рю,  точно!  Степановна?  Ты  меня  знаешь!  Иван
Африканович  кому  худо делал? А?  По-сурьезному!..  Я  ему говорю, сейчас в
Сосновку приедем, так? Он мне говорит... Нюшка! А ну-ко  выходи сюда, Нюшка!
Вот я сейчас на ферму пойду, Нюшку приведу. Степановна? Ч-ч!
     Однако Ивану Африкановичу не пришлось идти за Нюшкой. Стукнули  ворота,
и Нюшка сама объявилась на пороге.
     --Аннушка!--Иван    Африканович    с    полной   стопкой    встал    ей
навстречу.--Анютка! Троюродная! Да  мы тебя... да мы... мы... Да  экой девки
на всю округу нету! Ведь нету такой  девки? Однех  грамот...  Ч-ч! Миш? Всем
наливай. Я говорю, что нет лучше девки!  А Мишка? Да разве Мишка худ парень?
Ведь мы, Анюта, за тобой... значит, это самое, сватаем.
     --  Чего? -- Нюшка, в навозных сапогах  и в  пропахшей силосом фуфайке,
встала посреди избы и, прищурившись, поглядела на сватов. Потом бросилась за
перегородку, проворно  выскочила оттуда  с ухватом:--Неси, леший! Чтобы духу
вашего  не  было,  пьянчужки  несчастные!  Неси,  леший,  пока  глаза-то  не
выколола! Неси вас леший, откуда пришли!
     Иван Африканович  недоуменно  попятился  к  двери,  не  забыв,  однако,
прихватить шапку с рукавицами, а старуха попыталась остановить дочку:
     -- Анна, да ты что, сдурела?
     Нюшка заревела, схватила Ивана Африкановича за ворот:
     -- Иди, пустая рожа! Иди, откуда пришел, сотона! Сват  выискался!  Да я
тебе...
     Не успел Иван Африканович очнуться, как Нюшка сильно толкнула его, и он
очутился на полу, за дверями; таким же путем оказался в сенях и Мишка.
     Потом она выскочила в коридор, уже без ухвата. Еще более бесцеремонно и
окончательно вытолкала сватов на улицу и захлопнула ворота...
     В доме стоял рев. Нюшка с плачем кидала на пол что попало, вся в слезах
кричала и металась по избе и материла весь белый свет.
     -- Ну и ну!..-- сказал Мишка, щупая локоть.
     А Иван Африканович растерянно хмыкал.
     Он еле поднялся, сперва на четвереньки, потом, опира-
     ясь на руки, долго разгибал колени, с трудом выпрямился:
     -- Хм! Вот  ведь... Бес, не девка. В ухо плюнуть да заморозить. Пармен?
А где у меня Пармен?
     Пармена у поленницы не было. Иван Африканович забыл привязать мерина, и
он  давно уже топал домой, топал один,  под белой  луной по  тихой дороге, и
завертка одиноко скрипела в ночных полях.



3. СОЮЗ ЗЕМЛИ И ВОДЫ

     Под  утро  погода  сменилась,  пошел  снег,  поднялся  ветер.  Во  всех
подробностях и с  красочными прибавками про сватовство  Мишки Петрова  знала
вся округа: сарафанная почта сработала безотказно, даже в такую вьюгу.
     Магазин открылся  в десять  часов, бабы ждали выпечки хлеба и со смаком
обсуждали новость:
     -- Говорят, сперва-то  ухватом, а потом ножик сгребла со  стола-то да с
ножиком на мужиков-то!
     -- Ой, ой, а старуха-то что?
     -- А что старуха? Она, говорят, и старуху кажин день колотит.
     --  Ой,  бабы,  полноте, что  здря  говорить.  Нюшка  матку пальцем  не
трагивала. Нет, дружно у их с маткой, экую бухтину про Нюшку разнесли.
     -- Чего говорить, смиреннее не было девки.
     -- Дак лошадь-то пришла?
     -- Пришла одна, ни мужиков, ни накладной нету.
     -- Говорят, в бане в сосновской и ночевали.
     -- Дорвались до вина-то!
     -- Готовы в оба конца лить.
     -- Товар-то целой, однако?
     -- Преников-то привезли,  а  говорят, у двух самоваров кранты отломило,
мерин-то сам забрел на конюшню, дровни-то перекувыркнулись.
     -- Ой, ой, ведь не рассчитаться Иван-то Африкановичу!
     -- А все вино, вино, девушки, не было молодца побороть винца!
     -- Да как не вино, знамо, вино!
     --  Сколь беды  всякой  от его, белоглазого, сколь  беды! Заходили  все
новые и новые покупательницы. Завернул бригадир, ничего не купил, потолкался
и  ушел, зашли трактористы за  куревом. И весь  разговор  крутился  опять же
вокруг Мишки да Ивана Африкановича.
     Ивана Африкановича видели рано утром, как бежал от-
     куда-то, как зашел в дом и "будто  бы закидался по избе, потому что еще
вчера, пока ездил  в сельпо,  жену его,  Катерину, увезли в больницу родить,
жены не оказалось,  и будто бы  он сказал теще,  старухе Евстолье, что, мол,
все равно он,  Иван Африканович, задавится,  что он без Катерины хуже всякой
сироты.  Теща  же Евстолья, по  словам баб,  сказала Ивану Африкановичу, что
она,  хватит, намаялась,  что  уедет  к  сыну  Митьке  в Северодвинск,  мол,
нажилась вдоволь,  покачала люльку  по  ночам,  что вам бы, мол, с Катериной
только обниматься  и  что  она, Евстолья, дня больше  не останется и уедет к
Митьке.
     Конца-краю  нет бабьим  пересудам... Продавщица ушла на конюшню, писать
акт, наказав бабам приглядывать за прилавком,  и в магазине стоял  шум, бабы
говорили  все сразу,  жалели Ивана Африкановича и ругали Мишку. В  ту  самую
минуту и ввалился в магазин сам Мишка, со вчерашнего пьяный, без шапки.

     У кого какой милой,
     У меня дак Мишка,
     Никогда не принесет
     Лампасею1 лишка! --

     спел он и замотал головой.-- Здорово, бабы!
     -- Здравствуй, здравствуй, Михаиле.
     -- Чего веселой-то?
     -- А-а...
     -- Не привез невесту-то?
     -- Нет, бабы, не вышло дело.
     -- Голова-то, поди, болит?
     -- Болит, бабы,--признался парень и сел на приступок.-- Не ремесло это,
вино эдак глушить. Нет, не ремесло...-- Мишка мотал головой.
     -- А куда  друга-то  девал, свата-то?  -- как бы  всерьез  допытывались
бабы.
     -- Ох и не говори! Сват-от дак...--Мишка  долго хохотал  на приступке и
от этого закашлялся.--Ой, бабы! Ведь нас, как этих... как диверсантов...
     -- Не приняла?
     -- Выставила! Ухватом этим... У  меня и  сейчас локоть болит,  как  она
шуганет, мы с лесенки-то ракетой. Как ветром нас сдуло!  Ой, бабы!  Лучше не
говорите...
     __________________________
     1 Лампасей -- просторечье: конфеты, от слова "монпансье".

     Мишка опять зашелся в смехе и кашле, а бабы не отступались:
     -- Дак вдругорядь-то не стукались?
     -- Что ты!  Нам  и того сраженья--за глаза. Очнулись, что делать? Мерин
домой ушел, стоим на морозе. Я говорю:
     "Пойдем,   Иван   Африканович,  баню  найдем  да   до  утра  как-нибудь
прокантуемся. Думал, на перине  буду ночевать с Нюшкой, а все повернулось на
сто градусов". Пошли, баню нашли.
     -- Чья баня-то? Ихняя?
     --  Ну!  Теплая  еще,  и  воды полторы  шайки. Я  говорю,  давай,  Иван
Африканович, раз  дело  со сватовством не  вышло,  дак хоть  в тещиной  бане
вымоемся.
     -- Ой, сотона! Ой,  гли-ко, ты  бес-то! -- бабы, смеясь, завсплескивали
руками.
     --   "...Снимай,--говорю,--Иван   Африканович,   рубаху,  будем   грехи
смывать". А он упрямится, форс показывает: мочалки  нет, того  нет. "Меня,--
говорит,-- в Москве  в  трех домах  знают. Я,--говорит,--чаю без  сахару  не
пивал, не  буду, как дезертир, в  чужой бане мыться. Да и жару,-- говорит,--
нет". А  я,  бабы,  взял ковшик, плеснул на каменку. Оно верно, никакого  от
каменки толку, все равно, думаю, не я буду, ежели в тещиной бане не вымоюсь!
Вот Ивану Африкановичу тоже деваться некуда, гляжу, раздевается.
     -- Вымылись?
     --  Ну!  Без  мыла, правда, а  хорошо.  Оболоклись,  легли  на  верхнем
полке--валетом.  А худо  ли?  Свищи,  душа,  через нос.  Я, бывало,  в  Доме
колхозника  ночевал, дак там меня клопы до крови оглодали, а  тут бесплатная
койка. Только слышу,  Иван  Африканович  у меня не спит. "Чего?"--спрашиваю.
"А,--говорит,--ты       эту...       как      ее...       Верку-тозаозерскую
знаешь?Больно,--говорит,--добра  девка-то".   Я   говорю:   "Иди   ты,  Иван
Африканович,  знаешь  куда!  Что  я тебе, богадельня  какая? Одну с  бельмом
нашел, другую хромую. Эта Верка и под гору с батогом ходит". Он мне говорит:
"Ну и что? Подумаешь, хромая, зато хозяйство и братанов много по городам". Я
говорю: "Не надо мне этих братанов..."
     -- Нет уж, Миша, Верка тебе тоже не невеста.
     -- Ну! Я и говорю Ивану Африкановичу...  В это время в магазин затащили
ящики с товаром и два новых изуродованных самовара, завернутых в бумагу.
     Бабы  переключились на товар, что  да как, и Мишка, оставшись не у дел,
замолчал.
     -- Прениками-то будешь торговать?
     -- Ой, бабы, кабы кренделей-то, кренделей-то хоть бы разок привезли...
     Продавщица без накладной торговать новым  товаром  отказалась  наотрез,
свидетели подписали акт о сломанных  самоварах  и  о наличии ящиков, а Мишка
продолжал рассказывать:
     --    "Будешь   ты,--говорю,--спать    сегодня    аль    не    будешь?"
Слышу--захрапело. Я утром пробудился, гляжу, нет Ивана Африкановича. Один на
полке лежу.  Видать,  будил  он  меня, будил да  так  и убежал  по  холодку,
отступился. Я  спать-то горазд  с  похмелья. Сел  я, бабы,  закурить  хотел.
Гляжу,  штаны-то  у  меня  не  свои,-- видать,  мылись  да штаны перепутали.
"Ладно,--думаю,--хоть  эти есть",  выкурнул  из предбанника, вроде никого не
видать, да по задам, по задворкам, думаю, хоть бы живым из деревни уйти.
     --   Дак  ты   бы  поглядел:  может,  накладная-то  в  штанах  у  Ивана
Африкановича.
     Мишка начал шарить по карманам.
     -- Нет, это  не  ремесло...  Газетка,  кисет,  спички тут.  А  вот  еще
грамотка. Ну! Точно, накладная.
     Мишка начал читать накладную, а продавщица сверять товар.
     --  "Пряники  мятные, по  рупь  сорок кило, самовары  тульские,  белые,
тридцать три восемьдесят штука, шоколад "Отелло", есть?
     -- Есть, есть!
     -- "Гусь  озерный, Лиса-Патрикеевна..." Стой,  это еще что за  лиса? А,
игрушки... "Репр... репродукция "Союз земли и воды", есть?
     -- Тут.
     -- Ну-ко, хоть бы поглядеть, что это за союз.-- Мишка ободрал с картины
обертку  и  щелкнул  от  радости  языком:--Мать  честная!  Бабы,  вы  только
поглядите, чего мы привезли-то! Не здря съездили. Два пятьдесят всего!
     Бабы  как взглянули,  так и заплевались, заругались: картина изображала
обнаженную женщину.
     --  Ой, ой, унеси, лешой,  чего  и  не  нарисуют.  Уж голых баб  возить
начали! Что дальше-то будет?
     -- Михаиле, а ведь она на Нюшку смахивает.
     -- Ну! Точно!
     -- Возьми да над кроватью повешай, не надо и жениться.
     -- Да я лучше тридцать копеек добавлю...
     -- Он, ой, титьки-то!
     -- И робетешка вон нарисованы.
     -- А этот-то чего, пьет из рога-то?
     -- Дудит!
     -- Больно рамка-то добра. На стену бы для патрета.
     -- Я дак из-за рамки бы купила, ей-богу, купила.
     Картину купили "для патрета".  По просьбе хозяйки картины  Мишка выдрал
Рубенса из рамки, свернул его в трубочку.
     А Иван Африканович так и не появился.
     Принесли с  пекарни выпечку хлеба,  пошли в ход и мятные пряники.  Бабы
заразвязывали узелки, зарасстегивали булавки. Мальчишка, посланный за Иваном
Африкановичем, вскоре прибежал и сказал, что  Ивана Африкановича дома нет, а
куда  девался, никто не знает, и  что  бабка Евстолья качает люльку, кропает
Гришкины штаны и ругает Ивана Африкановича путаником. И что будто бы Гришка,
дожидаясь штанов, сидит на печи и плачет.



4. ГОРЯЧАЯ ЛЮБОВЬ

     За деревней ничего не было видно, только дымился белый буран.
     Клубы  колючего  снега сшибались  по  петушиному  и гасили друг  друга,
нарождались новые  клубы,  крутились,  блудили в  своей толпе, путая небо  и
землю. Видно, в последний раз бесилась зима. Ветер не свистел и не плакал, а
шумел  ровным, до  бесконечности широким шумом.  Со всех сторон,  и снизу  и
сверху, хлопали и разрывались на плети плотные ветряные полотнища.
     Иван Африканович был не очень тепло одет и только приговаривал: "Ох ты,
беда какая, ох и беда!" Он и сам не знал, вслух ли это говорилось или только
мысленно, потому что если бы вслух, то все равно голос был не слышен.  Щупая
ольховой  палкой  дорогу,  избочась  и  разрезая  плечом  налетающий рывками
воздух, он с трудом шел  к лесу. Иногда ветер  заливал дыхание.  Тогда  Иван
Африканович, как утопающий, крутил головой, искал удобного  положения, чтобы
вдохнуть воздух,  и чувствовал,  как  ослабевают  коленки во  время задержки
дыхания. Он знал, что в лесу дороги лучше и ветер тише. Шел очень медленно
     и с  закрытыми глазами. Когда палка уходила глубоко в снег, он брал два
шага влево, потом четыре вправо, если дороги левее не было.
     Ветряным  холодом   давно  выдуло  остатки  вчерашнего  похмелья.  "Ох,
Катерина,  Катерина...--мысленно говорил Иван Африканович.--Да что же это...
Уехала, увезли. Как ты одна, без меня-то?.."
     Тосковал он взаправду. После того как прибежал из  сосновской бани и не
застал жену дома, он, не слушая тещу, кинулся вослед Катерине. "Бес с ним, с
мерином,  и  с   товаром,  разберутся!  А   какое  ты  дураково  поле,  Иван
Африканович! Напился вчера,  ночевал в  бане. А в  это время Катерину увезли
родить, увезли чужие люди, а он, дураково поле, ночевал в бане. Некому бить,
некому  хлестать". Так размышлял Иван  Африканович и понемногу успокаивался.
Суетливое и бестолковое  буйство  в душе  сменилось тревогой  и  жалостью  к
Катерине.  Он  пробежал  через  Сосновку  и  даже  не  вспомнил  про  ночное
происшествие. Скорее,  скорее. "Катерина.  Увезли  родить, девятый по счету,
все  мал мала  меньше. Баба шесть  годов  ломит на ферме. Можно сказать, всю
орду поит-кормит.  Каждый месяц то сорок, то пятьдесят  рублей,  а он,  Иван
Африканович, что? Да ничего, с гулькин нос, десять да пятнадцать рублей. Ну,
правда,  рыбу ловит  да  за  пушнину кой-чего  перепадает. Так ведь  это все
ненадежно..."
     Иван  Африканович  вспомнил,  как  еще  холостым  провожал  Катерину  с
гулянок.  Пришел  с войны--живого  места  нет, нога хромала, так  и плясал с
хромой ногой.  Научился. Может, из-за этого и  нога  на поправку пошла,  что
плясал, давал развитие... Катерина  была толстая,  мягкая. Она  и сейчас еще
ничего,  а  ежели  принарядится  да  стопочку  выпьет...   Только  когда  ей
наряжаться-то?  Восемь ребятишек,  на подходе  девятый.  Потрешь  сопель  на
кулак,  пока  вырастут. Теща, конечно,  выручает, качает люльку,  около печи
гоношится, без тещи бы тоже хана. Теща Евстолья тоже старуха ничего. Хоть  и
собирается кажин день к Митьке  в Северодвинск, а ничего. Пятый год говорит,
что уедет к Митьке...
     Иван Африканович  не мог забыть ей только одну обиду. Не то что не мог,
просто  будто  заноза  в  пальце,  сказывается  тот  случай, особенно  когда
выпьешь.  Правда,   теща-то,  пожалуй,  и   не  виновата,   виновата  больше
мать-покойница, да обе были добры, чего говорить.
     Дело приключилось в пивной праздник, успеньев день.
     Иван  Африканович, а  по-тогдашнему Ванька Дрынов,  гостил  у  Нюшкиной
матери,--Степановна   как-никак   по  отцу  двоюродная  тетка.  Нюшка   была
самолучшей  подружкой  Катерины.  Вместе плясали и провожались, вместе рвали
черемуху.  И  вот  теперь  у  Катерины на  подходе  девятый,  а  Нюшке около
сорока--и    все   еще   в   девках.    "Завяла    троюродная,--видать,   не
выхаживать,--думал Иван Африканович.--А все из-за того, что изъян, глаз один
совсем белый, уже в войну молотила рожь и уткнула на гумне соломиной".
     В то  успенье  Иван Африканович  пришел в  Сосновку  с твердым решением
увести Катерину замуж самоходкой.  Нюшка пособляла ему, как могла.  Катерина
через нее передала жениху, что пойдет в любую ночь, на  матку  не поглядит и
разговоров  не побоится. Дом у Евстольи  с Катериной стоял как раз  напротив
Нюшкина,  это  теперь-то  поредела  Сосновка и дома этого давно нет, а тогда
стоял  большой  дом --  любо-дорого. Иван  Африканович сидел  в  гостях, пил
терпкое  сусло  и  поглядывал на Евстольин  дом,  и  на душе было  молодо  и
тревожно.  Золотым колечком укатилась молодость -- куда все девалось? Играло
сразу три гармоньи,  пели в темноте  веселые девки. Ребята заводили на улице
драки, и девки и бабы  растаскивали их, и они вырывались из женских рук,  но
вырывались ровно настолько, чтобы не вырваться и взаправду...
     Иван Африканович с Нюшкой вышел тогда на улицу. Новые хромовые сапоги и
сержантские галифе сидели на нем ладно и туго, звякали  на пиджаке  и тянули
за  полу ордена. Нюшка, гордая за троюродного брата, шла с ним под  ручку. В
августовской темноте и веселой сутолоке они долго искали Катерину и не нашли
бы, если б она не пошла плясать и не запела: голос этот у Ивана Африкановича
звенит и сейчас в ушах. Иван Африканович сплясал раза два, походил с девками
по деревне, а под утро увел их из Сосновки.  Нюшка пошла с ними для веселья.
Он  помнит, как  она, словно бы в шутку, спела частушку, выходя в темное, но
еще теплое поле, пахнущее ржаной соломой и сухой земляной пылью:

     Не ходи, подруга, замуж,
     Как моя головушка,
     Лучше деверя четыре,
     Чем одна золовушка.

     Но ни братьев, ни сестер  не было у Ивана Африкановича, Катерине нечего
было бояться золовок и деверьев.
     Получилось другое:  тогда еще живая мать прочила  Ивану Африкановичу не
ту невесту, Катерина была  ей  нелюба. Пришли в деревню уже  под утро, мать,
сердитая, отворила ворота. В избе девки  сели  на  лавку, а Иван Африканович
уже  разувался,  для  него, фронтовика,  все  было ясно  и  четко.  Мать  то
заслонкой забрякает, то выбежит в сени, стонет и охает. Вышла на поветь, там
воротца как  раз  на сосновскую сторону, на  невестину деревню.  Прибежала в
избу,  всплеснула  руками:  "Ой,  девки-матушки,  Сосновка горит!"  Нюшка  и
Катерина  кинулись из избы  опрометью,  ворота за ними  сами захлопнулись на
защелку. Пока Иван Африканович надевал сапог, мать  закрыла ворота  еще и на
крюк.  "Неправда,  Ванька, не  бегай,  ушли,  дак и  слава  богу",--спокойно
сказала она.
     Он  чуть  не  вышиб воротницу,  долго путался с  защелкой. Выскочил  на
улицу: в августовской ночи громоздилась  темень, не горела никакая Сосновка,
и девок уже не было...
     После этого Иван  Африканович не мог  жениться  два года,  а  на третий
женился. На молчаливой девке из дальних заозерных мест.  Она засыпала на его
руке тотчас же,  бездушная,  как нетопленная  печь...  У них  была  холодная
любовь: дети не рождались.  Мать говорила,  что их  испортили,  подшутили, и
через год жена сама ушла в свои  заозерные места, вышла замуж и, как  слышал
Иван Африканович, с другим народила четверых ребятишек.
     "Да,  у  них  с  ней  была  холодная   любовь,  это  уж  точно.  Вот  с
Катериной--любовь горячая..."
     Иван  Африканович   посватался  к  ней  вновь;  тут-то  и  заупрямилась
Евстолья, теща нынешняя. Поставила дочке запрет: не пойдешь--и все,  нечего,
мол, им измываться,  мы не хуже их, в нашем  роду все  были  работники. Дело
затянулось.  На свадьбе  теща не пила, не ела, сидела  на лавке, будто аршин
проглочен, и вот Иван Африканович все еще помнит эту обиду. Да нет, какая уж
там обида, столько  годов прошло. С Катериной у него  горячая любовь:  уйдет
она в поле, на ферму ли, ему будто душу вынет.
     "Ох,  Катерина,  Катерина!..--Иван  Африканович  почти  бежал, волнение
опять нарастало где-то  в самом нутре, около сердца.--Увезу голубушку домой,
унесу  на  руках. Нечего ей там и  маяться. Дома родит не хуже...  Солому на
ферме буду трясти, воду носить... Выпивку решу, в рот не возьму вина, только
бы все ладно, только бы..."
     Вьюга  в поле  запела  вновь,  ветер  сек  снегом  горячие  щеки.  Иван
Африканович выбежал на угор, до больницы и конторы сельпо было подать рукой.
     Он не помнил, как добежал до больничного крылечка...



x x x

     -- Иван Африканович?  А Иван Африканович?--Фельдшерица приоткрыла двери
в коридорчик, заглянула за печку. Ивана Африкановича нигде не было.--Товарищ
Дрынов!
     "Куда он девался? -- подумала она.-- Два дня в прихожей крутился, домой
не могли прогнать. А тут как провалился".
     Она решила, что Дрынов ушел,  так и  не  дождавшись  жениных  родов. На
всякий   случай  открыла  кладовку,  куда  уборщица