авлиной стаи.
     Понемногу небо в одном месте совсем посветлело.
     Там засинело белесое разводье, и солнечный  свет с  трудом  пробился на
землю.
     И было странно, что солнце оказалось не на своем месте, совсем в другой
стороне...
     Земля под ногами Ивана Африкановича будто развернулась и встала на свое
место: теперь он знал, куда надо идти.
     И он  пошел, хотя  знал,  что  без  хлеба все  равно  далеко не уйдешь:
напрасно измотанные за  вчерашний день силы покидали  Ивана Африкановича. Он
брел  на  солнышко весь  день.  А  вечером,  совсем  изнемогший, запнулся за
колдобину и упал и не знал, сколько пролежал на мху.
     В  ночь небо вызвездило, и под утро  пал на  землю  колючий  иней. Иван
Африканович лежал на  спине и тупо  глядел на  близкие, будто пришпиленные к
небу звезды. Он с натугой перевернулся на брюхо, встал на руки  и на колени.
На  карачках,  по-медвежьи  пополз, и  прихваченный  морозом мох  ломался  и
хрустел под его  локтями, и сквозь туман забытья ему чудилась кругом ехидная
мудрость  затихших  елей. Краем сознания он ощутил тихий,  спокойный восход.
Солнце  поднималось в небо,  оно  отогрело к полудню  залубеневшие  мхи.  От
земли, еще хранящей  ночной сумрак, вздымалось золотистое вверху воспарение,
но
     Иван Африканович скорее чувствовал  это усталым своим телом, чем  видел
глазами. Ему иногда казалось,  что он идет по  лесу,  а он лежал с закрытыми
глазами,  сладкая слабость уже не ощущалась в ногах и руках, и ему ничего не
хотелось.
     Сквозь широкую, бесконечную, отрадную дремоту он  вдруг услышал дальний
тракторный гул и  всеми  силами заставил себя открыть глаза.  В глазах стыло
солнце  пятнистое,  сиренево-оранжевое  облако.   Осина  стояла   невдалеке,
застывшая,  светлая.  Та  самая  осина, которую он искал. Бескровные, словно
прозрачные, листья не  двигались и  светились каждой своей жилкой; стройный,
белый, чуть зеленоватый ствол уходил  высоко-высоко и, казалось, кренился, и
падал,  и  все  никак  не  мог  упасть  на Ивана  Африкановича. У него опять
прояснилось сознание.
     Он глядел  на  свою осину,  такую красавицу, глядел и вспоминал,  какая
связь между нею и тем дальним тракторным гулом. Вспомнил и, дрожа мускулами,
собрав последнее упрямство, опять встал на четвереньки, пополз...
     От этой осины он знал, как выползти сперва на тропу, потом на дорогу.



x x x

     Мишка Петров, ездивший с санями за лесом для новой бани, гусеницей чуть
не раздавил Ивана Африкановича. Он остановил трактор, выскочил из кабины.
     -- Хо! Кажись, Иван Африканович! Ты чего тут? Брюхо, что ли, болит?
     Иван  Африканович  долго  старался  сесть. Сел  на земле, слабо  махнул
рукой, хотел чего-то сказать, но не мог и лишь улыбнулся, а Мишка видел, как
он рукавом вытирал осунувшееся лицо.
     -- Пьяной, что ли?--спросил Мишка.
     -- Не пьяной, парень... Голодной...--еле вымолвил Иван Африканович.
     --  Да  ну?--Мишка  захохотал,  помогая  Ивану Африкановичу залезть  на
сани.--А я думал, пьяной Африканович.
     --  Дело привычное...--опять отмахнулся  Иван  Африканович  и бессильно
откинулся на сосновые кряжи.
     Мишка так ничего и не понял. Он крякнул,  прыгнул  на гусеницу. Трактор
взревел,  сани дернулись,  и дробное,  раскатистое  эхо  слилось  в  лесу  с
тракторным гулом...
     Дело привычное...



3. СОРОЧИНЫ

     Через  два  дня,  в субботу, исполнилось сорок  дней  после Катерининой
смерти.  Евстолья пекла  пироги, варила студень из Рогулиной  головы, а Иван
Африканович пошел на озеро проведать старую лодку.
     В болоте  он  медленно, не как раньше, перешагивал через валежины, а  у
озера долго сидел, глядя на воду.
     В  пяти метрах от берега со скромным достоинством проплыла утиная пара.
Птицы, сберегшие любовь до самой осени,  плыли как  завороженные, и верность
их  друг  другу  сказывалась  даже  в  одновременных, одинаковых  движениях.
Уплыли, оставляя на воде замирающий двойной клин.
     Иван Африканович следил, как исчезал на воде утиный  след. Он вспомнил,
что сказала Евстолья о последнем Катеринином часе. Его  звала, ему говорила:
"Ветрено, Иван, ой ветрено, не езди никуда. Ветрено, ветрено..."
     Нет, сегодня было на  озере тихо, не  ветрено, тростники  не шевелятся,
вода  сонная,  как  масляная,  лежала  у ног.  И хвощи  стояли  в ней словно
впаянные. Светлым пластом лежало  у ног родимое  озеро, молчаливое, понятное
каждой своей капелькой,  каждой клюквинкой  на  лывистых берегах.  Спокойные
островерхие  ели  густо обступили  ровное  озерное  плесо, перемежаясь  то с
начинающими  желтеть березами, то с редкими огневыми  рябинами.  А вон осень
выдохнула  за ночь  прозрачные бледные  клубы  сиренево-желтоватых осинок, и
многие листья попадали на воду, лежат и не мокнут, словно и не мокрая совсем
эта вода.
     Вот эдак  и  пойдет  жизнь:  однажды с полночи растает лесное  болотное
тепло, и солнечный колкий мороз утром  опустится  на воду. Улетит  последний
гусь,  остынет последняя  кочка с вечнозеленой брусникой,  и осоку  на  лыве
ознобит  инеем, а подо льдом сгрудятся в сонные артели сороги и окуни. Потом
пойдут серые теплые тучи, осыпая светлый лед  белым снегом,  ветер подует, с
берега, зашуршат  метелками  промороженные тростники.  И долго,  очень долго
будет  зима. А там,  глядишь, опять отогреются  апрельские сосны,  и  щука в
глуби шевельнет широким хвостом, давая первое движение  мертвой  воде. Опять
набухнет  метровая  пластушина  зеленого  льда, просочится  в протоку  живая
струя, первая  лягушка откроет  пленчатое веко, и  в  болоте впервые крякнет
отощавший глухарь...
     И нет конца этому круговороту.
     Ветрено, опять будет ветрено на лесном озере: голубые
     валы  покатятся  в  одну сторону,  и тревожно заорут на  воде  толстухи
гагары. За две недели на  полметра  вымахают  из воды  хвощи,  солнце до дна
проколет  лучами   озерную  воду,  а  лесной  гребень  целыми   днями  будет
прочесывать синюю небесную лысину.
     Потом  смолистые  дерева вытопят  в  прошлогодние раны  затесов  ясную,
густую  свою смолу,  запахнет  зеленым.  Сквозь белые  космы  умершей  травы
вылезут  на  свет  молодые  ростки,  закопошится   все,  заворочается,  вода
зацветет,  будто  засыпанная  манной крупой;  яро  и бесстрашно  затрубит  в
осиннике, задрожит  мышастыми боками гуляка лось, все еще  не  успокоившийся
после осеннего гульбища.
     Конца нет и не будет.
     Там, в июле,  зацветут  в  заливах белые лилии,  не расхлебать  никаким
веслом. Кулики долгоносые будут реже  кричать своими переливистыми, похожими
на пастушью  свирель голосами, опять запахнет  из леса сенокосным костром...
Жизнь. Такая жизнь.
     Здесь,  у озера, нечаянно  пришел к Ивану Африкановичу ровный  душевный
покой.  Первый  раз  за последние  шесть  недель по-человечески высморкался,
переобулся, заметил, что написано на свернутой для  курева областной газете.
Закурил.  "Жись.  Жись,  она  и  есть  жись,--думал он,--надо,  видно, жить,
деваться некуда".
     Он приглядел  ятву  сороги,  но  рыбачить  не стал,  а выметал  сети на
самолов, вытащил на берег лодку и еще до обеда пришел в деревню.
     Было тихо, свежо, солнечно.
     Иван Африканович, не заходя домой, завернул в лавку. Он  взял выпивки и
несколько пачек пластилину, чтобы  обмазать стекла в рамах.  Увидел на улице
председателя с бригадиром.  Оба  начальника слезли  с  лошадей и обтирали  о
траву сапоги, намереваясь зайти в магазин. Председатель за руку поздоровался
с Иваном Африкановичем.
     --  Что это  ты, Дрынов,--спросил  он,--с  утра запасаешься? Головки-то
льняные сушишь?
     -- Сушу,  как  не  сушу,--сказал Иван  Африканович.-- А это...  Сегодня
сорок ден, как женка... Ну в земле то есть. Значит, по обычаю...
     -- А-а, ну, ну.
     --  Может, зашли  бы  на полчасика,--сказал Иван  Африканович,--самовар
греется, пироги напечены.
     -- Да нет, брат, спасибо. Времени-то нет, надо ехать.
     -- Ну и тут можно, ежели...
     Председатель  с  бригадиром  переглянулись.  Иван Африканович  проворно
сбегал к продавщице, принес три  стакана, хлеба и банку болгарских голубцов.
Завернули за угол.
     --  Там  на  тебя  бумага   пришла,--сказал   председатель,  подмигивая
бригадиру и макая хлебом в консервную банку.
     -- Какая бумага?--испугался Иван Африканович.
     -- Да эта... Штраф за безбилетный проезд. Припасай пять рублей.
     -- Ну, это еще ничего,-- Иван Африканович успокоился.--  Я думал, много
сгребут.
     Больше председатель ничего  не  сказал, заторопился.  Сел  на  лошадь и
уехал.
     У своего  крылечка Иван Африканович  старательно  вытер  ноги о веник и
услышал доносившийся из избы голос Степановны:
     -- ...Вот пришел этот  Колька домой  да еще и хвастает, что  пятнадцать
ден в тюрьме сидел; я говорю: "Ой ты дурак, ой дурак!.."
     Иван  Африканович  вошел  в избу, поздоровался  с  гостьями. Степановна
замолчала, а Нюшка, качавшая зыбку, одернула новую шерстяную юбку.
     -- Рыбы-то не принес?--громко спросила Степановна.
     -- Нет, поставил мережи на самолов.
     Евстолья  наливала  в  кути  самовар.  В  это  время  ребенок  в  зыбке
проснулся,  заплакал.  Нюшка  ласково,  но  неловко  начала  его утешать,  а
Степановна искоса наблюдала за Иваном Африкановичем, приговаривала:
     -- Ты его на руки  возьми-то,  на руки, да за подмышки бери-то. Гли-ко,
ручищи-то у парня, гли-ко, у его ручищи-то...
     Иван Иванович  запрыгал в Нюшкиных  руках  и  пустил губами радужный от
солнца пузырь...
     Иван   же  Африканович  поставил   бутылки   на  стол,  отдал   образцы
пластилиновых петушков и медведей  Марусе, а коробки с пластилином положил в
шкаф.  Гришка  просил  пластилину  и   хныкал.  Бабка  Евстолья   вместе  со
Степановной  развязали  ему  проколотую  ногу.  Она  лечила  Гришкину  пятку
сварцем, сваренным из еловой смолы, коровьего масла и дегтя.
     --  Вот тебе,  вот,--приговаривала она,--так  и надо,  ежели больно. Не
будешь больше босиком взлягивать.
     -- Пойду я, матка, схожу...--сказал Иван Африканович.
     Евстолья пошла к шестку, дунула в самовар.
     -- Надолго ли  уйдешь-то? Вон Федор  с  Мишкой сейчас придут, сулились.
Самовар нараз вскипит.
     -- Приду... скоро...
     Иван Африканович вышел в огород.  Сорвал  несколько  гроздьев  красной,
уцелевшей от дроздов рябины. Тихонько закрыл отводок, пошел за деревню.
     Горький отрадный дым  от  костров  тут и  там таял в  ясном неощущаемом
воздухе: копали везде  картошку. Стая  прилетевших из леса  и  готовящихся в
путь скворцов опустилась в  поле; за  речкой, за  желтым березнячком кричали
ребятишки.  Белая  колокольня развороченной  церкви явственно  выделялась на
спокойном,  по-осеннему  кротком  небе.  Зыбкая  речка,   огибавшая  холм  с
кладбищем,  не  двигалась, и синенькое небо, отраженное  ею,  казалось  чище
настоящего, верхнего неба.
     На кладбище, в старых вербах, тенькали синички.
     Иван  Африканович  сидел на могиле жены и смотрел  па речку, на  желтые
ясные березы вдали. Думал, курил свой мелкослойный "Байкал".
     "Грех один, а не папиросы. Спичек одних  не напасешься, разок затянись,
глядишь, опять  и  погасло.  Ты уж, Катерина,  не обижайся...  Не бывал,  не
проведал тебя, все то это, то другое. Вот рябинки  тебе принес.  Ты, бывало,
любила осенями рябину-то  рвать. Как без тебя живу? Так и живу, стал, видно,
привыкать... Я ведь. Катя, и не пью теперече, постарел, да и  неохота стало.
Ты, бывало, ругала меня... Ребята все  живы,  здоровы. Катюшку  к  Тане да к
Митьке  отправили,  Анатошка  в  строительном--этот уж  скоро  на свои  ноги
встанет... Ну, а Мишку  с Васькой отдал  в приют, уж ты  меня не ругай... Не
управиться бы матке со всеми-то. Худая  стала, все  говорит, что руки болят,
да ведь  и годы уж, ты,  Катя, знаешь сама... Да  ведь они  санапалы  у нас,
двойники-то.  Остались там, хоть бы им что. Картошку выкопал. Корову заведем
новую,  телушка у  Мишки Петрова обошлась  нынче, куплю телушку-то. Да. Вот,
девка, вишь, как все обернулось-то... Я ведь  дурак был,  худо я тебя берег,
знаешь сама... Вот один теперь... Как по огню ступаю, по тебе хожу,  прости.
Худо мне без тебя, вздоху нет.  Катя. Уж так худо, думал, за тобой следом...
А вот оклемался... А  твой  голос помню. И всю  тебя, Катерина,  так  помню,
что... Да. Ты, значит, за ребят
     не думай  ничего.  Поднимутся. Вот  уж самый младший, Ванюшка-то, слова
говорит... такой  парень толковый и  глазами весь в  тебя.  Я уж... да. Это,
буду  к тебе  ходить-то, а  ты меня  и жди иногда...  Катя... Ты, Катя,  где
есть-то?  Милая, светлая моя, мне-то... Мне-то чего... Ну... что теперече...
вон рябины тебе принес... Катя, голубушка..."
     Иван Африканович весь задрожал. И никто не видел, как горе пластало его
на похолодевшей, не обросшей травой земле,-- никто этого не видел.
     Пронеслась  над погостом шумная  скворчиная  стая. Горько,  по-древнему
пахло  дымом костров.  Синело  небо.  Где-то  за  пестрыми  лесами кралась к
здешним деревням первая зимка.