отпустит?  Ты  об  этом,  видать,  и  забыл,  что  у  меня   вся
документация--одна  молошная книжка.  Где  бабам  молоко записывают, сколько
сдадено. Нет, Митя, друг  мой... Ты это перемудрил. Некуда  мне  ехать, надо
было раньше думать, после армии. Дело привычное.
     Иван Африканович отмахнулся и взялся за лопату, а Митька  отнял у  него
эту лопату и опять:
     -- Ты меня послушай. Сена у тебя пшик, с одной загороды, так? Так! Рыба
да охота тоже  не доход, так? Так! А в Заполярье ты полтораста  рублей левой
ногой заработаешь. Ну, а с документами на меня положись. В тех местах законы
не  писаны.  Теперь за  деньги  все  можно сделать. Вон  живых баб  на  ночь
покупают, купим и паспорт.
     -- Иди ты... покупщик! -- огрызнулся Иван Африканович.  -- Привыкли все
покупать, все  у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели
я непокупного хочу?
     Иван  Африканович даже сам  удивился,  откуда взялась какая-то злость в
душе. Никогда он  с Митькой не ругался.  А Митька не обращал внимания на эту
злость и все говорил, и  получалось так, что прав он, а не Иван Африканович,
и от этого Ивану Африкановичу было еще обидней.
     -- Непокупного он  захотел!--Митька  вдавил  окурок  в  чистую  влажную
землю. --  Ну и давай! Вот сена ты накосил непокупного. Тебе хоть  за косьбу
заплатили? Гы! Смех на палочке. У  тебя и сейчас одни  ребятишки непокупные,
хрен моржовый.
     -- Оно  верно.  Все покупное стало. Дошло... Только  я,  Митя, никуда с
тобой не поеду. Жила не та стала.
     -- Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.
     -- Гну. А на чужой стороне меня самого это... в дугу.
     -- А-а, ну тебя!
     Митька  плюнул  и ушел.  Но  не  отступился, мазурик,  и вечером  опять
пристал  как  банный  лист  к  заднице,  и   у  Ивана  Африкановича   что-то
надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.
     Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному. Задумал, затужил,
будто задолжал  кому, а долг не отдал. Будто потерялось в жизни что-то самое
нужное, без  чего  жить нельзя и  что теперь вроде бы и  не  нужным стало, а
глупым и пустым, даже обманным оказалось.
     По  вечерам  они скрывались от  баб  у реки за кустами  и курили.  Иван
Африканович весь прокоптел даже и больше молчал,  а Митька агитировал его  и
тоже все дымил в горячке.
     -- Вот ты, Африканович, говоришь--город как нетопленная печь, не греет,
не тешит. А тут у тебя греет? Тешит?
     -- Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.
     -- Ну вот.
     -- Только ведь я уже не молоденький вроде по баракам-то сшиваться.
     -- Первое время,  может, и по баракам. Так ведь  ты живой человек, мы ж
не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.
     -- Это какие  дела?  Вроде таких,  когда  баб-то  на  ночь покупают? --
съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.
     -- Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?
     -- Какое  худа, знаю, что не худа. Только ты  и сам, может,  не знаешь,
где мое худо, где добро.
     -- У всех людей и худо и добро одни и те же!
     -- Разные, паря.
     -- Хм...
     И вот однажды Митька закусил губу,--видать, лопнуло у него терпенье.
     -- Ну и х... с тобой! Вкалывай тут! За так. Добре-худе!
     Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.
     -- Ты хоть бы о ребятах  подумал,  деятель! Ты думаешь, они тебя добром
помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это... в Могилевскую-то?
     Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал
сильнее всех других. А Митька,
     видя, что  зять уступает и сейчас  вовсе  сдастся,  старался  закрепить
победу:
     -- Бабам скажем, что временно, недели на три. Слышь?.. А сейчас пойдем,
пиши заявление на правление  колхоза. Дадут справку, так  дадут, а не дадут,
так в рыло не поддадут. Уедем и так.
     Иван  Африканович почувствовал, как  где-то под  ложечкой сладко, как в
юности  перед  дракой,  защемилась  тревога.  А  вечером,  после  очередного
разговора, вдруг сразу  отчаянная решимость преобразила  Ивана Африкановича,
он подошел к шкапу, вынул трешник и подал Митьке:
     -- Беги!
     Митька отмахнулся, говоря:
     -- Что у меня, нет, что ли? Спрячь, не показывай.
     --  А  я  говорю,  беги!--Иван Африканович так  страшно,  так  небывало
взглянул, что Митька заткнулся, взял деньги и пошел за водкой.
     А Иван Африканович сел писать заявление на справку.
     Правление  в  колхозе  собиралось чуть  ли  не  каждую  неделю, и ждать
пришлось  недолго.  В  новой  еловой конторе,  в председательской  половине,
собрались правленцы, приглашенные и просители  ждали кто на  крыльце,  кто у
счетоводов. Подходили еще.
     -- Мужиков-то, мужиков-то, как у конторы!
     -- Сидим ждем у моря погоды.
     -- Возьми да походи.
     -- Мне ходить нечего, я не начальство.
     -- Оно конешно.
     -- Ночевали здорово!--сказал Иван Африканович.
     -- Ивану Африкановичу наше с кисточкой.
     -- Нынче палку брось наугад, как раз в начальника попадешь.
     -- Иначе-то, вишь, нельзя.
     -- Почему?
     -- А потому, что борьба с вином.
     -- Здря.
     -- Чего здря?
     -- Да эта... борьба-та.
     -- С вином-то?
     --Ну.
     -- Оно конешно, не углядишь. Вон я вчера иду, а Юр-
     ко   сосновский   пьяный  идет   и   вот   хохочет,   вот   заливается.
"Чего,--говорю,--тебе весело стало?" А он хохочет. "Я,--говорит,--выпил, вот
и хохочу. А  что,--говорит,-- ты мне  хохотать запретишь?  Не  запретишь". Я
говорю:  "Ты трезвый-то  больше  в  землю быком глядишь,  слова от  тебя  не
учуешь".--"А  мы,--говорит,--и  в  коммунизм  пьяненькие зайдем". Я  говорю:
"Куда тебя в  коммунизм, такого теплого".--"А что, негож?" Это он  кричит, а
сам на меня. Ну, я от его задом да боком, думаю, отряховку даст ни за что ни
про что.
     -- Здря.
     -- Чего?
     -- Да задом-то.
     -- Ну?
     --  Отряховку  каждому  дело  пользительное,  и  мозгам просветленье, и
шевелишься быстрей.
     -- Оно конешно... Только сгубит, ребята, нас это вино.
     Иван Африканович,  слушая, присел  на  приступок, закурил--стал  ждать,
когда его вызовут.
     Вызова же пришлось ждать до  самого вечера. Сперва отчеты бригадиров "О
ходе  и  продвижении заготовки кормов  и выполнении озимого сева", потом был
вопрос  о  готовности  техники к уборке. И лишь после  этого начался  разбор
заявлений.
     Заявлений же было шесть. Иван Африканович  вошел,  оглянулся: правленцы
сидели  уже  потные,  иные  перемогали  сон.  Все  знали  друг  дружку,  все
перебывали в  гостях  друг у дружки,  а тут  были словно  чужие друг дружке.
Председатель  взял  первое  заявление, оно  было  написано  от  имени  одной
одинокой  бабки, которая  просила  выделить пенсию.  Выделили четыре рубля в
месяц.  Второе заявление написал Пятак,  просил разрешения  пустить  в  зиму
нетель в дополнение  к корове,  это ему единогласно не разрешили.  В третьем
заявлении говорилось о  продаже старого  колхозного амбара  для  единоличной
бани,  в четвертом была просьба послать  на какие-то  курсы, в пятом просили
отпустить с должности доярки. Последнее...
     Иван Африканович сидел на скамье с виду спокойно. Только никто не знал,
что  творилось у него  внутри.  Он сам дивился, откуда взялось  у него такое
упрямство, чувствовал, что эту справку он зубами сейчас выгрызет,  а  пустым
из конторы не выйдет. Митька ждал его на крыльце.
     Председатель зачитал заявление и пришлепнул его волосатым кулаком:
     -- Товарищ Дрынов?
     -- Дрынов. Он самый, вся фамилия верная,--сказал Иван Африканович.
     Сонливость  у  дремунов  как рукой  сняло,  скамьи  заскрипели,  кто-то
высморкался.
     -- Объясните по существу,--сказал председатель.
     -- Там написано. Все и по существу. Председатель крикнул:
     -- Ничего тут не по существу! Тут все не  по существу! Ты  просишь дать
справку, чтобы тебе дали справку по десятой форме. Правильно?
     -- Точно.
     -- А десятая форма нужна  для получения паспорта, верно? А паспорт тебе
нужен для чего?
     -- Ясное дело, для чего, уехать хочу.
     -- Вы же,  товарищ  Дрынов, депутат! Что это  такое? Куда вы  собрались
уезжать?
     -- Вам-то что за дело, куда я вздумал уезжать? Я не привязанный вам.
     --  Никуда вы не  поедете. Все! Возьмите  заявление.  Иван  Африканович
встал. У него вдруг, как  тогда, на фронте, когда прижимался перед атакой  к
глинистой  бровке, как тогда, застыли, онемели глаза  и  какая-то  радостная
удаль сковала готовые к безумной работе мускулы, когда враз исчезал  и страх
и все  мысли  исчезали, кроме  одной: "Вот  сейчас, сейчас!"  Что это  такое
"сейчас",  он  не  знал  и тогда, но  теперь  вернулось  то  самое  ощущение
спокойного  веселого безрассудства,  и  он,  дивясь самому себе,  ступил  на
середину конторы и закричал:
     -- Справку давай! На моих глазах пиши справку!! Иван  Африканович почти
завизжал на последнем слове. Бешено обвел глазами всех  правленцев.  И вдруг
волчком подскочил к печке, обеими руками сгреб длинную согнутую из железного
прута кочергу:
     -- Ну!
     В конторе стало тихо-тихо. Председатель  тоже побелел, у него тоже, как
тогда на фронте, остекленели зрачки, и, сжимая кулаки, он уставился на Ивана
Африкановича. Они глядели  друг на  друга... Председатель с усилием  погасил
злобу и сник. Устало зажал ладонью лысеющий лоб.
     -- Ладно... Я бы  тебе показал кузькину мать... ладно. Пусть  катится к
е... матери. Хоть все разбегитесь...
     Он со злом и страдальческой гримасой вынул печать,
     стукнул ею по чистому листу  в школьной  тетради, выдрал этот  листок и
швырнул бухгалтеру:
     -- Пиши!
     Рука бухгалтера  тряслась. Иван Африканович поставил кочергу на обычное
место,  взял  справку  и прежним, смирным,  как  облегченный  бык-трехлеток,
тяжело и понуро направился к двери.
     Ему было жаль председателя.


x x x

     За  три  дня Иван Африканович затащил на  чердак  лодку,  насадил новые
черенки к ухватам, связал помело, наточил пилу-поперешку, поправил крыльцо и
вместе с Митькой испилил на дрова бревна.
     Так и не подвел три новых ряда под избу, так и не срубил новый хлев. А,
пропадай  все!..  У него словно  что-то  запеклось  внутри, ходил молча,  не
брился. Катерине же  некогда  было  плакать,  домой приходила  редко.  Бабка
Евстолья все время только и знала, что костила Митьку. Митька же только зубы
скалил да торопил Ивана Африкановича.
     И вот на пятый день собрались.
     По колхозной справке Ивану Африкановичу выписали  в  сельсовете справку
на получение паспорта. Иван  Африканович  вышел  от секретаря, долго читал и
крутил  эту бумажку,  даже  не  верилось,  что  в  сереньком  этом  листочке
скопилась такая сила: поезжай теперь куда хочешь, хоть на все четыре стороны
поезжай, вольный теперь казак. Только, странное дело, никакого облегчения от
этой вольности Иван Африканович не почувствовал...
     Паспорт  надо  было  получать в  своем  районе, а  Митька  сказал,  что
наплевать, получишь  прямо на  месте, в Мурманской  области,  у него, мол, у
Митьки, там  все  кругом  знакомые,  дружки-приятели,  они  для  Митьки  все
сделают.
     И  вот Иван Африканович с Митькой совсем собрался уезжать.  Утром пошел
прощаться  с деревней, за ручку со всеми бабами, которые были дома. Зашел он
и к Мишке Петрову: Мишка жил теперь у Дашки в дому. Он сидел за столом и пил
чай со свежими пирогами, Дашка только что истопила печь.
     Иван Африканович посидел с минуту, неловко заговорил:
     -- Ну так, Миша, пока, значит... это самое, уезжаю. Выходит, пока...
     Мишка важно потискал поданную руку.
     -- А что, я вот тоже возьму да уеду. У меня в Воркуте божат1 управдом.
     -- Седе!--Дашка  замахала на Мишку полотенцем.-- Седе! Ездок выискался,
так тебя и ждут в этой Воркуте!
     После  Мишки  Иван  Африканович зашел в избу  Курова.  Старик  сидел на
лавке,  старуха  на  стуле,  они спорили, у кого  из них урчит  в  животе. С
приходом Ивана Африкановича старики прикрыли этот интересный спор, к тому же
зашел Федор, и Иван Африканович заодно попрощался с ним:
     -- Ежели что, худом не поминайте... Это... пока, значит.
     -- Счастливо,  Африканович,--Федор встал с  лавки,-- может, и не  увижу
тебя больше, умру, здоровье-то стало не то.
     А Куров поглядел в окошко и сказал:
     -- Нет, Федор,  я скорее тебя умру,  вон уж давно повестка пришла, туда
требуют.
     --  Да ты,  Куров, всех переживешь, --  не  уступал Федор,--вон у  тебя
загривок-то как у борова.
     -- Ну, счастливо, Африканович, с богом.
     -- Пока...
     -- До свиданьица, ежели...
     -- Пока...
     -- Письмо-то напиши, как что.
     -- С квартерой, работа какая будет.
     -- В час добрый...
     Поклажу и два мешка луку послали до сельсовета на изладившейся подводе,
сами отправились пешком, и Катерина пошла хоть немного проводить мужиков.
     До  этого Иван Африканович подержал  на руках самого младшего,  кому-то
утер нос,  по голове погладил Марусю. Сели на лавку. Катерина заплакала, так
и пошла провожать с голосом. Евстолья промолчала и, лишь  когда спустились с
крыльца, сказала:
     -- Ну, со Христом со великим...
     По ржаному  полю гулял  волнами серебряный  ветер. Облака копились  над
лесом,  далекий гром урчал  там, вдалеке,  и исчезнувшие за последние  сутки
оводы опять яростно налетали из травы.
     __________________________
     1 Божат, божагка -- крестный, крестная, вообще родственники.

     Катерина  успокоилась  у сосновского родничка.  Уже розовел у  родничка
набирающий силу кипрей, желтели поздние лютики. Сосны, просвеченные солнцем,
бросали зыбкую пятнистую сень и еле слышно нашептывали что-то,  синело небо,
верещала в кустах дроздиха.
     Сидели у родничка,  ни слова  не говоря.  Иван Африканович взглянул  на
жену и  вдруг весь сжался от боли, жалости и любви  к  ней: он только теперь
заметил, как она похудела, как изменилась за это лето. Хотел сказать Митьке:
"Иди на  машину  один,  никуда не поеду".  Хотел  сказать Катерине:  "Пойдем
обратно, будем  жить как жили". Но ничего не сказал, обнял, оттолкнул, будто
с берега в  омут  оттолкнул, пошел от родничка: Митька уже кричал  издалека,
чтобы Иван Африканович поторапливался...
     Катерина  глядела на них, пока  оба  не исчезли за кустиками.  Ей стало
трудно дышать, слабость  и тошнота  опять  усадили ее у  родничка.  Хватаясь
руками  за  траву,  она еле дотянулась до холодной,  обжигающей  родничковой
воды, глотнула, оттолкнулась на спину и долго лежала не  двигаясь, приходила
в себя. Приступ понемногу проходил, она прояснила, осмыслила взгляд и первый
раз  в  жизни  удивилась:  такое  глубокое, бездонное  открывалось  небо  за
клубящимся облаком.
     "Куда поехал?  Пошто? Господи, царица небесная,  будто в тумане катится
солнышко. За одну  неделю мужик переменился, как подменили, глаза стеклянные
стали, говорил  мало, ночами только вздыхал да палил табак. Когда сказал, не
поверила, еще  засмеялась: "Куда тебе из дому, сроду,  кроме войны, нигде не
бывал".  А через день--  "Суши,--говорит матке,--сухари". Обмерло  сердце,--
видать,  задумал  всерьез.  Сказала  добром:  "Иван,  отступись,  нету моего
согласия",--он и не слушает, как  воды в рот набрал, ходит по дому,  топором
стукает,  к  ребятишкам начал  приглядываться,  задумчивый  стал.  Тогда  уж
всерьез заругала,  со слезами: "Не отпущу!" А он зубом скыркнул, замахнулся.
Не было еще  такого, чтобы замахивался, ни  разу  пальцем не трагивал, а тут
замахнулся..."
     У  Катерины опять слезы подкатились комом к самому горлу. Она шла домой
напрямки от родника. Высокой травой заслоненная тропа была влажна и холодила
ноги. Сосущая боль в боку отходила медленно.
     "...А все  Митька,  братец пустоголовый,--он сманил, из-за  него попала
Ивану  вожжа под хвост. Кабы не приехал,  жили бы да жили.  Что теперь, чего
заводить? Гово-
     рит, устроюсь, денег посылать буду, ребят одеть-обуть,  а где, что? Как
жить один будет? Оборвется, обносится. Да еще, гляди, и стрясется чего. Либо
в тюрьму  попадет,  либо зарежут  где, выпивать-то  любит... А и тут  чего я
одна?  Сена не накосить  на корову, а без коровы что с этакой оравушкой? Как
зародилась  бессчастной,  так  и живи бессчастной, господи,  унеси  лешой  и
жизнь!"
     Она не помнила, как поднялась от речки в  гору, как вошла в осиротевший
дом, как  присела на  повети. Надо было  уже идти  на ферму,  а сил у нее не
хватало, чтобы встать с порога да переодеть одежду. Призрачные, слышались на
улице  голоса ребятишек:  им  что,  ничего не  смыслят,  сыты, и  все ладно.
Катерина очнулась от забытья, над ней стояла мать--Евстолья.
     -- И  наплюнь,--спокойно заговорила старуха,--наплюнь и не реви, никуда
он не девается. Нараз домой прикатит, скоро наездится!
     В избе заплакал маленький,  Катерина встала с порожка. Слабость в ногах
и  боль в левом  боку словно бы  приутихли, Катерина осушила  лицо клетчатым
головным платком и подошла к сыну. Она знала, что он теперь слышит ее уже по
шагам.  Она, чувствуя, как он успокаивается при ее  приближении,  тоже  чуть
успокоилась. Мальчик  улыбался ей  во весь розовый  ротик. Два молочных зуба
уже  белели в лесенках.  Он весело колотил по одеяльцу узловатыми кулачками.
Катерина взяла его на руки и, ощущая пеленочное, одинаковое у всех ребятишек
тепло, тихонько заприговаривала: "А вот  мы с Ванюшком и пробудилися, вот мы
с миленьким проголодалися, а  где-то сейчас  папка-то наш? Оставил  нас  наш
папка, на машине уехал, куда уехал, и сам не знает..."



2. ПОСЛЕДНИЙ ПРОКОС

     Матушка родимая,
     Свеча неугасимая.
     Горела, да растаяла,
     Любила, да оставила
     (Из частушек)

     Делать нечего, надо было жить.
     Иван Африканович с Митькой  уехали утром в субботу,  а вечером  того же
дня  бригадиры объявили, что  завтра, в  воскресенье, разрешено покосить для
своих коров. Один день, заместо выходного... Как только эта радость облетела
     подворья, бабы еще с вечера бросились топить печи, а ночью  с  фонарями
кинулись на лесные покосы.
     Катерина  убежала в  лес еще с вечера. Она выкосила за  ночь  с фонарем
пригожую пустовинку. Утром обрядила из скорую руку телят с  коровами и опять
в лес, уже втроем: бабка разбудила Гришку и Катюшку. Анатошку оставили дома,
чтобы сходил в обед на двор, помог обрядить бабке колхозную скотину.
     Только что поднималось солнышко.  В поле  слезяная роса и глубокое небо
сулили ведренный день. А в лесу еще пахло вчерашним  зноем. Катерина босиком
бежала с косами по лесной дорожке и все оглядывалась, Катюшка  с Гришкой еле
за ней успевали. Катюшка несла корзину с едой, Гришка волок чайник с водой.
     --  Гриша,  Гриша,  ты  водицу-то  не пролей.--  Катерина  сорвала  ему
земляничный кустик.--А ты, Катя, гляди за ним.
     Катюшка  по-взрослому  затолкала выехавшую  из Гришкиных штанов рубаху,
сказала:
     -- Ой ты.
     Гришка сопел,  недовольный; видно было, что ему давно надоела эта бабья
опека. Так и хотелось стукнуть  по этой Катьке, да  надо бежать, торопиться.
Ему все  казалось,  что  вон за  этой горушкой и будет покос,  а за горушкой
опять был лес и никакого просвета.
     Дорожка  то и  дело  виляла промеж сосен, то опускалась  в  болотце, то
взбегала на брусничные холмики. Гришкины кожаные сапоги иногда скользили  на
иголках. Слышались  голоски лесных синичек, а лес  еще не шумел,  потому что
было очень рано и ветер еще только нарождался вдали.
     Устал Гришка, но терпел. Ему и реветь хотелось, и не реветь хотелось, и
было отчего-то обидно и горько. Втайне от самого себя  Гришка  хотел,  чтобы
его сейчас  пожалели,  но, если б  его пожалели,  Гришка  бы  разревелся  от
злости, и вот он не знал, что виновато во всем этом.
     Дорожка вдруг вынырнула из леса  на полянку. Катерина  взяла  у  Гришки
чайник с водой, подвесила на елов