ешь!" Я, значит, опять ем, а матка пекет, только
сковорода шипит.  "Сколько  съел?"  - отец  спрашивает.  "Двадцать пять",  -
говорю. "Ешь!" Я сижу, ем. "Сколько?" - "Тридцать два стало". - "Ешь!" Я ем,
а отец хомут отодвинул и говорит: "Ну как, Олеша, не  перевалил еще на пятый
десяток?"  - "Нет,  тятя,  до  сорока  два  с  половиной  осталось".  Сидим.
"Дотянул?"  -  "Дотянул,  -  говорю,  - тятя". А сам еле  пышкаю. "Ну,  коли
дотянул, так  давай, матка, собирай  ему  котомку,  пусть в Питер с мужиками
идет!" Матка в слезы. Куда, дескать, малолетка плотничать, тринадцать годков
еле сбылось.  Отец  встал да  и  говорит:  "Ты, матка, свои  звуки  и  слезы
прикрой,  а Олешке  неси  новые  катанки".  Тут  я,  голубчик, и  нагулялся,
натешился. Только одну ночку дома и ночевал.
     До Питера ехали двенадцать ден. Ехали и  по ночам, лошадей покормим - и
опять  в  путь. Иду  за  роспусками да сам  себя ругаю: пошто,  думаю,  мне,
дураку, было  те  два с половиной  блина  лопать? Сидел бы сейчас на  теплой
беседе  да куделю у девок из прялок дергал.  Про Таньку  как вспомню,  так у
меня  сердечишко-то и лягнет под шубой. А полоз вот скрипит, лошади фыркают,
кругом  темный  лес.   По  елкам  красный  месяц  колобом  катится,  волчица
перекликается со  своим серым хахалем.  Мне  и  жаль самого себя,  и плакать
противно, слезы перерос, до крепости не дорос.
     Приехали мы в Питер.  Две фатеры испробовали, на  третьей остановились.
Первый сезон за одни харчи работал - век не забыть этот первый сезон, рубили
какую-то  хитрую  каланчу.  Шестиугольная,  помню, вроде  колокольни, купцу,
вишь, взбрело в голову. Ярыка мужик,  да Коля Самохин из нашей  деревни,  да
Ондрюшонок  Миша - всех  девять человек, я десятый, довесочек.  Топор у меня
был свой.  Помню,  Ондрюшонок мне  шумит: "Олешка! А  ну, вставай к  бревну.
Окантуй сперва да горб  стеши". Я, значит, топорик взял,  приноровился, ноги
расстановил пошире. Раз тюкнул, другой. А бью-то все сбоку, не по слою тешу,
а поперек, по-бабьи.  Сбоку, одно слово, и ничего у меня не подается. Гляжу,
Самохин уж второе бревно начал,  а я и  первое  до половины не доехал.  Весь
вспотел. Вот Ондрюшонок,  вижу, топор воткнул, подходит ко  мне. "Олешка!  -
говорит.  - Сбегай-ка вон к  Ярыке, попроси у его  бокового  правилка. А  то
больно уж ты, парень,  неров- но тешешь-то". Я прибежал к Ярыке: "Дядя Иван,
меня Ондрюшонок к тебе послал, дай на  время боковое правилко". -  "Ладно, -
говорит, -  батюшко,  сейчас дам.  Вон посиди  пока,  подожди".  Вижу,  взял
обрезок, ровный такой, в  сажень длиной. Повертел, повертел, да и спрашивает
у десятника: "Как  думаешь, Миколай Евграфович,  этот подойдет на правилко?"
Десятник  говорит:  "Нет,  Иван  Капитонович, этот, пожалуй, тонок будет". Я
стою,  жду, Ярыка другой  обрезок  взял, потолще. "Иди, - говорит, - Олешка,
поближе". Я подошел, а он как начал меня этим правилком  по бокам охаживать!
Одной рукой  меня за  шкирку держит, другой  правилком работает.  Я кручусь,
верчусь, а боковое правилко по мне ходуном ходит... Выправили. После этого я
сбоку уж бревно не тесал, а тесал вдоль. Считай, пятьдесят годов плотничаю.
     Олеша смачно откашлялся.
     - Как думаешь, не  хватит для первого разу? Давай-ко,  брат Платонович,
шабашить.
     Я был от души рад этому предложению, и вскоре мы разошлись по домам.
     Впервые за много  лет я  заснул как убитый, и во  сне, помимо сознания,
всю ночь в сладкой усталости ныли обновленные мускулы.



7

     После стремительной стычки  с  Олешей  Авинер  к  бане не  показывался.
Однажды Олеша сказал мне, что  в гости  к  Козонкову приехала дочь Анфея, да
еще и с ребенком. Олешу на чай не пригласили...  Баня продвигалась медленно,
и вот я твердо решил сходить к Авинеру, чтобы позвать плотничать, а заодно и
примирить его с Олешей, погасить стариковскую свару.
     Как-то утром  я тщательно  выбрился и с чувством третейского судьи обул
валенки.  Накануне жажда  добра  долго  копилась  во  мне,  и  к  Авинеру  я
направился  бодро  и  решительно.  Правда,  эта  бодрость  вскоре  сменилась
некоторой  растерянностью:  на  тропке  к  Авинерову  дому  сидел  громадный
волкодав. Он  сонливо,  молча  щурился,  и я  на всякий  случай сунул руки в
карманы. Черт  знает, что на уме у этого пса. Но как раз  этого-то и не надо
было делать. Мое движение пес воспринял как подготовку к нападению и встал с
жутким  рычанием.  Тогда я вытащил руки и, сознавая  свое унижение, потряс в
воздухе кистями, убеждая, что в  них ничего опасного нет и  что я - существо
доброй воли...
     В  избе  у Авинера  пахло новорожденными ягнятами. Сам  Авинер Павлович
Козонков сидел  в шапке на  углу стола  и читал  "Родную речь" для  третьего
класса. На печи, стараясь не остановиться, ненатуральным голосом, равнодушно
и  упрямо  ревел  внук  Авинера  Славко.  Здешний  внук,  не  приезжий,  как
выяснилось позднее.
     - Авинер Павлович! Привет! - сказал я с несколько излишней веселостью и
тут же слегка покраснел от этих излишек.
     Козонков сперва важно подал мне свою  ладонь и давнул мои  пальцы.  Мне
тоже пришлось легонько давнуть руку Авинера. Но Козонков давнул еще раз, а я
этого не ожидал и с ощущением должника сел на лавку.
     Помолчали.  Славко  на печи  настырно  ревел,  хотя  в интонации голоса
чуялся интерес к моему приходу.
     - Метет, - сказал я и подумал, что вряд ли нынче брошу курить.
     - Метет, - сказал Козонков.
     - Метет. Не холодно в избе-то?
     - У меня тепло. - Козонков положил книгу.
     - Вот зашел... - Я уже чувствовал, что начинаю теряться.
     - Дело хорошее.
     - ...посидеть.
     - Хорошее дело.
     Славко  ревел.  Пауза  оказалась  такой  мучительной,  длинной,  что  я
вспомнил анекдотический диалог двух старух, которые встретились в  областном
центре на главной  площади. Одна остановила другую и спросила, обрадованная:
"Это, Матрена, ты?" - "Да я-то Матрена, а ты-то кто?" - "Да я-то Евгенья, из
Гридина  бывала".  - "Ну так ведь  и я из  Гридина, узнала меня-то?" - "Нет,
милая,  не  узнала", -  сказала  Евгенья и  пошла дальше. Я  сделал  попытку
завязать разговор.
     - Не бывал, Авинер Павлович, на озере?
     - Нет, брат, на озере не бывал, на все время надо.
     - Да, на все время надо, само собой.
     - Время, да и времечко, - Авинер кашлянул.
     - Оно конечно...
     - То-то и оно.
     - Да-да...
     Я с тоской оглядел избу. Славко продолжал свой рев упорно и планомерно,
словно дал подписку реветь  до самой весны. С потолка,  оклеенного газетами,
глядели аншлаги  и шапки, набранные чрезвычайным шрифтом, пол был  не метен.
На стенке ехидно  тикали часы, приводимые в движение не столько гирей в виде
еловой шишки, сколько привязанным к  ней старинным амбарным  замком. Рядом с
часами висела фанерка  -  самодельное  объявление  "не  курить,  не сорить",
причем  крупно  нарисованная  частица  "не" была общей для обоих глаголов  и
стояла впереди них.
     Положение было глупым до крайности, но меня неожиданно выручила Евдокия
- пожилая Авинерова соседка. Она специально, говоря  ее языком,  натодельно,
пришла глядеть Авинерову дочь Анфею, приехавшую  с ребенком в отпуск. Однако
Анфея, как выяснилось, вместе  с мальчишкой и матерью ушла к родственникам в
другую  деревню,  и заход у Евдокии вышел  пустой.  По этой причине  Евдокия
долго охала и  сказала, что придет еще. Уходя, она подошла к печи, где сидел
и ревел внук Авинера. Оказывается, ревел он еще  со вчерашнего  из-за  того,
что его не взяли в гости.
     - Славко,  ты все плачешь? - Евдокия всплеснула руками. - Утром была  -
ревел, и сейчас пришла - ревишь. Разве ладно? Отдохни, батюшко.
     На  печке  затихло.  Славко  словно  рад был, что  его  остановили.  Он
нерешительно вздохнул:
     - Я, бауска, отдохну.
     - Вот, вот, батюшко, отдохни, - ласково сказала Евдокия.
     - А потом иссо буду.
     - Потом  еще поревишь, а сейчас отдохни, - Евдокия  постояла, собираясь
уйти.
     - Ты, Евдокия, не в лавку пошла-то? - спросил Козонков. - Купила бы мне
чекушку к чаю.
     - Да как не куплю, знамо куплю. Купить не долго.
     Авинер Павлович открыл шкаф  и поскреб  в  сахарнице.  Достал  рубль  с
мелочью.  Тут  я  догадался,  что  пришло время действовать, сунул в  задний
карман два пальца и быстро вытянул трешницу...
     Лед был  сломан.  Евдокия ушла, а мы с Козонковым закурили "Шипку", мне
стало как-то легче дышать, хотя Славко вновь захныкал на печке.
     Козонков спросил, где я живу и сколько отпуск. В ответ на мои "двадцать
четыре  дня  без  выходных"  Авинер выпустил дым  и  сказал,  что  раньше  у
подрядчика плотничали без всякого отпуска. Потом похвалил сигарету.
     - Не думаешь, Авинер Павлович, курить бросать?
     - А  пошто? -  Козонков закашлялся. -  Не для того  я  привыкал,  чтобы
отставать. Бывало, ежели не куришь да в работу уйдешь, плотничать, дак прямо
беда. Мужики  сядут  курить,  а  ты работай.  Уж не посидишь. Мне вон  дочка
говорит: ты ведь умрешь от курева-то! А я говорю: умру, так меньше вру. Чего
любишь,  да  от  того  и  отстать,   какое  дело?  Помню,  пошли  бурлачить,
подрядились  втроем, я да Степка.  (Я поначалу не мог догадаться, что третий
был Олеша Смолин.) По девяносто  рублей  с благовещенья до Кузьмы. Подрядчик
свой, местный, холера.  Работать велит и после солнышка. А я один раз  сел и
говорю, что после солнышка только  на дураков работают. Топор за ремень -  и
пошел в избу. Руки вымыл, нет Степки. Чую, топоры стукают. Ну, думаю, я тебя
проучу, работника, ишь выслуживается. У меня был товарищ  из  местных, такой
долбило, все, бывало, кур  воровал. Подлезет в сумерки, схватит да как даст,
из иной  и яйцо выскочит. Вот,  был пивной  праздник, надо гулять идти.  А в
части харчей худо было, хозяйка скупая, все ножик под стол совала, чтобы мы,
значит, меньше ели. Я, помню, еще до праздника слышу  - ходит она на повети.
Вот и  говорю: "А что, ребята, стоит  только топору влепиться -  и скотина в
доме не будет копиться!" Знаю, что слышала,  только все  равно кормит  худо.
Был, значит, у ее поросенок. Ушла один раз на работу и попросила меня, чтобы
этого поросенка накормить.  Я пойло на  землю  вылил, а  в хлев-то  зашел  с
хорошим колом. До того я довозил этого  поросенка, он от меня на стены начал
кидаться.  Приходит  хозяйка. "Покормил, Авинер,  животинку-то?" - "Добро, -
говорю, - поел". Вечером она пошла в хлев, а поросенок-то от нее на стены. Я
говорю:  это,  наверно, у  его бешенство, надо  колоть. Поохала, да пришлось
резать. До того были шти хорошие...
     Вскоре пришла Евдокия с поклажей. Козонков выставил на стол свои "шти",
которым было весьма далеко до тех, хозяйкиных. Евдокия ушла из скромности, а
Козонков позвал Славка обедать.  Славко слез,  но реветь не  перестал. Тогда
Авинер  налил в чашку  сколько-то  водки и подал  мальчишке. Славко перестал
реветь и потянулся ручонкой,  чтобы  чокнуться. В другой ручонке была зажата
конфета... Козонков строго пригрозил внуку:
     - Не все сразу!
     Я пытался  протестовать:  мальчишке  было  всего  шесть  или  семь.  Но
Козонков даже не  повел ухом  и  принял протест,  как  шутку.  Я чокнулся  с
обоими... Славко глотнул,  судорожно дернулся, лицо его исказилось, но водку
он все же удержал  внутри  и  с радостным испугом  поглядел  сперва на деда,
потом на меня.
     Слезы  ручьями  потекли из  глаз мальчишки,  но он улыбался с восторгом
победителя. Я, плохо соображая, продолжал слушать Авинера...



8

     - Вот, значит, пивной праздник. Похлебали мы моих штей, а  я взял  да и
сунул  в карман  точильный брусок. Олеха гулять не пошел, а мы  со  Степкой.
Пошли, вышли в поле. Я брусок-то вынул да как дал в затылок  Степке-то, сбил
с  ног,  да и давай  молотить. Дак  он, чудак, еле  из-под меня  вывернулся,
соскочил да бежать. На другой день прихожу на работу, мне подрядчик говорит;
иди куда хошь, мне таких боевых не надо. Куда деваться?
     Ладно.  Подрядились   мы   со   Смолиным  к  купцу,  церкву  он  ладил.
Неделю-полторы пожили,  бревна на  церкву  тешем. Один раз  пошли  гулять  к
девкам. А денег нету, только полтинник. Я говорю: "Дай, Олеха, полтинник-то,
я хоть вон девкам конфет куплю". Он пошел,  а  я  говорю: "Иди, я догоню", -
сам захожу в лавочку. Уж темно стало. В лавочке лампа горит, никого нету. Я,
чудак, что делаю? Я  постоял,  постоял, да - раз с прилавка штуку ситца. Под
полу этот ситец запехал. Потом взял гирю, да и давай колотить о прилавок-то.
"Есть, - кричу, - тут кто?" Выбежал хозяин, я ему  и говорю: "Вот зашел, а в
лавке нет  никого". - "Ох,  -  говорит, - спасибо,  приказчик в  гости ушел,
лавку не запер. Ведь меня бы,  - говорит, - обчистили, хоть ты, парень, меня
выручил. Чего тебе за это,  спрашивай сам".  Я говорю:  "Мне бы маленькую да
папирос,  ну еще конфет каких, для праздника". Он мне две маленьких, папирос
три пачки  да еще полтора фунта  конфет  наворотил.  "Ой, - говорит, -  тебе
спасибо, ведь меня бы могли обчистить!"
     ...Козонков  успевал  наливать  в  стопки  и  беспрестанно  курил.  Тем
временем зажегся свет, включили электростанцию.
     - Не сделал лампочку Ильича-то? - спросил Авинер. - Вон у нас так шесть
лампочек, и на сарае горит, и в хлеву.
     Козонков выпил и продолжал рассказывать:
     - Ну, я из лавочки вышел да бегом. Олешу догоняю,  гляди, говорю, какая
депутация.  Он и  глазам не  верит. Сели  на канаву. "Пей", - говорю. Он  не
пьет. "Верни,  -  говорит, - все обратно".  А  для чего  дано, чтобы обратно
нести? Ну, выпил. А я ему из-под полы еще и штуку показываю. Он перепугался,
я ему еще налил. Тут шла телеграфная линия. Я говорю, давай смеряем,  хватит
ли не  хватит от столба  до  столба. Давай  мерить.  Скрутили.  Я и  говорю:
"Придем в деревню, я пьяным прикинусь, а ты меня ругай, вот, мол, дурак, все
деньги  ухлопал,  для чего  штуку купил?"  Недоглядели мы, что, когда  штуку
мерили,  ехал кто-то  на тарантасе. На  другой день - раз, урядник!  И пошло
следствие. Олешу моего таскают, а  я ночевал тайно в  сеновале. Ему, дураку,
нет  бы  струментик собрать да  уйти потихоньку. А я думаю:  нет, голубчики.
Ночевал  в  сеновале,  что  делать?  Денег  нету.  А церкву  как  раз только
заложили. Я  ночью колышком  бревна-то отворотил, да все деньги,  какие  под
углы-то были накладены, и собрал. И по рублю было, и по полтиннику, насчитал
- семь рублей с копейками, а билет на паровоз стоит  шесть рублей. На другой
день приехал купец.  Углы-то  у  заклада проверили - нет денег. Вижу,  опять
кладут. Ну, думаю, хорошо как,  это  мне на харчи.  Только  стемнялось - я к
церкви. Хотел колышком бревно-то отворотить,  а мне как хрястнут  по  спине,
так у меня и в глазах круги. Сторожей, вишь,  поставили. Еле успел отскочить
да через канаву, да за гумно в неизвестном направлении. Свист, крик сзади, а
я бегом да  на станцию, ночи  были темные. И топор с  котомкой  на  квартере
оставил, уехал домой.
     ...Козонков кин