ого вина была
освобождена на одну треть. Тарелка сушек стояла на столе, другая с рыжиками.
     Я поздоровался.
     - Чего неладно с радио-то? Вроде хорошо говорит.
     -  Да  теперь-то  говорит, -  Евдокия  пошла  к  шкалу.  - Утром-то  не
говорило. Ну-ко, за стол-то садись, садись!
     Анфея,  стараясь  перекричать репродуктор, плела что-то про  телевизор,
как  его покупали  и что  по  нему  передают, а Евдокия, к моему  удивлению,
выставила бутылку "белой".
     - Ой, отстань,  отстань, -  затараторила она. - Садись да выпей-ко, дак
теплей будет-то. Садись,  не  побрезгуй.  Ну-ко  вот, распечатывать-то  я не
мастерица.
     Что было делать?  Я  сел за стол.  Евдокия  тотчас налила чайный стакан
водки, а  себе  и  Анфее  по стопке  красного.  Что-то  неуловимое, какая-то
зацепка помешала мне спросить, по какому случаю Евдокия празднует.
     - Ну-ко, Неля, давай.  Со свиданьицем. - Евдокия, подавая пример, взяла
стопку.
     Неля покуражилась для виду, напевно сказала:
     - Да вот, Константин-то у нас отстает.
     И  вот, не  прислушиваясь к  шевелению  совести,  я чокнулся с обеими и
выпил полстакана. Но женщины заговорили,  как  по  команде, обе сразу:  "Ой,
Платонович, ты зло-то не оставляй!" И я допил вторую половину... Водка  была
до того противна, что в желудке что-то камнем остановилось и нудно заныло.
     Я с трудом  заглушил тошноту  соленым рыжиком. А Евдокия уже наливала в
стакан снова...
     Уже минут через  десять  я  понемногу начал проникаться уверенностью, а
главное - добротой к Евдокии, к Неле, к этому  симпатичному самовару, к этой
оклеенной  газетами избе с  кроватью  и беленой печью,  с  этим  котом  и  с
увеличенным  портретом  сына   Евдокии,  погибшего  на  последней  войне  "в
семнадцать  годков".  Моя доброта росла с каждой  минутой, хотелось  сделать
что-то хорошее для Евдокии, ну, хотя бы испилить дрова либо перестлать пол в
сенях, Анфею, то бишь Нелю, расспросить и утешить.
     В  чем же  утешить? Неля совсем не давала повода ее утешать.  Она давно
уже спорила о том, где лучше проводить отпуск, в деревне или в городе.
     - Ой, нет! Нет и  нет, Костя, ты  меня не агитируй. В деревне разве это
жизнь, ежели и выйти некуда, и поговорить не с кем.
     - Приехала же вот...
     - Приехала; давно не бывала, вот и приехала. Нет и нет.
     - Все равно тянет на родину...
     -  Ничего  и  не тянет. Выпей-ко лучше! Да  не  из этой,  из той-то, из
светлой-то...
     - Постой, а где Евдокия?
     Евдокии на стуле не было. Не было ее и на кухне, и только теперь сквозь
хмельной туман я начал  ориентироваться  и  соображать,  что  к чему... Часы
показывали восемь вечера. Олеша мог с минуты на  минуту прийти ко мне домой,
а я и сам оказался почему-то в гостях.
     В это время Анфея, не стыдясь, пристегивала отцепившийся чулок.
     - Ты  садись, Константин, садись.  Евдокия на  конюшню ушла, она там  и
ночует в теплушке.
     - В теплушке?
     Анфея, не отвечая, встала у зеркала. Вся моя доброта разом исчезла.
     Я потоптался посреди избы и решительно произнес:
     - Ну, мне надо идти.
     Разрумянившаяся  Анфея не  повернулась от зеркала. Она устраивала  свою
прическу.
     - Пока!  - я не совсем  уверенно  выскочил в сени.  Дернул за скобу, но
ворота  были заперты...  с  улицы. Озлобившись, я  сильно  начал дергать  за
скобу. Палка, вставленная  в  наружную скобу, загремела, и ворота открылись.
Вдовьи приспособления для запирания ворот не выдержали, я как чумной вылетел
на улицу. "Ну, деятели!" К счастью, Олеша не приходил, он был не из тех, кто
ходит в гости после первого приглашения.



18

     Мне надо было уезжать, мы с Олешей  топили на дорогу баню. Олеша привез
на санках  еловых дров, пучок  березовой лучины, а  я  взял  у него  ведро и
наносил полные шайки речной воды.
     - Истопишь? - Олеша прищурился.
     - Истоплю - оближешь пальчики.
     - Ну, давай, а я пойду обряжу корову.
     Сначала я начисто  мокрым веником подмел в бане. Открыл  трубу, положил
полено  и  поджег лучину. Она занялась  весело и  бесшумно, дрова  тоже были
сухие и взялись дружно.
     Дров Олеша  привез  с  избытком.  В бане уже  стоял  горьковатый  зной,
каменка полыхала могучим жаром, закипела вода в железной ванне, поставленной
на  каменку.  Угли золотились, краснели, потухая,  и оконный  косяк слезился
вытопленной  смолой.  Сколько  я  ни помнил,  косяк всегда, еще двадцать лет
назад, слезился, когда жар в бане опускался до пола.
     Угли медленно потухали. Я  закрыл дверцу, сходил домой, взял транзистор
и под полой принес  его в  баню. Утром я слышал программу передач. Где-то  в
это время должны передавать песни Шуберта из цикла "Прекрасная  мельничиха".
Я хотел устроить Олеше сюрприз на прощание. Поставил приемник в  уголок  под
лавочку  и  замаскировал  старым  веником.  Закрыл трубу.  Угли,  подернутые
пепельной сединой, еще слабо мерцали, но угару уже не было. Можно мыться.  Я
пошел  домой, достал из  чемодана  пахнущее  свежестью  белье,  полотенце  и
двинулся  к Олеше. Я думал о том,  что, наверное,  в  старину вот так же,  с
такой же отрадой, возвышенной и покойной торжественностью  ходили мои предки
к  пасхальной  заутрене.  Мне  было  и   грустно  и  радостно.  Синее  небо,
расширенное и впервые по-настоящему  вешнее, было необъятно, снег отмякал на
дороге. С  крыш катилась  настоящая весенняя  капель. В березах и  черемухах
таилось предчувствие новизны, последний легкий зимний  покой, последний сон.
Леса  вдруг словно подвинулись ближе к деревне,  на  конюшне  сдержанно ржал
конь.
     Олеша не спеша слазил на чердак за веником.
     Вероятно, нет ничего  лучше  в мире прохладного предбанника, где пахнет
каленой  сосной  и  горьковатым  застенным  зноем.  Летним, зеленым,  еще не
распаренным,  сухим,  но  таящим  запахи  июня  березовым  веником.  Землей,
оттаявшей  под полом  каменки. Какой-то родимой  древностью. Тающим, снежным
холодом... Своим же потом и собственной кожей...
     Так.  Первым  делом  надо  повесить  шубу.  Покурить. Разуться,  слегка
замерзнуть...
     Олеша еще ходил около бани, разглядывал свою работу. Но я уже  сидел на
полке в сухом, легком, ровном жару и вздрагивал от подкожного холода.
     - Добро, парень, добро протопил.  - Олеша сел на  порог и, не торопясь,
снял валенок, поглядел на запяток. - Ишь, мать честная,  вроде и подшивал-то
недавно. Париться-то будешь?
     Этот вопрос был,  пожалуй  излишним. Я спрыгнул вниз и  медным ковшиком
сделал пробу. Валуны отозвались коротким и мощным шумом.
     - Ну, давай...
     Каменка зашумела, сухой, нестерпимый жар ласково опалил кожу. Я ошпарил
веник, отчаянно  взобрался на верхний полок  и  вмиг превратился в язычника:
все в мире перекувырнулось и все приобрело другое, более широкое значение.
     - Ну-ко, теперь посидим...
     Но  Олеша, предложив посидеть, будто повинуясь какой-то  силе, сам себе
противореча,  вновь поддал  на каменку и без остановки полез наверх снова. Я
сидел на полу без всяких мыслей. Вспомнил про транзистор, незаметно покрутил
колесико, и в  бане, в моей старой бане произошло какое-то новое чудо. Голос
певца народился неизвестно откуда. В этих естественных, удивительно отрадных
звуках не было ничего лишнего,  непонятного, как в  хлебе или воде:  они так
просто,  без  натуги,  не  чувствуя  сопротивления,  слились  с  окружающей,
казалось  бы, совсем  неподходящей обстановкой.  И Олеша вовсе не  удивился,
только перестал шуметь, затих и все клонил, клонил лысую голову, потом вдруг
встрепенулся, хотел что-то сказать и не сказал.
     - Ах ты, едрена-корень...
     Я, торжествуя и радуясь, выволок из-под лавочки транзистор и подал ему.
     - На! Будешь теперь под музыку париться.
     - Ну, ежели, это... Не жалко, ежели...
     - Не жалко. Какое там жалко!
     - Хм. Вот ведь как. А я думаю, это во мне чего-то поет. Из нутра.
     - Из нутра и есть.
     - Ну и жизнь пошла! Занятная. Умирать неохота, - Олеша намылил мочалку.
-  Я тебе, Костя, прямо скажу, что особо в его не верю, в этого бога.  Какой
тут,  к бесу,  бог,  не  видал я его и врать  не  буду.  Только иной  раз  и
задумаешься. Вот  живет человек,  живет,  а потом шасть -  и умер. Как  это,
спрашиваю,  понимать? Ведь  ежели вникнуть,  так вроде  чего-то  и  нехорошо
выходит: был человек, а вдруг тебя нету. Куда девался?  Ну, ладно, это самое
тело иструхнет в  земле, земля  родила,  земля и обратно взяла. С телом дело
ясное. Ну,  а душа-то? Ум-то  этот, ну,  то есть  который я-то  сам и  есть,
это-то куда девается? Был у меня этот самый  ум, душа, что ли, ну то  есть я
сам. Не тело, а вот я сам, ум-то. Был - и нет. Как так?
     - Никуда  ты  не денешься.  Останешься. Ну, вот сделал  ты мне  баню...
Умрешь, а я приеду в отпуск: приду париться. Так же вот думать буду, как  ты
сейчас, и тебя буду вспоминать. Выходит, что ты  во  мне будешь сидеть, хоть
тебя и нет давно.
     - Сумнительно что-то...
     - Ничего не сумнительно. - Я и сам поверил в то, что на  ходу рассказал
для Олеши. - Баня? А наши с тобой разговоры все? Ну, вот  возьми твою Настю,
она вон у тебя кружева  плетет.  А не будет ее, а  красота эта  и  после нее
останется. Это разве не душа?
     - Душа...
     - Ну, а  вот мы сейчас  песню с  тобой  слушали.  Ведь  этого человека,
может,  двести годов нету, а  душа-то в песне осталась, ты вот только что ее
чуял. И никуда этот человек не девался, разве не правильно говорю?
     - Оно, пожалуй, так...
     - Вот и ты  так  же, баню сделал, про жизнь  рассказал. И никуда  ты не
денешься без следа, останешься.
     - Баня-то ведь это не я...
     - Как же это не ты? - я даже подпрыгнул. - Как это не ты?
     - Да ведь умру вот я, а ты  возьмешь да баню мою раскатишь!  И все  мои
слова-разговоры забудешь. Вот и вся душа и весь мой ум, весь я кончился. Ну,
ты, может, и не забудешь, а другой забудет, люди-то разные.
     - Другой тоже не забудет!
     Олеша ничего не сказал в ответ.



19

     Дома я  зажег лампу,  нащепал и поставил самовар.  Вскоре,  побритый  и
принаряженный,  пришел  Олеша. Вешая на  гвоздь его  шапку  и полупальто,  я
неожиданно для себя спросил:
     - А что, может, за Козонковым сходить?
     - Дело хозяйское, - сказал Олеша.
     ...Жажда творить добро опять зазудела во  мне. Я  поручил Олеше глядеть
за самоваром, побежал за Козонковым. Словно избавляя  от опасности  еще  раз
столкнуться  с  Анфеей,  Авинер  встретился мне  на  улице,  он  правился  к
бригадиру играть в карты.
     - Зайди, Авинер Павлович, на часик.
     Козонков замешкался, но  я был красноречивей обычного. В сенях посветил
Авинеру фонариком.
     - Здравствуйте! - громко сказал Козонков.
     - Авинеру Павловичу, Авинеру Павловичу! - В голосе Олеши было смешливое
добродушие.
     ...Бутылка армянского коньяка, припрятанная на всякий случай, не давала
мне покоя:  старики, вероятно,  сроду не  пивали такого. Поспел  самовар.  Я
открыл консервы, нарезал хлеба и налил по полстакана.
     - Ну, Авинер Павлович, Алексей Дмитриевич!
     Старики по очереди разглядывали красивую этикетку.
     - Правда, говорят, что его на клопах иногда настаивают?
     - Врут!
     - Выдержка, вишь, пять лет.
     - Ты смотри...
     - Я так в чаю только.
     - Ну, в чаю коньяк не годится.  - Я заварил  и  чай.  -  Коньяк пьют по
глоточку.
     Вот дурак, разве можно так говорить? По глоточку... Но Олеша неожиданно
меня выручил:
     -  И ладно, что по  глоточку. Вот  раньше пили, рюмочки-то  были: палец
сунешь, в ней сухо будет. Теперь вон стаканами глушат, а что толку?
     - Значит, лучше жить стали, - заметил Авинер.
     - Лучше - не скажу. А вино  пьют,  как лошади. Напьются, да  давай друг
дружку  возить.  А  бабы-то что  делают!.. Иная... Иная, как вод... -  Олеша
закашлялся.
     Мне пришлось  вспомнить забытые  приемы деревенского  потчевания. Олеша
крякнул, неторопливо взял кусочек консервов, то же сделал и Авинер.
     - Что, баню-то, доделали? - спросил Авинер.
     -  Баня,  Авинер Павлович, у мужика будет добра, простоит еще  двадцать
годов, - сказал Олеша.
     - Баню не похаешь, как колокол.
     - Добра  баня. А  у тебя, Павлович, разве худая баня? У  тебя баня тоже
хорошая.
     - Не скажу, что худая. Вот хочу котел вмазать, на белую переделать.
     Они  мирно  беседовали,   я  слушал  их  добродушные   голоса,   и  мне
вспоминались плотницкие рассказы.
     Какой-то чертик, вертлявый и хитрый, подзуживал меня все время. И вот я
налил еще и приготовился говорить речь, речь об их жизни: мне казалось,  что
надо наконец поставить точки над "и".
     - Вот  вы  оба жизнь  большую прожили, а нынче друг с другом  неделю не
здоровались. Вы бы сели да и разобрались, кто прав, кто виноват. В открытую!
     Это была  явная  провокация.  Но я  уже завелся и не  мог остановиться,
взывал к прогрессу и сыпал историческими примерами.
     Авинер Козонков решительно отодвинул стакан с чаем:
     - Я тебе,  Констенкин, так скажу, что колхоз упекли. Упекли из-за худой
дисциплинки. Народ совсем осатанел, напряжение у нервов ослабло. Приказов не
слушают, только пекут белые пироги.
     -  Полно, Авинер Павлович, отстань. Разве дело в этом? - Олеша поставил
стакан вверх дном.
     - Нет, не отстану! Я, бывало, повестки пошлю - так на собранье-то летят
пулями, дисциплинка была, не в пример теперешне?! роли. Все бегали!
     - Бегали. И не хошь, да  добежишь. Кто сусеки-то до  зернышка выгребал,
не ты, что ли? Колхоз колхозу, Козонков,  большая разница. Я,  к  примеру, в
ТОЗ-от  вступил без  твоего нагана. А вы  с Табаковым  ТОЗ-от распустили,  а
сделали из него артель.
     - ТОЗ распустили не мы с Табаковым.
     - А кто?
     - Директива из центра пришла.
     - Директива  директиве разница. Бывало, директива была спущена на озими
коров пасти. А до этого, ежели  овца забредет в озимь, так хозяев под суд за
это. Тебя хлебом не корми, подай директиву. Тебя и район укорачивал. Хорошо,
что не ты один был в ячейке-то, были и хорошие люди.
     - А ты как был классовый враг, так и остался, - повысил голос Козонков.
- Дело ясное.
     - Нет, не ясное. У вас с Табаковым все было уж больно просто: в деревне
по одну сторону бедняки, а по другую кулаки. А про меж них стоит  середняк -
и ни рыба вроде, ни мясо. Три слоя. А слоев-то  было  не три, а все тридцать
три, ежели  не больше. Чего говорить. Сапожников и тех прижали,  смолокуров.
Мол, частная анициатива, свое дело.
     - А что, разве не свое?
     - Дело.  Конечно, свое дело. А чье оно быть должно?  Без этого дела вон
вся  волость  без  сапогов  осенью  набегалась,  когда  Мишу-то   прищучили,
сапожника-то. Теперь  ежели рассудить с другого  боку, как это Кузя Перьев в
кулаки угодил? Ведь у него не то  что  чего, так и  коровы  не было.  В баню
пойдет - рубаху сменить нечем. Потому что Табакова обматерил в праздник, вот
и  попал в  кулаки.  А  Колюха Силантьев был справный до  колхозов, он  и  в
колхозе тоже был справный, все время ходил в ударниках.
     - Ты, Смолин, мне зубы не морочь, туманом глаза не застилай. Вон возьми
Лихорадова. Дача лесная, торговля на всю округу.
     - Торговля - дело другое. Укоротили Лихорадова, ладно и сделали.
     - А Федуленок чем лучше? Тоже частная собственность.
     -  Так  ведь  Федуленок  сам  на земле вырастит  да  продаст.  Без этой
торговли людям нельзя ни в городе, ни в  деревне.  За такую торговлю и Ленин
стоял. А Лихорадов, тот продавал купленное. Есть разница?
     - Нет разницы. Тот же сплататор, тот же буржуй и Федуленок.
     - Вот тебе раз!  Да кого ж Федуленок  сплоататничал? Разве свой горб да
свою же шею.
     - Людей нанимал на жнитво и на сенокос.
     - Ничего  он  не нанимал.  Помочи  делал, так  помочи и вы  с Горбунком
делали.
     - У Федуленка одних самоваров было два или три.
     -  А тебе  кто мешал самовары-то заводить?  Федуленок  вон и по большим
праздникам вставал с первыми петухами. Ты сам себя бедняком объявил, а  пока
досыта не выспишься, тебя из избы калачом не выманишь.
     - А что, я не двужильный.
     - Ну, а Федуленок двужильный?
     - Жадный.
     - Работящий. Скуповат  был, верно. Когда земля после революции стала по
едокам, ты и свои полосы залужил.  А он вон две подсеки вырубил, на карачках
выползал.
     - Жадность одна.
     - Трудился мужик, землю обласкивал, а вы с Табаковым его под корень.
     - Ладно  и сделали. Тебя бы надо с ним заодно, ты контра была, контра и
есть, все время против власти.
     - Ты сам контра-то, это вы  с Табаковым власть только и похабили. Ты за
ее палец  о палец не колонул, а Федуленок  за ее воевал с Колчаком. Чья она,
выходит?
     - Не твоя.
     - Чья?
     - А бедняков.
     -  Вот опять  за  рыбу  деньги. Я  против  бедняков хоть слово  сказал,
которые работали? Ведь  оне,  бедняки-то,  которые  работали, сами при новой
власти из нужды выходили. А вы  с Табаковым дела себе искали. Выходить им не
давали. А которые не работали, дак оне и сейчас бедняки вроде тебя, ежели на
должность не вышли.
     - А что я? Что я? - Козонков встал.  - Ты  что,  такая  мать, меня  при
людях страмишь?  Я  что, живу,  что  ли, беднее  других?  Я  тебе  вот шарну
сейчас...



20

     Не успел я ввязаться,  как  Авинер обеими руками схватил Слешу за ворот
и, зажимая в угол,  начал стукать  о  стену лысой Олешиной  головой. Стол  с
самоваром качнулись  и чуть не полетели, армянский  коньяк  потек по  ногам.
Козонков со  звонким звуком стукал и стукал о стену Олешиной головой, я  еле
отцепил и оттащил его от Олеши. Ситцевая рубаха Олеши лопнула и затрещала. Я
не  ожидал,  что  Олеша петухом выскочит из-за стола и кинется на Авинера  с
другой  стороны. Они сцепились опять, и упали оба на пол, старательно норовя
заехать друг дружке в зубы.
     Я начал  их растаскивать, еле погасив собственное бешенство. Мне  вдруг
тоже  нестерпимо  захотелось  драться, все  равно  с  кем и за что.  Однако,
вспомнив,  кто хозяин дома, я опять начал разнимать  драчунов.  Но что  было
делать? Если схватить за руку Олешу, Авинер тут же воспользуется перевесом и
заедет ему кулаком в нос, если схватить за руки Авинера, то же самое сделает
Олеша. И получится,  по выражению Олеши,  "перенесение порток  с  вешалки на
гвоздик". Я прискакивал около них,  стараясь подступиться то с той  стороны,
то с  этой  и  рискуя  обратить против себя обоих.  Тут-то,  в самый  разгар
поединка, и появилась на пороге Олешина Настасья! Старуха пришла проведывать
Олешу, увидела  побоище  и,  ругая старика то  дураком, то пеньтюшкой,  виня
одного его, оперативно погасила смуту... Она  утащила Олешу домой, а я помог
Авинеру встать, выждал момент и под ручку повел тоже домой.
     - Я! Да  я... - Авинер еле переставлял ноги. - Я за дисциплинку родному
брату... головы не пожалею.
     - Брату? Головы?
     - Отлетит на сторону!
     У своего дома он  несколько поостыл.  Обнимая меня и приглашая  к себе,
сказал, что у него есть еще чекушка,  что жалко, что у него часы  на руке, а
то бы он этому Олеше дал звону...
     Я вернулся домой.  Сел у окна и долго глядел  на  луну.  Часы, сбитые с
толку  потасовкой,  остановились. Олешина шапка, раскинув уши  с  завязками,
валялась  на полу.  Тишина  в  доме  стояла абсолютная. Я равнодушно улез на
печь, равнодушно, даже не противясь своей тоске, лег...
     Я  не  помнил, сколько часов подряд  не вставал, не топил  печь. Сквозь
дремоту   я  ощущал  характерное   пощипывание  в  горле  -  верный  признак
надвигающегося гриппа. Все тело ломило,  появилась нудная  головная  боль  и
сухость во  рту, поднялась  температура. В избе совсем  выдуло.  Я  лежал на
остывающей  печи  и тупо глядел в потолок, потом забывался и  меня  окружали
кошмары.  То мне снилось, что я совсем раздет, сижу голый, а кругом люди, то
погружался в какие-то иные миры.  Гудел  в  ушах, бил  по  темени  невед