ах завертелся белый от снега проем ворот. Второй, еще
более сильный  удар свалил ее на  солому,  и  Рогуля  выдавила из себя стон.
Мишка  взял из паза нож и не спеша полоснул по мягкому Рогулиному горлу. Она
захрапела, задергалась и навсегда замерла на соломе.
     Через полчаса Рогулю было уже  не узнать. Ее черно-пестрая шкура висела
на  коромысле внутрь  шерстью, Мишка и Иван  Африканович раскладывали теплые
потроха. Иван Африканович держал в ладонях и разглядывал еще горячий Рогулин
плод.
     -- Двойнички были... заметно  уж,--сказал Иван Африканович  и  выбросил
плод в снег за ворота, а куровский кобель Серко, облизываясь, побежал к тому
месту.
     А на четырехногой деревянной  стелюге, на которой пилят дрова, лежала и
остывала большая Рогулина голова.  Светилась на лбу белоснежная звездочка, и
в круглых,  все еще сизых глазах так  и осталось  недоумение. Глаза отражали
холодное, рябое от первого снега,  уходящее  к  поскотине поле, баню,  косую
изгородь  и копошащегося в  снегу  куровского кобеля.  Только  все это  было
маленьким, крохотным и перевернутым с ног на голову.
     -- Чего с мясом-то будешь делать?--спросил Мишка.
     --   Свезу   в  райсоюз,   сулили   принять  в  столовую,--сказал  Иван
Африканович.
     Было слышно, как в избе взахлеб, горько плакал кто-то из сыновей; глядя
на него, заплакал еще один, потом третий...
     -- Поди, ведь жениться придется, Африканович,--сказал Мишка.
     Иван Африканович вяло и скорбно махнул узловатой рукой:
     -- Не знаю, брат  Миша,  что теперь и заводить... Хоть в петлю... Глаза
ни на что не глядят...
     Мишка  промолчал.  Он  видел,  как  на  кровяные  пальцы,  перебиравшие
Рогулины потроха, одна за другой капали соседские слезы. И Мишка  промолчал,
ничего больше не сказал.



ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1. ВЕТРЕНО. ТАК ВЕТРЕНО...

     Первый снег, как и всегда почти бывает, растаял.
     Степановна--Нюшкина мать--шла из  Сосновки навестить Евстолью.  Ступала
по  одорожной тропе да хлопала по  бедру: "Охти  мнешеньки, охти  мнешеньки!
Благодать-то...  погодушка-то..."  Другая  рука   не  свободна--в  большущей
корзине два пирога с гостинцами для Катерининых ребятишек, да шаль на случай
дорожной стужи, да топор без топорища,--может, насадит Африканович.
     Степановне  стало жарко в еще девичьем с  борами  казачке. А все  везде
было тихо  и отрадно,  ровная  отава  в лугах  как расчесанная,  застыли, не
шевельнутся  на бровках сухие  былиночки.  Воздух  остановился.  Темные  ели
берегли зеленую  свою глубину:  глядишь, как в омут.  У  сосен зелень сизая,
негустая,  тоже не двинут  ни  одной  иглой, а такие высокие. И  сквозь  них
голубенькое, почти белое небо  без облаков. Тишина. Если остановиться, то за
сотню саженей слышно, как  попискивает в ржаной  стерне одинокая мышка. Там,
дальше, еще ясней  каждый ольховый куст. Составленные в бабки бурые  льняные
снопы словно братание устроили  на широком отлогом поле. Обнялись,  склонили
кудрявые головы друг к дружке да так и остались...
     На  крутолобом  взгорке, над  речкой,  Степановна  остановилась,  чтобы
перевязать  платок.  Послушала, как  свистит  щекастая  синица, поглядела на
кустики. Ягоды  давно облетевшего  шиповника  горели  в  ольшанике  красными
огоньками. Внизу за кустами почуялось какое-то бульканье,
     -- Там это кто в воде-то булькается?
     Бульканье   остановилось,  никто  не  отозвался.  Степановна  терпеливо
подождала. Наконец послышался нерешительный детский голос:
     -- Это я, Гришка...
     -- Дак ты чей парень-то, не Ивана Африкановича?
     Гришка вылез наполовину из своего укрытия. По тому, как он молчал, было
ясно, что он Ивана Африкановича,
     -- Дак ты, Григорей, чево тамотко делаешь-то?
     -- Да рыбу сушу.
     -- А где рыба-то, ну-ко покажи!
     -- Так ведь нету еще.
     Степановна засмеялась:
     -- Гляди не простудись. Баушка-то дома?
     Но Гришка уже не слушал Степановну, буровил батогом речную воду.
     Степановна промокнула глаза концом платка: "Сирота. С этих-то годков да
без матки..."
     У  самой деревни в безветрии  пахло печеным тестом.  Топились субботние
бани,  кто-то рубил  на  грядке скрипучую, как бы резиновую капусту, и валек
очень звучно  шлепал  у  портомоя.  Стайка  сейгодных  телят  стабунилась  у
изгороди на придорожном пригорке, телятам лень щипать траву, одни  лежали на
траве, другие дурачились вокруг Катерининой Катюшки.
     Девочка, выросшая за лето из пальтишка, в красных шароварах и резиновых
сапожках, сделала на лужке "избу" из досок и  четырех кирпичей, раскладывала
фарфоровые черепки  и  напевала.  Обернулась, начала стыдить  провинившегося
теленка:
     --   Бессовестный!   Вчера   лепешку   съел,   сегодня   фартук  жуешь.
Бессовестный, пустые глаза!
     И  замахнулась на теленка  изжеванным  фартуком.  Теленок, не  чувствуя
вины, глядел на Катюшку дымчато-фиолетовыми глазами, белобрысые  его ресницы
моргали потешно и удивленно...
     -- Не  стыдно?..  "Называют  меня  некрасивою,  так зачем  же...--я вот
тебе!..--он ходит за мной?"
     Катюшка увидела Степановну, застеснялась, затихла.
     -- В школу-то нонче ходила?--спросила Степановна.
     -- Ходила,--  Катюшка стыдливо заулыбалась,--  сегодня только два урока
было.
     -- Ну и ладно, коли два.
     Степановна,  глубоко  вздохнув,  направилась  в  деревню.  Ворота Ивана
Африкановича были не заперты. Степановна взялась за скобу. Евстолья сидела и
качала зыбку. Старухи, как увидели  друг дружку, так обе  сразу и заплакали.
Они  говорили  обе  сразу  и  сквозь  слезы, и  Вовка, сидевший  за столом с
картофелиной  в  руке,  озадаченно  глядел  на  них,  тоже  готовый  вот-вот
зареветь. Он и заревел. Тогда  Евстолья сразу перестала плакать, вытерла ему
нос и прикрикнула:
     --  Я вот тебе! Это еще что за моду взял!.. Все-то, матушка Степановна,
горе,  горе одно, ведь  где тонко, там  и рвется. Сколько раз я ей говорила:
"Уходи, девка, со двора, вытянет он  из тебя  все  жилушки, этот двор".  Дак
нет, все за рублями, бедная, гонилась, а ведь и как, Степановна,
     сама посуди, семеро ребят и барина съедят, их поить-кормить надо.
     -- Да... да... как жо, милая, как не кормить... да...
     -- ...Встанет-то в третьем часу, да и придет уж вечером в одиннадцатом,
каждой-то  божий  день эдак, ни выходного,  ни отпуску много годов подряд, а
робетешка-ти? Ведь их тоже -- надо  родить,  погодки, все погодки, ведь  это
тоже на  организм отраженье давало,  а она как родит, так  сразу  и бежит на
работу, никогда-то  не отдохнет ни денька,  а  когда заболела первой-то раз,
так и врачиха  ей говорила,  что не надо больше робят рожать; скажу, бывало,
остановитесь, и так много, дак она только  захохочет,  помню; ну вот, опять,
глядишь, родить надотко, один по-за одному...
     -- Дак в приют-то взяли ково?
     -- Красные солнышки,  поехали, дак ручками-то и машут и машут, а я стою
на крылечке-то, не могу и слова выговорить, взяли в приют двойников-то, мясо
возил в район да Мишку с Васькой увез на разу, да Анатошку в училище сдал, а
Катюшку-то, Митька пишет, чтобы посылали, ежели кто в  Мурманское-то поедет,
дак вот и жалко,  матушка,  до  того жалко  робят-то, что уж и ночами-то  не
сплю, не сплю, Степановна, хоть и глаза зашивай.
     -- Как, милая, не жалко, как не жалко...
     -- Танюшка-то там, с Митькой, теперече живет, паспорт,  пишет, выдали и
на работу на хорошую устроил Митька-то, а ежели и Катюшку опять туда, дак на
еенное  на старое-то место,  говорит,  и возьмут, только ведь  мала-то  еще,
больно мала-то, вот ежели Катюшку-то отправим, дак и останутся только Гришка
да  Маруся да в зыбке  два  санапала.  А  и с этим,  Степановна, разве  мало
заботушки, руки-то у меня стали худые, худые, матушка.  У тебя теперь каково
со здоровьем-то?
     -- А лучше теперече, Евстольюшка, лучше.
     -- Дак покосила-то каково, добро?
     --  И покосили  дородно.  Нюшка,  когда  день-то давали,  на  два стога
нахрястала, и  управили  вовремя; ежели  прикупим  пудов  с  десяток,  дак и
прокормим корову-то.
     -- Вот и наша-то,  как дали день-то, так и убежала в ночь косить-то, да
всю ночку и прокосила, да и надсадилась, утром и  не поела, опеть убежала, а
в обед  вдруг  Мишка Петров  и  бежит:  "Евстолья, давай скорей за  фершалом
посылай!" У меня,  матушка, так сердце и  обмерло. Привезли  ее  на  телеге,
Катерину-то, да подрастрясли, видать, дорогой-то, повалили мы ее на кровать,
а она,
     сердешная, только  глотает  горлом,  только  глотает да  все  руками  у
постели  шарит, зовет робетешок, а  уж сама и  говорит еле-елешеньки и белая
вся как полотенышко...
     Евстолья опять заплакала, потом заткнула  за ухо морозную прядь, утерла
глаза.
     --  Вот фершалица-то пришла да уколов  поделала, говорит,  пусть лежит,
чтобы не шевелилась, не тревожилась, да и ушла,  а я ночью-то  от постели не
отходила, все караулила, она, Катерина-то, уж в первом часу глаза-ти открыла
да и говорит: "Мама,  это ты  сидишь-то?"--"Я, я, милая,  лежи  ты спокойно,
лежи,  ради  Христа".--  "Ну  вот,-- говорит,--мне,  мама,  и  лучше  стало.
Гришка-то,--спрашивает,--с Катюшкой пришли домой?".  Я гу: "Пришли, пришли".
А сама  вот плачу,  вот плачу. "Мама,--говорит,--нет от  Ивана-то письма?" Я
говорю--нет,  нету,   а   сама   думаю:   наплюнула  бы  ты  на   него,   на
пустоголового,--ишь, в самой  сенокос  в бурлаки  уехал, все бросил, а тут и
майся.  Вот  поговорили  мы  с  ней, я и  говорю: "Может, самовар поставить,
кипяточку бы попила,  может,  и лучше будет". Она мне и  говорит:  "Поставь,
мама, самовар-от". Я только лучинок нащепала да углей наклала, чую, она меня
и  зовет... Ой, матушка, Степановна,  подошла я  это  ко кровати-то,  села у
изголовья,  а   она   за  руку   меня   ловит  да  воздухом-то   ухлебывает.
"Мамушка,--говорит,--разбуди  ребят-то, ведь я умираю..."  Я-то, милая, сижу
плачу,  не знаю, чего делать, а она только  после и сказала  уж  без памяти,
видно сказала: "Иван, ветрено,--говорит,--ой, Иван, ветрено как!"-- да тут и
вытянулась, чую, затихла вся...
     -- Немного и помучилась, сердешная.
     -- Немного, немного,  а у меня, Степановна, зажало  все вот тут, зажало
как тут-то, я, милая,  и встать  не могу,  самовар-от согрела да обмыла  ее,
голубушку, обрядила ее, уж  утром и робетишечек не будила... Как оне  у меня
пробудились да  матку-то увидели... Ой,  господи, царица небесная! Маруся-то
глядит на меня и спрашивает:  "Баба. баба, а  мама-то  пошто не встает,  она
спит, наверно?" Я говорю: "Спит, милая, спит, уснула твоя мама..."
     --   Царство  небесное,   светлое  ей   место,--сказала   Степановна  и
перекрестилась.
     --  Будто у ее сердце чуяло, все  невеселая была  накануне-то,  Танюшку
вспомянула, маленького в тазу вымыла, а гли-ко, Степановна, как она ночью-то
косить ушла, у меня ровно сердце-то  не на месте, вот болит, вот болит;  как
сейчас помню, легла это я на печь, робетешек уклада, да
     и легла, только забылась маленько, а ночь темная, и тихо до того, что в
ушах так и  звенит. Вот, милая, только я задремала на пече-то,  чую, в кутке
половица  скрипнула, думаю, кот ходит, кот-то у нас тяжелой  на ногу, думаю,
кот ходит, а как рукой-то повела, а кот-от рядом со мной спит у самой трубы.
Ну,  думаю,  это  изба  садится,  половица-то скрипнула;  полежала  я,  да и
вдругорядь забылась. Только чую, опять скрип, скрип  в куте-то, а я вот хочу
пробудиться и никак не могу пробудиться-то, и  чую, будто бы голос,  до того
явственный,   тихий  такой  голос,   вроде  как  бабушка-покойница  говорит:
"Евстолья,  Евстолья,  где  ты  живешь-то,  девка?  В  Сосновке  живи".  Это
голос-то,  а  мне вот  уж  так  тяжело,  будто утюг  на  грудину положен,  а
пробудиться-то не могу никак, уж пробудилась-то под утром, гляжу, а бадья на
лавке  вся  в  воде, вода  из  бадьи  вся  вытекла,  поглядела,  а  бадья-то
целехонька,  да и ложка одна на  пороге лежит. Вот слезы-ти и пришли того же
дни, да и ложка лишняя стала. Вот, матушка.
     -- Дак положили-то Катерину во что?--спросила Степановна.
     --  А положили-то,  матушка, в это шерстяное платье,  что отрез-от ей о
прошлом  годе выдали, да в боты в  светлые, а на голову-то косынку плетеную,
кружевную-то, что в девках-то, красное солнышко, ходила, а домовину-то Федор
строгал, я  угольков-то  разожгла в чугунке  да обнесла,  обкурила  гроб-то,
только бы  из  избы выносить,  Мишка мерина  в телегу запряг  и могилу  один
выкопал, вот только бы ее выносить, а Иван-то в  избу да с порога на гроб-от
хлесть, еле мы  его водой  отлили. Похоронили когда, да к вина-то ни капли в
рот  не взял, как неумной  сделался, все сидит, все сидит, а слезы-ти так  у
его  и катятся, оброс,  на  себя стал не похож. "Мне,--говорит,--матка,  все
равно не жить теперече".  Вот один раз, гляжу, вызнялся да побежал, как не в
себе, я за им кинулась,  вижу, сейчас чего да нибудь с  собой  сделает,  вот
догонила, да и кричу: "Что тебя, леший! Что ты бегаешь-то! Ведь не один, вот
у  тебя робята  малые, кто их поить-кормить будет, что  ты, водяной с тобой,
чего  задумал-то! Иди,--говорю,--домой, чтобы  и  разговору  не было,  чтобы
сейчас  же домой хожено!" А он это на лужок-то рядом-то со мной опустился да
ноги-ти  мои обхватил, вот плачет: "Матка, матка, чево  мне теперече,  что я
теперь без  Катерины, куда..." И я-то с им  плачу, сели  на  землю-то, да  и
ревим  оба, как маленькие... Вот ввечеру, гляжу, лопату  взял да  и  пошел в
загородку кар-
     тошку  копать, накопал  корзинку,  на  траву  сушить  высыпает,  другую
накопал:  "Ну,--думаю,--даст бог, направится.  отойдет". А  тут корову  надо
резать да робят  повез, вроде у  его  и отошло от сердца маленько. Только по
ночам-то тоже не  спит, сердешной, все, чую, табак палит да по избе ходит по
ночам-то. Не знаю, матушка, как и жить будем, не знаю...
     -- Дак корову-то почем за килограмму-то сдали?
     --  По два  рубля приняли корову-то,  а  уж говорила: может, не надо бы
нарушать, может,  и  прокормили  бы  как-нибудь,--ну, думаю,  ладно,  может,
телушечку к зиме купим, вон у Мишки больно добра телушка-то, на  государство
ладят сдавать.
     Тем  временем вскипел поставленный между  разговорами самовар, Евстолья
выставила чайные  приборы, а Степановна вынула  два  пирога. Старухи  попили
чаю,  немного  поуспокоились,  ребятишки  уснули в  зыбке, и  очеп  скрипел,
Степановна качала люльку.
     -- Вон топор-от бы насадил  мне, уж до чего дожили, что чурку  исколоть
нечем стало.
     --  Как  не  насадит,  насадит.--  Евстолья  мыла  чашки.--  Приди  уж,
Степановна,  в сорочины-ти,  приди, шестая  нидилька ведь  пошла,  шестая...
Нюшка-то все на дворе али как?
     --  На  дворе,  Евстольюшка,  все  на дворе.--  Степановна  перешла  на
шепот:--Иди-ко, чего скажу-то, девушка, насчет Нюшки-то...
     Евстолья подставила к Степановне  обрамленное сединой ухо, и Степановна
шепнула ей что-то.
     -- Ой, не знаю, матушка.-- Евстолья закачала головой.--Не знаю. Кабы...
Уж  что... не вернешь теперече  Катерину-то, а  и  я какая жилица  на  белом
свете? С самим уж говори...
     Степановна опять пошептала,  Евстолья  тоже шепотом, хотя в избе никого
не было, проговорила в ответ:
     -- На что бы лучше, на что бы... Нюшка... Робята малы еще... А и мне бы
умереть спокойно... Ой, матушка...
     Евстолья все вздыхала, а  Степановна  нашептывала ей какие-то  слова, и
очеп скрипел в осиротевшей избе Ивана Африкановича.
     -- Да сам-то он где?--вдруг громко спросила Степановна.
     Но Ивана Африкановича близко не оказалось. Он еще с  утра ушел на ферму
копать новый колодец.
     Уж  так  повелось, что всю  его судьбу решали всегда без него, и  через
день вся деревня  говорила, что дело это верное и что никого нет лучше Нюшки
заменить  Катерининым   ребятишкам  родную   мать,  да   и  коровам  прежнюю
обряжуху...
     Только  Иван  Африканович  ничего  не  знал об  этом и ходил  обросший,
страшный и все молчал да курил горький сельповский табак.



2. ПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО

     Он  не спал  этими долгими осенними ночами.  Редко-редко  забывался  на
полчаса. Смыкались жесткие, словно  жестяные, веки, и тогда  горе  отходило,
растворялось в темноте. Но с пробуждением оно было еще  острее, еще свежей и
явственней. Иван Африканович переживал тогда все сначала...
     Однажды он очнулся  под утро, мигом  все  вспомнил и  скрипнул  зубами,
уткнулся  в  подушку. Прислушался--  тишина.  Только посапывают  ребята  да,
равнодушные,  постукивают  на  стене часы. И вдруг он услышал  тещин  глухой
голос, она молилась в темноте. Никогда она раньше не молилась, не слыхал, не
видел   Иван  Африканович,  изредка  лишь  перекрестится,  а  тут  молилась.
Речитативом, вполголоса Евстолья выводила незнакомые слова:
     --  "Возоплю  в  скорби моей к господу богу  моему, и услышит меня.  Из
чрева адова вопль  мой, услышит  голос  мой.  Ввергнет меня в глубины сердца
морского, и  все реки обнимут меня.  Все высоты твои и волны  твои  на  меня
падут..."
     Ивану Африкановичу стало еще  горше от никогда  не слышанных этих слов.
Тикали на стене часы, посапывали  ребятишки, а Евстолья спокойно  продолжала
молиться:
     -- "Возольется  вода  до  души моей,  бездна  обымет меня  последняя...
Остынет  глава  моя  в  расселинах гор, сойду  в землю, под  вечные вереи  и
заклепы, и да уйдет от тления жизнь моя к тебе, господи, боже мой..."
     Старуха затихла.
     "Худая  стала  Евстолья,--подумал  Иван  Африканович,--вон  и  молиться
начала.  Никогда  не молилась. А  ежели и она умрет, что тогда? Совсем будет
каюк, совсем крышка".
     Он незаметно встал, надел сапоги. Не умывшись, не ска-
     зав ничего, взял  топор и сумку  еще  со вчерашней горбушкой. Вышел  на
улицу.
     Ночью, во время краткого забытья, ему уже много раз приходила почему-то
на память старая его лодка, что лежала у озера. Все время думал о лодке.  Он
давно уже хотел сделать новую лодку.
     И  вот  сегодня, чтобы  хоть  немного забыться, Иван Африканович  решил
сходить в лес, к запримеченной еще в прошлом году осине для новой лодки.
     Он  шел  колесной  дорогой,  проложенной им самим  же через  кошенину и
старые клеверища,  и все  время  думал про осину. Ежели  здоровье  будет,  к
санной дороге  можно  срубить, обтесать  нос и корму, насверлить  дырки  для
сторожков1  и вытесать  ей нутро.  А  с первым заморозком, когда установится
дорога, вывезти лодку  из  лесу в  деревню. Полежала  бы до  весны  в сарае,
подзадубела, чтобы весной  развести и доделать, поспеть к водопою и  щучьему
нересту.
     Деревня осталась километрах в трех позади. Он,  не оглядываясь, вошел в
лесную  поскотину,  перешел  раздобревший  было  от  снега  и  теперь  опять
успокоившийся  ручеек.  Увидел  примерно  двухнедельный  медвежий   след  на
глинистом  взлобке,  и  вспомнилась  прошлогодняя  медведица,  что  ободрала
Рогулино плечо. "Она, наверно, косолапая,--подумал Иван Африканович.--Знамо,
она, вон и муравейник распотрошила. Может,  и сейчас где-нибудь близко. Дело
привычное".
     Поскотина была широка, безмолвна, только ветер иной раз дул по сосновым
верхам, и  сосны отзывались  возмущенно и  сонно. Опять  выглянуло ненадолго
спокойное, усталое к осени солнышко, но тучи сразу же сомкнулись.
     Ивану  Африкановичу  было  тепло,  он шел по  лесу, как  по деревенской
улице. За  жизнь  каждое дерево  вызнато-перевызнато, каждый  пень  обкурен,
обтоптана любая подсека.  Вон маленькое,  не больше пятачка, болотце:  еще в
детстве около него проколол сучком босую ногу; вон вилашки  корявой сосенки:
отдыхал под ней сколько раз; вон брусничный бугор: ставил силки и прыгуны на
тетер; тут в прошлом году вырубал вязы для дровней, там заготавли-
     _______________________
     1 Сторожки -- цилиндрические,  одинаковой длины палочки,  вставляемые в
поверхность  осины. При выдалбливании служ