ул  окурок на пол и налил еще. Выпил уверенно,  словно в
награду за тот удачный ночной побег.
     - Спина, правда, долго болела, стукнули чем-то березовым.
     - Березовым?
     - То ли коромысло, то  ли еще  что. Приехал домой, денег ни копеечки не
привез, сказал матке, что обокрали в дороге.
     ...Я  взглянул  на  старика: говорить  об  Олеше  уже  не было  смысла.
Козонков был пьяный и рассказывал про свою молодость. Я молча слушал, дивясь
его  памяти,  а  он выпил  опять  и  вдруг надтреснутым, старчески тоскливым
голосом затянул песню. Он пел печально про то, как  по винтику, по кирпичику
растащили  целый  завод,  как това-  рищ  Семен встречался с невестой,  "где
кирпич  образует проход", и как потом  снова собирали завод по винтику.  Как
раз в это  время  и  вернулись  из гостей Авинерова старуха и  дочь Анфея  с
ребенком.  Козонков  не  обратил  на  их  приход  никакого  внимания.  "Стал
директором,  управляющим,  на заводе  товарищ  Семен", - пел он, клоня сухую
седую голову.
     - Сам-то  ты Семен, вишь, нахлебался опять и лыка  не вяжет,  - сказала
Авинерова старуха.
     -  А  кто хозяин  в  доме -  я  или курицы? -  Козонков сделал  попытку
стукнуть по столу кулаком.
     ...Анфея  была  чуть  постарше  меня.  Помню,  как   она  приезжала   с
лесозаготовок и ходила на игрища вместе с Олешиной дочкой Густей. Сейчас она
жеманно поздоровалась и  ушла за  перегородку. Мальчишка, ее сын, с ходу, не
раздеваясь, начал  сосредоточенно возиться с каким-то колесом. Он не  глядел
ни  на  кого. Подошел к столу и, никого не спросясь, взял две конфеты. Анфея
вышла из-за перегородки уже не в валенках, а в туфлях и в капроне. Мальчишка
фамильярно дернул ее за руку, басом спросил:
     - Мам, а клопы летают?
     - А  ну, атступись! - отмахнулась Анфея,  но  мальчишка и сам уже забыл
про свой вопрос. Она, видно было, усиленно стремилась говорить по-московски,
на "а",  однако  изредка из  нее прорывалась  родная  стихия.  Один  раз она
назвала стакан стоканом.
     Времени  было  уже много, и Козонков  спал, уткнувшись головой в  стол.
Потухший окурок  торчал меж  тонких,  не  по-крестьянски  белых  пальцев.  Я
попрощался и пошел домой.



9

     Наутро Олеша  на баню  не явился. Вот  черт, старый колдун! Обиделся за
то,  что  я  сделал  визит к  Авинеру. Конечно,  это Евдокия постаралась еще
вчера, и вся деревня  узнала о  моей встрече  с Авинером. Олеше доложили все
подробности. Сельская, так сказать, принципиальность...
     Почему-то мне стало весело.
     Теперь, после недельного  затворничества, в  холостяцкой своей юдоли, я
знал, что посуду лучше мыть сразу после еды, а выметать сор из избы удобнее,
когда пылает русская печь. Потому что пыль вытягивается в трубу. Правда, как
раз  когда  топишь печь,  хлопоча  со всяким  хозяйством, как  раз  тогда  и
набирается в избу еще больше всякого сору, который снаружи пристает к ногам,
а  в  избе  обязательно  отваливается.  Все же посуду  мыть  лучше  сразу...
Поэтому, чтобы не затягивать  конфликт, я двинулся устанавливать отношения с
Олешей.
     Смолин  поздоровался  как  ни  в  чем  не  бывало.  Старик  вслух читал
вчерашнюю газету. Он отложил чтение и положил очки в допотопный футляр.
     - Бог ты мой, иной раз задумаешься, даже дух заходится...
     - ?
     -  ...а  сколько на  земле  должностей  всяких. Начальники,  счетоводы,
заместители, заведующие. Плотники. Где государство и денег берет?
     - А толку нет, так  в няньки иди, - смачно сказала Настасья. Она сидела
довольно близко и сбивала  мутовкой сметану. - Люди вон учатся по пятнадцать
годов, читают все заподряд. Думаешь, легко голове-то?
     - Читака... - Олеша даже отодвинулся. - Разве я про то говорю?
     - А про чего?
     Но Олеша не удостоил жену ответом. Словно сожалея, что дал себя втянуть
в пустой разговор, он обратился ко мне:
     - Вот, друг мой, на баню я больше не ходок.
     - Почему?
     -  А  вишь, приказ  из конторы  вышел, надо ветошный корм  идти рубить.
Сегодня бригадир зашел,  вот хохочет. "Все, -  говорит, - дедко, хватит тебе
халтуру  сшибать,  иди  в  лес".  - "Что,  -  говорю,  -  уж  донеслось?"  -
"Донеслось", - говорит.  А сам  вот хохочет. "Во, - говорит, - какая  депеша
поступила".
     - Какая депеша? - я ничего не понимал.
     - Депеша и депеша. На гербовой бумаге. Есть писаря в нашей деревне...
     - Козонков, что ли?
     Тут только я  начал соображать, а Олеша беззвучно  трясся на  лавке. Не
поймешь, то ли кашлял, то ли смеялся.
     - Все, друг мой, по  пунктам расписано. Я не знал, что делать, и только
моргал.
     - А где бригадир?
     - Да он на конюшню ушел только что.  Беги, беги. Я схожу в лес  часа на
два. После обеда приду плотничать.
     Олеша, кряхтя и охая, начал обуваться. Я побежал искать бригадира.
     С  бригадиром  мы  вместе  учились до третьего  класса.  Вместе  зорили
галочьи гнезда  и гоняли по деревне "попа", вместе прожигали штаны у осенних
костров,  когда  пекли  картошку.  Потом  он  отстал от  школы,  а  я кончил
семилетку и подался из деревни, наши пути разошлись в разные стороны.
     Еще издали я услышал слова добродушного мата:
     - Но, но, стой, как ведено!
     Бригадир  широкой  Олешиной   стамеской  обрубал  коню  копыта.  Лошадь
вздрагивала, испуганно  кося  большим, по  цвету радужно-фиолетовым,  словно
хороший  фотообъектив,  глазом.  Бригадир поздоровался так, что будто только
вчера  потух наш последний костер. Я хоть и был немного этим разочарован, но
тоже не стал делать из встречи события.
     - Дай помогу.
     - Да  не! Уже все. Отрастил  копыта, будто  галоши. Что, Крыско,  легче
стало?
     - Это что, Крыско?
     - Ну!
     Крыско я хорошо запомнил.  По тому случаю, когда  однажды  мерин хитрым
движением легко освободился от моей, тогда еще вовсе незначительной, тяжести
и, не  торопясь,  удалился, а я,  корчась  от боли,  катался  на  прибрежных
камнях. Я улыбнулся тому, что сейчас во мне на  секунду шевельнулось чувство
неотмщенной  обиды.  Положил  руку  на  горбатую  лошадиную  морду.  Конь  с
благодарной доверчивостью  глубоко и покойно всхрапнул, прислонился  к плечу
широкой длинной косицей нижней челюсти.
     -  Ну  что,  как  живешь-то?  -   веселый  бригадир  взял  сигарету.  -
Ребятишек-то много накопил?
     В  голосе бригадира чуялись те  же интонации, с которыми он обращался к
лошади, спрашивая Крыска, легче ли ему стало, когда обрубили копыта.
     - Да как сказать... Дочка есть.
     - Бракодел. Долго ли у нас поживешь?
     - Двадцать четыре. Без выходных.
     Бригадир слушал почтительно и искренне-заинтересованно, и на меня вдруг
напала  отрадная словоохотливость.  Я не заметил  даже, как выложил все, что
знал сам про  себя. Собеседник,  начав с количества и  качества наследников,
спросил,  где и кем я  работаю, какая квартира и есть ли теща, торгуют ли  в
городе  резиновыми бреднями и будет ли в ближайшее время война. На последний
вопрос я не  мог  ответить. Что касается  всех  остальных, то  рассказал все
подробно.  Сверстник не  остался  в  долгу.  Он  говорил,  что сегодня будет
бригадное собрание, что в бригадиры его поставили насильно, что  работать  в
колхозе некому,  все  разъехались,  осталось одно  старье; потом рассказал о
том,  как  ловил  с осени  рыбу  и простудился  и  как  заболел двусторонним
воспалением легких. Почему-то бригадир с особым удовольствием  несколько раз
произнес слово "двусторонним".
     Крыско терпеливо  дремал, дожидаясь, когда кончится  разговор  и  когда
понадобится что-то делать.  Наконец  я  спросил  насчет  ремонта  бани и той
депеши, что  пришла в контору по поводу  Олеши.  Бригадир засмеялся и махнул
рукой, имея в виду Козонкова.
     - А  ну его!  Он вон про магазин  каждую неделю  строчит жалобу. Привык
писать с малолетства. Тут вот другое -  конюха не могу найти. Иди  ко мне  в
конюхи?
     - Евдокия ж конюх.
     - Да у ей грыжа.
     - Ну, а старики? Олеша как, Козонков?
     -  К старикам теперь не  подступишься,  все  на  пенсии.  Каждый  месяц
огребают. Нет, Козонков не пойдет, а Олеша - сторож на ферме.
     - Так ты чего, сам и за конюха?
     - Сам. - Бригадир завел Крыска в  стойло. - Знаешь чего, давай объездим
вон Шатуна? Я уж его разок запрягал.
     В  мои  планы  не  входило  объезжать  лошадей.  И  все же я  почему-то
обрадовался предложению.
     Шатун  оказался  здоровенным  звериной трех  лет  от роду. Он  обитал в
крайнем  стойле и,  видимо, сразу почувствовал недоброе, потому что уж очень
нервно  вздрагивали  его  ноздри.  Яблоки  диких  глаз неподвижно белели  за
ограждением.
     Бригадир  увел Крыска  на место. Приготовил оброть,  пропустил в кольца
удил толстый аркан. Потом  подволок новые дровни оглоблями  к стене конюшни,
снял брючный ремень и припас еловую палочку. Положил в карман.
     - А это зачем?
     - Губу крутить.
     У меня  слегка захолонуло  под  ложечкой,  но  отступать  было  некуда.
Бригадир  осторожно начал  открывать двер-цу, держа  наготове оброть,  начал
подбираться к жеребцу и вкрадчиво, тихо уговаривать его:
     - Шатун, ну что ты, Шатун. Шатунчик... У, б..., Шатунище!
     Бригадир с  матюгом выскочил  из стойла,  так как жеребец повернулся  к
нему  задом. Дальше все  началось сначала и кончилось тем же. Я  с волнением
следил за ними. В третий раз бригадир начал подкрадываться к жеребцу. Стойло
было  тесное, конь не успел увернуться, и бригадир накинул на  него  оброть,
молниеносно  окинул  ремнем жеребячьи  косицы. Лошадь встрепенулась, задрала
могучую голову,  но было уже поздно:  кляцнуло о зубы железо. Бригадир вывел
коня  в коридор конюшни.  Жеребец вздрагивал мышцами, тревожно  всхрапывал и
прял ушами, готовый в одну  минуту сокрушить все на свете. Бригадир ласково,
словно  ребенка,  уговаривал  жеребца,  трепал его  по плечу,  пока  тот  не
перестал мерцать кровяным глазом.
     - Теперь наш!
     Однако "наш" не торопился добровольно идти в оглобли. С великим трудом,
припрыгивая и изворачиваясь, мы надели на жеребца хомут, а когда я заправлял
под хвост шлею, то  почувствовал, что от страха на  лбу выступила  испарина.
Мне показалось странным, что жеребец ни разу  почему-то не дал леща копытом,
не отпихнул мощным задом и даже  не мотнул  по лицу хвостом! Надели седелку,
застегнули подпругу.  Жеребец дрожал всем  телом, но я не мог поверить,  что
боялся он именно нас с бригадиром.
     Наконец завели зверя в оглобли. Шатун стоял  грудью в  стену, и  теперь
стал  понятен  бригадирский маневр:  просто жеребцу некуда  было податься  и
дровни  бы  пятились  вместе  с лошадью. Но вот  когда надо  было  стягивать
клещевины  хомута супонью,  Шатун вдруг попятился,  захрапел  и  так вскинул
голову, что  бригадир на секунду  повис  в воздухе. Он заматерился,  закусил
губу, и я вдруг  заметил у  него в глазах то же,  что у коня, тоскливо-дикое
выражение, но рассуждать было некогда. Он подскочил и схватился за узду, что
было  сил  потянул  морду  жеребца,  выбрал  момент  и вновь накинул  гуж на
оконечность  дуги,  приладился стянуть хомут. И  опять Шатун мощно рванулся:
мы, как снопы, отлетели в сторону.  Я, однако, не выпустил  повод, и жеребца
опять водворили в оглобли.
     - Ну,  сука!  -  просипел  бригадир и вытащил из  кармана свой  брючный
ремень. - Держи!
     Я изо всех сил ухватился за подуздцы. Бригадир сделал  из ремня  петлю,
просунул в нее нижнюю, мягкую, большую губу коня. Вынул из кармана палочку и
начал  ею закручивать ремень с зажатой в нем  лошадиной губой. Жеребец весь,
как  бы  самим  своим нутром,  задрожал  и  осел,  храп его осекся, и  глаза
закатились, выворачиваясь наизнанку. Я всеми зубами и корнями волос словно и
сам ощутил дикую лошадиную боль. В какой-то  момент шевельнулась ненависть к
бригадиру, который  медленно, с  искаженным лицом делал  уже  второй поворот
закрутки.
     - Крути! - прошипел бригадир. - Крути же, безмозглый черт, ну?
     Я взял  закрутку и  сделал  четверть оборота... Жеребец, оседая  назад,
ронял  розовую кровавую пену,  и  я сделал  еще четверть,  ощущая всесветную
боль, отчаянную и  печальную  дрожь животного. Бригадир быстро стянул хомут,
молниеносно  привязал к удилам  вожжи и заорал, чтобы  я  быстрее  прыгал на
дровни. Я  бросился на дровни, оглобля затрещала, жеребец  метнулся вправо и
понес,  а бригадир не успел прыгнуть, и его на вожжах поволокло по снегу. На
секунду жеребец, словно в недоумении от всего случившегося, замер в глубоком
снегу. Этой короткой паузы бригадиру хватило, чтобы подскочить к дровням. Он
плюхнулся прямо на меня, и  мы понеслись вцелок, по  снегам, ломая изгороди,
давая  свободу всей  подстегнутой ужасом  и  болью энергии могучего  бедного
Шатуна.   Теперь   у  меня  было  какое-то  странное   первобытное   чувство
безрассудства  и самоуверенности - след от только что посетившей жестокости.
Лишь потом  задним  числом  накатилось  недоуменное в чем-то  разочарование,
похожее  на  то,  что  испытываешь, поднимаясь  по  темной  лестнице,  когда
заносишь ногу  на  очередную ступень, а ступени  нет  - и нога  на мгновение
замирает в мертвом пространстве.
     Уже  через  полчаса до предела измученный Шатун  ткнулся  окровавленной
мордой в жесткий  мартовский снег.  От  жеребца валил  пар; в  мыльной  пене
промеж мощных ножищ, он неподвижно лежал в глубоком снегу.
     - Ну, теперь на большую дорогу,  - сказал бригадир  весело и  продернул
ремень  в свои полосатые штаны. - Побежит, как миленький. Не поедешь со мной
в контору?
     - Нет, не поеду.
     Я не стал дожидаться выезда на большую дорогу и через огороды,  по пояс
проваливаясь в снег, вышел к деревне.




10

     Олеша сдержал слово: после  обеда он  пришел ремонтировать  баню. Мы не
спеша стукали  топорами. Погода за полдень потеплела. Солнце было огромным и
ярким, снега искрились вокруг.
     -  Не клин  бы да  не мох, так и  плотник  бы сдох,  -  сказал  старик,
вытесывая клин.
     Из новых Олешиных бревен мы уже вырубили один ряд. И вдруг старик между
делом спросил, не рассказывал ли вчера Авинер про свою женитьбу.
     Козонков про женитьбу не рассказывал.
     - А что?
     - Да ничего. Он, бывало, поехал со мной свататься.  Я ему говорю: давай
запряжем  мои  сани.  Нет,  заупрямился,  запряг  свои  розвальни. Приехали,
бутылку на стол, так и так, дело сурьезное. Деревня за десять верст. Невеста
за перегородку  ушла, а  отец у  ее  и говорит: "Подождите,  ребята, я вашей
лошади  овса сыпну, а потом уж и  будем о деле судить-рядить". Винька в избе
остался, а я тоже вышел на улицу, думаю, как там лошадь-то.  Гляжу, невестин
отец несет нашей лошади лукошко овса. Высыпал  да и глядит на завертки. Одну
поглядел,  другую.  "Чьи,  -  говорит,  -  розвальни-то, твои,  парень,  аль
жениховы?" Я не знаю, чего и сказать. Сказать, что мои,  подумают, что жених
в чужих розвальнях приехал, да и врать вроде нехорошо. "Жениховы", - говорю.
Зашли в избу, невестин отец  и говорит Козонкову: "Нет, парень, пожалуй, нам
не сговориться.  Не отдам  я  тебе дочку".  -  "Что  же, почему?" - Козонков
спрашивает. "А вот, - это невестин отец, - вот повезешь мою девку к венцу, а
у тебя на  первой горушке завертка и лопнет. Девка-то,  - говорит, -  у меня
ядреная, а у тебя завертки веревочные..."
     - Так и уехали?
     - Так и уехали. До того, друг мой, стыдно было, что хоть давись.
     Я осмелел и спросил у Олеши, как женился он сам и вообще была ли у него
в жизни любовь. Олеша, поворачивая бревно, отозвался:
     - Любовь-та?
     - Да.
     - А как же. Была  у меня  и любовь,  и  корешковые сани были.  Чтобы  о
масленице ее катать. Только она, моя любовь-то, за Печору от меня укатила.
     - Что, сама уехала?
     -  Как тебе сказать...  Пожалуй, не больно  сама.  И насчет масленицы -
дело десятое оказалось.
     И вдруг Олеша оживился, воткнул топор:
     - Ты  Ярыку-то помнишь?  Здоровый был  мужик, изо всего  лесу.  Он мне,
бывало, говаривал:  "Ты, Олешка, девок только не бойся. Будешь девок бояться
-  ничего  путного из тебя не  получится. Наступай,  -  говорит, - с первого
разу. Она пищать  будет,  заверещит, а ты вниманья не  обращай. Пожалеешь  -
пропало  все  дело, эта уж не твоя. Омманывать, - говорит, - не  омманывай -
это  дело худое, любой девке уваженье требуется. А и  назавтра не оставляй".
Я, бывало,  слушаю,  а сам  краснею,  и стыдно, и  послушать  охота.  Только
слушать  одно, а на практике  другое, практика эта мне не давалась... Помню,
ходил в бурлаки.  Зимогорить  не  остался,  пришел из  работы  через  девять
недель.  Деньжонок  отцу  принес  да  себе  кумачу  на  рубаху.  Иду  домой,
сердечишко воробьем скачет, скоро на гулянку  явлюсь. Таньку увижу. А  какая
Танька у Федуленка была? Уж  я тебе скажу...  Помню,  еще маленькие ходили в
мох по ягоды. И Танька с нами. Мы, значит,  с Винькой брусницы не насбирали.
Только гнездо нашли да по клюшке выломали. А Танька той порой знай собирает,
набрусила корзинку будто шуткой. Домой пошли,  Винька  меня и подговаривает:
давай ягоды у  ее отымем да съедим. Ежели мы пустые домой идем,  так пусть и
она не хвастает. Танька в рев. Винька хохочет филином, ягоды отнимает, а мне
хоть  и жалко Таньку, все  равно - в грабеже участвую. Съели мы эти Танькины
ягоды, не съели, больше в траве рассыпали, и  до того  мне ее жалко стало...
Таньку-то. Она, помню, идет за нами, дистанция порядочная,  идет да ручонкой
слезы размазывает.  А  Винька  дразнит ее. И вот, друг мой, до того мне жаль
ее, что охота этому  Вине  в  ухо треснуть?  А  как треснешь, ежели и  сам в
евонной компании? С этой поры Танька мне больше всего и запомнилась, а когда
у бани подглядывал, это уж дело новое.
     Ну, к той поре, когда мы бурлачить начали, Танька стала сама как ягода.
Выросла за одно  лето, откуда что и  взялось. Коса густая,  ниже пояса.  Уши
белые. Глаза у ее были, я тебе скажу, - не глаза, а два омутка, то синие, то
черные,  глядят куда-то сквозь тебя, и  не поймешь, что думают, будто забыли
чего,  а вспомнить не  могут.  Ростиком  была  чуть  пониже  меня,  походкой
легонькая:  глядишь и не знаешь, то ли Танька  идет,  то ли бегом бежит.  До
травки-муравки будто из  милости  ногами  дотрагивается. И  никогда назад не
оглядывалась. Все у нее выходило само собой, неизвестно, когда  петь-плясать
научилась,  когда  ткать-вышивать,  плести  кружева.  На  белый  свет  будто
вытаяла... Косить, бывало, пойдет либо суслоны жать, не идет - птахой летит,
что с поля, что в поле. А песни эти дак у  нее сами так и сыпались, ее будто
не спрашивались, и каждая  на своем месте. Бывало, на беседе нитку прядет...
Да, это... Значит, пришел я из работы. На гулянку не иду,  жду,  когда матка
рубаху  сошьет. На второй день рубаха сметана,  на третий  пуговицы осталось
пришить. Округ матки,  как поп округ  аналою...  Вот,  помню, успеньев день,
пошел в гости к божату в Огарково. Иду, ног под собою  не чую, только цветки
тросткой  сшибаю.  До  деревни не дошел, встал, прислушался.  А как ветер-то
дунет, так меня весельем-то деревенским и обдаст, чую: в Огаркове уже гуляют
вовсю, гармонь играет, девки за гармоньей  по  улице  идут,  поют. Федуленок
тоже с моим божатом гостился, знаю, что Танька уж тут, боюсь в гости идти. В
деревню зашел  задами, подошел к божатому взъезду. Руки-ноги будто отнялись,
а сердце в грудине готово ребро выломать, вот стукает на весь белый свет.
     Ну, смелости насобирал, захожу  в  избу. Там уж  пляска  идет. Смотрю -
Танька тоже на кругу. Как глянул... Мать  честная, умирать  буду, тот момент
вспомню! Плечи у нее в красной фате, сарафан ласковый. Идет по кругу, ноги в
полусапожках; меня будто и не заметила.  А божатушка уж ко мне бежит за стол
усаживать, божат  пиво  из  ендовы  наливает.  Застолье роем гудит, гармонья
играет,  бабы  пляшут. Поздоровался, взял стакан  с пивом. "С  праздником, -
говорю,  - гости хозяйские". Пью