батюшко, за бригадиром не бегаю. Не приставлена.
     -- Как--не приставлена?
     -- А так.
     -- Я, бабка, из газеты,--сбавил тон пришелец, усаживаясь на бревнах.
     -- Писатель?
     -- Ну, вроде этого.--Мужчина закуривал.--Как силосование двигается?
     -- При силосованье не знаю. Только у меня вот недав-
     но был тоже газетник, дак тот был пообходительнее,  не то что ты. И про
здоровье спросил,  и про все, до чего не хитрой. Он и Катерину-то в больницу
устроил. А силосованье что, батюшко, силосованье, я старуха, не знаю ничего.
Ушли вроде бы на стожья косить.
     Корреспондент не стыдясь начал записывать бабкины слова в книжку.
     -- Сколько человек?
     -- Да все. Ты, батюшко, обери поминальник-то, обери от греха.
     Корреспондент так  и  ушел ни с  чем,  а  внучек  уснул  под разговоры.
Евстолья  унесла ребенка домой, и бревна  опустели. Нарубленные еще пять лет
тому  назад,  они  так  и  лежали  у  большой  дороги  напротив  дома:  Иван
Африканович все собирался делать дому большой ремонт. И вот давно уже каждое
лето  бревна  служили пристанищем  для  всех:  приходили  ребятишки,  мужики
курили, тут же собирались на работу бабы.
     Если б сейчас сидел кто-нибудь на бревнах, то увидел бы, что под угором
к  мосту идет с узелком Катерина.  Она шла  тихо, еще  слабая после болезни;
сокращала дорогу узкими тропками, глядела на деревню и, улыбаясь, плакала от
радости.  Она  больше  двух  недель не была  дома.  Сегодня ее  выписали  из
больницы, она купила гостинцев в лавке и не торопясь, радостная и притихшая,
пошла домой.  В Сосновке долго  отдыхала у Нюшки. Потом у родничка размочила
пряник, пожевала без особой охоты.
     И вот теперь Катерина, не утирая слез, перешла мостик, перелезла огород
у  бани и все глядела  на  свой дом, и  волнение, скопленное за две  недели,
делало ее еще  слабее. Все ли ладно,  здоровы ли ребятишки? Скотина  как без
нее, огород  посажен ли? Грядки сделаны высокие, хорошие, картошку посадили.
И лук вон уже  зазеленел, капустки посадили, не забыли. На  крыше крутится и
барабанит самодельная  мельница -- Анатошкина работа. Школу закончил, может,
и без двоек... Бельишко сушится на изгороди. Катерина узнала бы это бельишко
где  хочешь,  вон  Гришкины  трусишки, застиранное, линялое  платьице--  это
Марусино,  а вот мужнина гимнастерка, пуговицы нет на рукаве, пришить  бы не
забыть. Все матка перестирала, и как управлялась тут старуха?
     Катерина вышла в заулок. До чего же хорошо дома, до  чего зелено стало!
Увезли по голой  земле--трава только проклевывалась и лист на березах был по
медной ко-
     пейке, а  сейчас  трава до бедер. Тропка обросла, вся  в широких листах
панацеи--чем  больше  топчут, тем упрямее растет подорожник. В деревне тихо,
слышно, как пищат над лугами чибисы, и в перерывах между журчанием жаворонка
слышен дальний  голос кукушки. Тихо,  у всех ворот  батоги,--видно, уж  и на
силос косят. Батог и в скобе у своих ворот.
     Она подошла к бревнам,  прислушалась: от реки  долетали по ветру голоса
ребятишек. Без труда разобрала  самый звонкий--Гришкин. Купаются, дьяволята,
еще простудятся.  Рано бы купаться-то.  Катерина  присела на бревна. Куда же
матка с маленьким ушла? К Петровым? Все время туда бродят, опять, видно, там
сидят. И вдруг Катерина почуяла, как у нее чего-то тоскливо и больно сжалось
в груди, оглянулась сама не своя, кинулась к тому концу бревен:
     -- Марусенька, милая...
     Девочка не  двигаясь  стояла за  бревнами  и глядела на  мать  голубыми
немигающими глазами. И столько детской  тоски по  ласке, столько одиночества
было в этих глазенках, что Катерина сама заплакала, бросилась к ней, прижала
девочку к себе.
     -- Марусенька, Марусенька, ну что ты, вот мама пришла к тебе, ну, милая
ты моя... О господи...
     Маруся вздрагивала крохотными плечиками. Большая тряпичная кукла лежала
на траве, девочка играла, когда вдруг увидела на бревнах мать.
     Катерина все  прижимала  ребенка.  Поправила волосенки, ладонью осушила
Марусины слезы и говорила, говорила ласковые тихие слова:
     --  Вот, Маруся, я тебе и пряничков  принесла, и  домой-то мы  сейчас с
тобой пойдем, доченька, есть кто дома-то? Нету?
     Сквозь пелену  давнишней  недетской  тоски  в  глазах девочки  блеснуло
что-то мимолетное, радостное, она уже не плакала и не вздрагивала плечами.
     Катерина взяла ее на руки, прихватила узелок с пряниками и пошла в дом.
Остановилась: от реки с визгом бежал Гришка, за ним, не поспевая, размахивая
ручонками, торопились  двойники Васька с Мишкой, а из поля, с другого конца,
бежала голенастая Катя, все радостные,  родимые... Визжат, кричат, вон  один
запнулся за что-то, шлепнулся на траву--невелика  беда,--вспрыгнул на  ноги,
побежал опять, ближе, ближе, с обеих сторон. Прибежали,
     уткнулись в подол, охватили ручонками ослабевшие ноги...
     А  с  Петрова крылечка сурово  и ласково  глядела на эту  ватагу  бабка
Евстолья, держа на  руках самого младшего,  неизвестно  как  прожившего  без
материнского молока целых две недели.
     Полуторагодовалого  Володьки  не  было  видно, --  наверно, он  спал  в
люльке, пользуясь независимостью и тем, что  никто ему не мешал. Старший же,
Анатошка, с утра возил траву на силос.


x x x

     У  Ивана  Африкановича  еще  с  ночи  на  душе было  какое-то  странное
беспокойство. Он словно  чуял сердцем,  что сегодня  придет Катерина. И  все
опять  будет  по-прежнему,  опять,  как  и  раньше,  будут  спать  по  ночам
ребятишки, и он, проснувшись, укроет одеялом похолодевшее плечо жены, и часы
станут  так  же  спокойно,  без тревоги  тикать  на  заборке.  Ох, Катерина,
Катерина... С того дня, как ее увезли в больницу, он похудел и оброс, брился
всего один раз, на заговенье. В руках ничего не держится, глаза ни на что не
глядят. Катерину  увезли  на машине  еле  живую.  Врачи говорят:  гипертония
какая-то, первый удар  был. Четыре дня лежала еще дома -- колесом пошла  вся
жизнь.  В доме сразу как  нетоплено стало. Ребятишки что. Они ничего  еще не
понимают. Бегают, есть просят.  Только Катя да Анатошка--эти постарше--сразу
стали невеселыми: иной раз несет девка ложку  ко рту, да  так и не  донесет,
задумается...  Да  и  самого  будто  стреножили,  белый  свет стал низким да
нешироким, ходишь как в тесной, худым мужиком срубленной бане.
     Иван Африканович  заметно  ссутулился за  две  эти недели. Глубже стала
тройная морщина на лысеющем круто-боком лбу,  пальцы на руках все время чуть
подрагивали.
     И вот сегодня, будто чуяло сердце, приснился ночью добрый, как  осенний
ледок,  ясный сон.  Приснились Ивану  Африкановичу зимние сонливые  сосны  у
дороги над тем родником, белые толстые  сосны. Они роняли  хлопья  почему-то
совсем нехолодного  снега.  И  будто бы  он сидел у  родника и  еще  военной
фуражкой  поил  Катерину чистой серебряной  водой. Он поил ее этой водой  из
фуражки, а Катерина была почему-то в летнем сарафане,  в туфлях  и  с черной
плетеной косынкой на плечах, как тогда, в день свадьбы. Она пила  воду и все
смеялась, и снег с сосен все
     летел, а внизу почему-то на  виду,  быстро, вырастала  трава, и розовый
иван-чай касался  плеч,  а Иван  Африканович  зачерпнул  фуражкой еще воды и
опять поднес  к губам  Катерины, и она  опять пила,  смеялась  и грозила ему
указательным  пальцем. Она  что-то говорила ему, чего-то спрашивала, но Иван
Африканович не смог запомнить, что говорила, он помнил  только ясное, острое
ощущение  близости Катерины, ощущение ее и его жалости и любви друг к другу,
и еще белые хлопья явственно, медленно ложились на черную кружевную косынку,
а Катерина все разводила руками с зажатыми в них концами косынки...
     Ему  сказали, что  Катерина еще до  обеда пришла  домой.  Он не докосил
прокос. Не выходя на дорогу, побежал  через кусты, к полю.  Бабы кричали ему
что-то насчет расстегнувшейся ширинки, смеялись, а  он, даже  не отмахиваясь
от комаров, торопился к деревне. Прыгнул на крыльцо не хуже Анатошки. Дернул
скобу дверей.
     Катерина сидела на лавке  и кормила грудью  младшего. Она ухмыльнулась,
лукаво  глядя на Ивана Африкановича, а  он подошел, сел рядом,  но, не зная,
что делать, пошел к ведрам, с маху дернул ковшик воды.
     --  Спотел...  Ты  это...  на  машине  али как?  Наверно,  это...  худо
кормили-то...
     --  Пешком.--Катерина  опять  ухмыльнулась.--Ой  ты,  Иван Африканович,
садовая голова. Вон курева принесла тебе.
     -- Заказала бы с кем, встретил бы, лошадь долго ли запрягчи.
     ...И опять все успокоилось в душе -- много ли человеку надо?
     Крупная изумрудная звезда еще при  солнышке взошла над гумном, отблеяли
в проулке чернозубые овцы, сумерки не спеша наплывали от окрестных ельников.
Тихо-тихо. Только настырно куют кузнечики да изредка прогудит  вечерний жук,
даже молоток, отбивавший косу, и тот перестал тюкать.
     Катерина  уже бегала по  дому как  ни в чем  не бывало. Счастливый Иван
Африканович из окна увидел: чернеет на бревнах Мишкин  пиджак.  Не  утерпел,
вышел на улицу. Мишка  сидел на бревнах с гармошкой. Его трактор, с картиной
в   окошке,  тоже   стоял   неподалеку.  Мишка  угостил  Ивана  Африкановича
папиросиной, спросил:
     -- Что, Африканович, яму-то засилосовали?
     --  А я, друг мой, и не знаю, до обеда только косил. Баба пришла домой,
я и не пошел с обеда-то.
     -- Тебе теперь  что,--упрекнул Мишка.--Тебе  теперь полдела, не  то что
нам, холостякам.
     Иван Африканович не поддержал тему.
     -- Ну-ко растяни, растяни. Сколько дал-то  за нее? --  Иван Африканович
ногтем поскреб Мишкину гармонь.
     Ему вспомнилось, как давно-давно  выменял он на Библию  гармонь, как не
успел даже  на басах научиться  трынкать--описали  за недоимки  по налогам и
продали,   а   Пятак,   .что   выменял   Библию,  подсмеивался  над   Иваном
Африкановичем; у  Пятака недоимок-то было больше, а Библия не заинтересовала
сухорукого финагента Петьку,  которого  поставили  на должность  за  хороший
почерк.
     Тихо в  деревне.  Но  вот по  прогону из леса  баржами  выплыли коровы.
Важные,  с набухшими выменами, они  не трубят, как поутру, а лишь тихонько и
устало мычат в ноздри, сами останавливаются у домов  и ждут, махая хвостами.
Над каждой из них  клубится туча  еще с полдня в  лесу увязавшегося комарья.
Дневная жара давно смякла, звуки колокольцев по проулкам стали яснее и тише.
Обещая ведренную погоду,  высоко  в  последней синеве  дня  плавают касатки,
стригут  воздух все  еще  пронзительные  стрижи, и стайка деревенской  мошки
толкется перед каждым крылечком.
     Васька загоняет корову во двор.
     -- Иди, Логуля, иди, -- сопит он и  еле достает ручонками до громадного
Рогулиного брюха.
     Корова почти  не  обращает на Ваську внимания. Короткие Васькины  штаны
лямками крест-накрест глядят назад портошинками, и от этого Васька  похож на
зайца.  Полосатая  замазанная рубашонка выехала спереди, и на  ней, на самом
Васькином пузе,  болтается  орден  Славы.  Вышла бабка  Евстолья, села доить
корову. Катюшка ветками черемухи смахивала с Рогули  комаров, и Ваське стало
нечего  делать.  Он  схватил  сухую  ольховую рогатину и  вприскок,  как  на
велосипеде,  побежал  по  пыльной  дороге.  Орден  Славы  вместе  с  лямками
крест-накрест занимал все место на Васькином  пузе,  и Васька, повизгивая от
неизвестной  даже  ему  самому  радости,  самозабвенно  потащил  по  деревне
рогатину.
     Как  раз  в  это  время  на соседнее крыльцо вылез  хромой после первой
германской Куров,  долго,  минут десять,  шел  до бревен.  Он выставил ногу,
обутую в изъеденный молью
     валенок. Увидел  Ваську, поскреб сивую бороденку, не улыбаясь, тоскливо
мигая, остановил мальчика:
     -- Это ты, Гришка? Али Васька? Который, не могу толку дать.
     Васька остановился, засмущался, а Куров сказал про рогатину:
     -- Вроде Васька. Брось, батюшко, патачину-то, долго ли глаз выткнуть.
     -- Не-е-е!--заулыбался мальчонка.--Я иссо и завтла буду бегать, и вчела
буду бегать, и...
     -- Ну,  ну, бегай ежели. Медаль-ту за какие тебе позиции выдали? Больно
хорошая медаль-то, носи, носи, батюшко, не теряй.
     Васька продолжал свой поход с рогатиной, а старик повернулся к мужикам:
     -- Пришла Африкановича хозяйка-то?
     -- Пришла,--сказал Мишка.
     --  Ну и слава богу. А ты, Петров,  стогов  семьдесят сегодня, поди-ко,
наставил,  куды  и  проценты  будешь  девать?  Придется   ишшо   двух  коров
заводить,--сказал Куров серьезно.
     -- Заливай, заливай! И косим-то еще на силос.
     --  Да  чего,  "заливай".  Мне  заливать нечего,  ежели  правду говорю.
"Заливай"... Какова трава-то ноне?
     -- А ничего, брат Куров, не наросло, вся пожня как твоя лысина.
     Мишка снял картузишко с головы Курова, тюкнул по ней пальцем:
     -- Ну,  вот, гляди, много ли у тебя тут добра? А все оттого, что  ты до
чужих баб охоч больно.
     --  Вот  прохвост,  --  не обиделся  Куров,  --  у кого ты  эк и молоть
научился. Отец, бывало,  тележного  скрипу  боялся, а  тебе пальца  в рот не
клади. Когда  жениться-то будешь?  Хоть бы скорее обротала тебя какая-нибудь
жандарма.
     -- А чего мне жениться?
     -- Да как чего?
     -- Ну, а чего?
     -- Да  нечего,  конечно,  дело  твое, только без  бабы  какое  дело? Я,
бывало, отцу забастовку  делал, в работу  не  пошел из-за этого. До колхозов
еще  было  дело.  Поставил  я,  понимаешь,  тогда  себе  задачу--в   лепешку
разобьюсь,  а  плясать  научусь  к  покрову,  на игрища стыдно было  ходить,
плясать спервоначалу не умел. Каждый день на гум-
     но  ходил  вокруг пестеря  плясать.  Сперва-то  так топал, без толку, а
одинова  нога  за  ногу  зацепилась  и  эк  ловко  выстукалось, что и самому
приятно. Только развернулся, пошел эким козырем, а  отец как схватит за ухо,
он в  овине был, подошел сзади да как  схватит, ухо у  меня так  и треснуло.
"Чево,--говорит,--дьяволенок,  обутку рвешь?" Вот  тут вскорости  он  меня и
женил.
     Солнце  совсем закатилось за соседнюю деревню. Коров загнали по дворам,
только один черно-пестрый Еремихин теленок  встал под черемухами,  расставив
ножки, и замычал на всю деревню.
     -- Ну чего ревишь, дурак? -- Куров  погрозил теленку. -- Ревить нечево,
ежели сыт.
     -- Пте-пте-пте! Пте-пте-пте, иди сюда, милушко!
     Еремиха хочет добром увлечь теленка к дому, теленок взбрыкнул и побежал
в другую сторону, а старуха заругалась:
     -- Прохвост, дьяволенок, шпана, ох уж я тебе и нахлещу, ох и нахлещу, я
ведь уже не молоденькая бегать-то за тобой. Пте-пте-пте!..
     Мужики  с  истинной заинтересованностью  слушали,  как  Еремиха  ругает
теленка, пока из проулка не появился  другой старик, Федор,--ровесник Курова
по годам, но здоровьем намного  хуже. Он держал на плече уду, в руке ведерко
из консервной банки и спичечный коробок с червяками.
     -- Опеть,  Федор, всю мою рыбу  выудил. От прохвост! Ходит кажин  день,
как на принудиловку, -- сказал Куров, -- и все под моей загородой удит.
     -- Какое под твоей. -- Федор  положил уду и тоже присел на бревна. -- В
Подозерках нынче удил, да не клюет.  Мишка  взял  ведерко и заглянул в него.
Один-единственный окунь сантиметров на десять длиной,  скрючившись, лежал на
дне. Куров тоже заглянул:
     --  Добро,  добро,  Федор,  поудил.  Ишь  какой окунище. Наверное,  без
очереди  клюнул.  А  что,  Федор, там  не  ревит моя-то  рыба, не  слыхал  в
Подозерках-то?
     -- Как, чудак, не ревит, голосом ревит.
     С минуту все четверо молчали.
     -- На блесну не пробовал?--спросил Мишка.
     -- Что ты, чудак, какая блесна, ежели я  и через  канаву  по-пластунски
перебираюсь. Вот у меня когда ноги были хорошие, так я  все с блесной ходил.
А рыба и в мирное время в ходу, понимаешь, была. Раз иду по реке, ве-
     ду блесну, шагов десять пройдешь--и щука, иду и выкидываю, как поленья;
штук  пять  за  полчаса  навыкидывал, а  Палашка Верхушина  за  водой  идет.
"Откуда,--говорит,--у  тебя,  Федор,  щуки-то  берутся?"--"А  ведь,--говорю,
--которые знакомые, дак выкидывай да  выкидывай". До  войны ишшо дело  было.
Вот  только  эк сказал,  она,  щука-то, как  схватит опеть  да  рикошетом от
берега; я тащу, а она от меня...
     Мужики истово слушают Федора. Между тем речь с рыбы переходит на другие
дела, и разговор тянется бесконечно, цепляясь за самые маленькие подробности
и вновь разрастаясь.
     -- Что, Федор, не бывал этим летом за тетерами-то? -- спрашивает Мишка.
     --  Полно, какие  тетеры  от меня. Дошел  раз  до ближней речки,  хотел
перейти, а нога подвернулась, и я, понимаешь, хлесть на мостик. Рикошетом от
мостика-то; думаю, хоть бы живым из лесу выбраться. Нет, Петров, не  бывал я
за тетерами. А тетера, она, конешно, и в мирное время скусна бывает.
     Федор в последнюю войну служил  в  артиллерии.  Сворачивая  цигарку, он
долго  лижет газету сизым, сухим от старости языком, потом кое-как склеивает
цигарку и прикуривает у Петрова.
     -- Читал,  Петров, сегодня  газету-то?--спрашивает Куров Мишку.--Опеть,
чуешь, буржуазники-те шалят  с бонбой. А наши прохамкают  опеть.  Вся земная
система в таком напряженье стоит, а наши хамкают.
     -- Ничего не хамкают,--отмахивается Мишка.
     -- Как жо не хамкают и не зевают, ежели оне,  буржуазники-те, с бонбой,
а нам и оборониться нечем будет?
     -- Что ты, Куров, --  вмешивается Федор. -- Да у  наших бонбы-то почище
тамошних, только, наверно, не знает нихто.
     --   Прозевают--прохамкают,--не    унимается   скептический   Куров.--С
соплюнами  да   малолетками   только  перетащиваются.  А   какая  польза  от
малолетков? Ну правда, этот, как ево, боек, говорят, на Кубе-то Кастров, что
ли, тоже Федор, кажись.
     -- Фидель Кастро, -- поправляет более грамотный Мишка.
     -- Всю землю,  в газетах пишут,  мужикам  тамошним благословил и бумаги
охранные выдал, каждому сам вручил.
     -- Вот видишь, а говоришь, малолетки.
     --  А ты, Петров, слова не даешь  сказать, всякий раз поперек меня. Я и
говорю,   хоть  бы  тебя  какая-нибудь   прищучила  поскорее,  да  чтобы  ты
остепенился.
     -- Чего ты, Куров, пристал: женись да женись! Женись сам, коли надо.
     -- Я не приневаливаю, только не дело так болтаться, как ты.
     -- В мирное время,--включился Федор,--в мирное время, конечно, жениться
надо в сроки.
     -- "В сроки, в сроки"! -- передразнил Петров. -- Вон Иван Африканович в
сроки женился, наклепал ребятишек, пальцей не хватает считать.
     Иван  Африканович  уходил в это время из проулка загонять своих овец во
двор  и как  раз возвращался.  Он увидел мужиков, поздоровался со стариками.
Присел на бревна.
     -- На помин, как сноп на овин,--сказал Куров.-- Ивану Африкановичу наше
почтенье. Вон про тебя чего Петров-то говорит.
     -- Чего это он говорит? -- Иван Африканович тоже начал закуривать.
     -- А говорит, худо по ночам работаешь, робетешек мало.
     -- Оно  конешно,--Иван Африканович даже не улыбнулся. -- Маловато, дело
привычное.
     -- У тебя Васька-то которой, шестой по счету?
     -- Васька-то? Васька-то семой вроде, а  можно  и  шестой, оне с  Мишкой
двойники.
     -- Гляжу сейчас,  бежит,  в  руках  патачина  осемьсветная,  на грудине
медаль. Да вон с крапилой кулиганит.
     --Васька!--прикрикнул  Иван  Африканович.--А   ну  положь  батог.  Кому
говорят, положь!
     И тут же забыл про Ваську.
     Куров опять потыкал клюшкой в землю, заговорил:
     -- Вот мы с Федором вчера насчет союзников... Ты ведь  вроде до Берлина
дошел,  шанпанское с ними  глушил, чего оне  теперече-то на нас прут?  Я так
думаю, что Франция все это, она, мокрохвостка, дело меж нас портит.
     --  Нет,  Куров, не скажи,--вмешался Федор.--Франция, она  все время за
наших стояла, не  скажи. А насчет союзников я вот что расскажу. Перед  самым
концом  войны,  значит,  дело  было,  в  Ялте  вожди  собрались: наш Сталин,
Черчилль, англиец, да американец Рузвельт.