, тоже ему тот хозяин
разрешил, только, говорю, пустая у тебя голова, Африканович.
     -- Почему?--спросил Митька.
     -- А потому, что фигуры у него не те. Надо фигуры ставить такие,  как у
тех  стогов,  которые  в суседском колхозе. Оне, наши-то,  и  не разберутся,
которые чьи фигуры, сено-то увезти и побоятся. А  пошто бы так-то? Ведь один
бес, каждое лето покос в лесу остается,  трава под снег уходит. Нет, не моги
покосить  для  своей коровы -- и весь протокол. Пусть трава пропадает, а  не
тыкайся. Я-то  ладно, я накошу  по  суседским фигурам. А ведь у другого своя
голова не сварит,  вот ему-то что?  Либо  шестой палец  вырастет, либо нож в
горло  своей коровенке. Нет, Митрей,  толку тут не дощупаться. Иной раз баба
облает, а то здоровье споткнется, ну, думаю, немного и жить  осталось, леший
с  ней, и с жизнью-то. Может, и не доживу до коммуны. А только охота узнать,
а чего варить будут?
     Митька  захохотал  изо  всей  правды, по-настоящему захохотал, а в  это
время и зашел в избу Иван Африканович. Только не надо было ему заходить. Это
уж точно, зря, на свою беду зашел. Сначала он не пил, отказывался, отставлял
стопку, но  Митька зорко следил за всеми, чтобы пили и от дела не увиливали,
и Иван  Африканович постепенно заговорил  по-другому. Уже потом, после дела,
он думал, что не надо  было ему терять контроль и так напиваться, но русский
человек  умен задним  умом,  и  вот  незаметно  для  себя  Иван  Африканович
поднакачался, хоть на ногах и крепко стоял, но все же не то что трезвый.
     Вскоре  всей  компанией,  с  гармонией  вывалились плясать на улицу,  к
бревнам Ивана Африкановича. Даже  хромой Куров прикостылял, хотя и с большим
запоздани-
     ем, когда Митька уже играл  на  гармони,  а двоюродный Мишкин дядя,  по
прозвищу Пятак, плясал с Мишкой наперепляс.
     --  А ну-к! -- Иван Африканович то и дело  порывался встать и тоже идти
плясать. -- Ну-к я сейчас, дайте, робята, я пойду!
     -- Сиди, Иван Африканович, ты и плясать-то не  умеешь,  -- сказал Мишка
Петров.
     -- Это я-то не умею? Это Дрынов плясать не умеет?
     -- Конешно, где тебе супротив молоденьких, --  сказал Куров, глядя, как
вытоптывает Мишка.
     И вот тут-то Иван Африканович и заскрипел зубами:
     -- Это я-то плясать не умею?
     -- Сиди, сиди, Африканович,--остановил Мишка.
     -- А ну, мать-перемать, дай круг!
     Иван  Африканович,  покачиваясь, встал  с бревен.  Митька  наяривал  на
гармошке,  помогал   губами.  Мишка  Петров  даже   не  взглянул  на   Ивана
Африкановича, плясал и плясал.
     Мне  товарищ  поиграет,  Веселиться  буду  я,  Супостаты,  со  сторонки
Поглядите на меня.
     Только спел Мишка эту частушку, а Иван Африканович схватил новый еловый
кол и на Мишку:
     --  Это  я плясать  не умею?  Это  я со  сторонки? -- и как хрястнет об
землю.
     -- Сдурел,  что  ли?  -- сказал Мишка и попятился, а  Иван  Африканович
замахнулся,  а  Мишка побежал от  него, а Иван Африканович за ним,  а в  это
время Митька на бревнах засмеялся, и Иван Африканович с  колом  на Митьку, а
Митька побежал, в избе скрылся, а Иван  Африканович на Пятака. Пятак от него
в загороду.
     --  Рррых!  -- скрипел Иван  Африканович  зубами. Он  дважды пробежал с
колом по  всей  деревне, всех разогнал, вбежал в избу к Мишке Петрову, сунул
ему кулаком  в зубы, Мишка  на него, навалились вместе с Пятаком, связали  у
Ивана  Африкановича полотенцем  руки и ноги, но  Иван Африканович еще  долго
головой норовил стукнуть Мишку и скрипел зубами.
     -- Не те у тебя фигуры, Африканович, не те, -- говорил Пятак,  и голова
у него клонилась все ниже, ниже, пока он не захрапел, навалившись на стол.



3. ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ

     Далеко за полдень, после вылазки Ивана Африкановича,  деревня понемногу
начала успокаиваться. Только иные  бабы, прежде чем  идти куда, оглядывались
и, уже убедившись, что все спокойно, шли.
     В избе Мишки Петрова на полу спал связанный, пьяный и потому безопасный
Иван Африканович, спал и пьяный Пятак,  спал и старик Федор. Только Куров не
спал, он  не напился, поскольку  был  всех похитрее, в придачу  он  числился
сторожем на ферме.
     Хотя  летом ему почти нечего было делать на дворе, он все же отправился
туда. Пришел, хромой, по батогу в каждой руке, сел на бревно.
     -- Это  чего  там мой-то  наделал?--спросила  Катерина. -- Напьются  до
вострия да и смешат людей-то.
     -- Да чего, ничего вроде. Поплясать не дали, вот и вышел из всех рамок.
А так ничего. За телятами-то все ты ходишь аль сдала кому?
     -- А кому я их сдам-то? Ладно вон Надежка еще пособляет. Спасибо девке.
     -- Не ушло начальство-то?
     -- Вон в водогрейке сидят, пишут чего-то. Начальство, о котором спросил
Куров, как раз выходило из водогрейки. Это был председатель колхоза вместе с
тем самым  приезжим из  района, что  предлагал Ивану  Африкановичу  написать
список людей, которые косят в лесу по ночам.
     -- Ну,  теперь,  Леонид  Павлович,  в телятник,  -- сказал председателю
приезжий.
     Телятник  стоял  рядом. Красивая, крепконогая Надежка сверкнула на  них
яблоками своих глазищ, убежала в коровник.
     -- Надежка!--Куров  погрозил  одним из батогов.-- Опять ворота  открыты
оставила!
     Однако Надежка не слышала, и Куров, как конвой, с батогами пошел следом
за начальством, слушая разговор. Приезжий важно  стукал ногой в перегородки,
принюхивался и заглядывал в стайки.
     --  Что, Леонид  Павлович,  не  сделали еще  наглядную-то?--спросил  он
председателя.
     -- Наглядная, Павел Семенович, будет.
     -- Когда?
     -- Заказали в городе, будет наглядная.
     -- Успеете к совещанию животноводов?
     --   Нет,  Павел  Семенович,   к  совещанию  не   вывернуть,--   сказал
председатель.
     -- А ведь дорога ложка к обеду, Леонид Павлович.
     -- Будет, будет наглядная.
     Куров не успевал ходить за ними и опять сел на бревно, блаженно потыкал
батогом в землю. И вдруг он услыхал Мишкин пьяный голос:

     Сами, сами бригадиры,
     Сами председатели,
     Никого мы не боимся,
     Ни отца, ни матери.

     Мишка  шел с Митькой к  ферме, оба слегка покачивались, и  Куров  начал
делать  им  предупреждающие знаки, чтобы не  ходили. Но где там. Оба  дружка
правились  прямиком к ферме. "Ну и  бес  с ними,--подумал  Куров,--  сами на
глаза уполномоченному лезут. Ну и прохвосты!"
     Между  тем   прохвосты  увидели   начальство,   а  начальство   увидело
прохвостов.
     Митька козырнул:
     -- Здравия желаю!
     -- Кто такой?--спросил приезжий председателя.
     -- А-а, гость, дачник, -- отмахнулся председатель.
     -- Покажите  ваши  документы!--уполномоченный подошел  к Митьке. -- Где
работаете? В отпуске?
     -- Так точно! В отпуске!--Митька опять козырнул.-- А  теперь вот третий
день... поднимаю сельское хозяйство.
     -- Я тебе говорю, документы есть? В какой организации?
     Митька с серьезным видом порылся в заднем кармане  брюк, вынул какую-то
бумажку.
     -- Так... -- Уполномоченный начал читать. Вдруг он побагровел, разорвал
Митькин мандат, повернулся и пошел.
     -- Мы  еще разделаемся с тобой!--обернулся он напоследок. -- Ты  у меня
еще попляшешь. Отпускник!
     Митька  хохотал  на  глазах  у  перепуганных  доярок и хлопал  себя  по
ягодицам.
     -- Ой!  Начальничек.  Ой! Перекурим, что ли? Однако начальство  уходило
все дальше  и  ничего не  слышало. Пока Митька  перекуривал  и  рассуждал  с
Куровым, Мишка ни с того ни с сего запустил  движок в будке, потом незаметно
присоседился к Надежке, свалил ее
     на солому и начал мять, а Надежна весело визжала и отталкивалась.
     -- Надежка! -- позвал Куров, когда ребята ушли в будку. -- Ступай сюда,
чего я тебе скажу-то.
     -- Чего, дедушко?--Надежка все еще рдела щеками и не могла отдышаться.
     --  А вот что. Ведь  этот Мишка-то все время из-за тебя на ферму ходит,
вроде бы и  сторож-то я, а он тут все дни проживает. Только ты придешь, а он
тут и есть, прикатил. Самая ты для него наглядная-ненаглядная. Пра!
     Надежка сказала: "А ну тебя!"--и убежала в телятник.
     Старик поднял разорванную надвое Митькину бумажку, расправил, сложил и,
откинувшись, шевеля усами, начал старательно читать по складам:
     --  "Про... проти... тиво...  зачат... Противозачаточн.. очное  сред...
средство. Противозачаточное  средство.  Спо...  способ упо... употребления".
Ишь, мать-перемать!--Куров  бросил бумажку  и растер ее каблуком.--Митрей? Я
думал, ты  ему бланку на  гербовой бумаге  вручил, а  у тебя тут воно  какая
директива. Это чтобы алиментов помене платить?
     -- Ну!  -- Митька  расхохотался.  --  А  тебе,  дедко, не  надо  такого
лекарства? У меня есть.
     -- Нет, парень, не требуется. Меня  уж на том свете с фонарями ищут. Не
боишься, что в сельсовет-то вызовут?
     --  Мне  ваше  начальство,  знаешь... Я  его  в  гробу  видел. В  белых
тапочках.
     -- Чево?
     -- До лампочки.
     Куров  не  понял, что значит "до лампочки", переспрашивать постеснялся,
сказал:
     -- А вот  я в Сибири был, так там  уполномоченных уважают, не  то что у
нас. Туда на  мягкой машине, обратно на машине, а как привезут, кряду барана
режут. В другой  раз оне уж  и знают, в какой дом  идти. У меня в дому тоже,
помню, после войны уполномоченные стояли. Иной все лето живет, а осенью ему,
значит,  замена  приходит.  Один  раз  приехал  новый, ушел вечером собранье
проводить.  А  ко мне мужики пришли  покурить. Олеха-сусед говорит: "А  что,
робята, давно думаю  об одной загвоздке". --  "О какой загвоздке?"  -- "А  о
такой,  что охота мне  узнать,  чего оне в портфелях  носят.  Такие портфели
толстые, как пузыри, и застежки светлые". -- "Как, -- говорю, -- чего, бу-
     маги всякие, директивы. Ну, квитанции там... Списки  какие". Я, значит,
только до ветру вышел, а мужики в  это време  спорить, кто одно говорит, кто
другое.  Взяли да  и открыли  портфель-то,  он за  шкапом  стоял. "Давай, --
говорят, -- поглядим, да и дело с концом, чтобы не было  у нас разногласия и
сумненья". Открыли,  да  и хохочут,  в  портфеле-то пол-литра  белого. Ну  и
бумаги, конешно, списки...
     -- Да ну? -- Митька словно бы обрадовался.
     --  Вот тебе крест, проверили. А вот которые еще до колхозов ходили, те
ни-ни. Строгие были, ни себе, ни людям спуску  не давали. Все ходили в одной
форме, голос подавали, только когда собранье.
     Куров  помолчал,  глубокомысленно и  неспешно  потыкал батогом в землю,
поглядел на небо:
     --  Прежде, робята, не так. Прежде уполномоченный придет, и глядеть  не
на что -- кожа да кости. Ходили больше сухие, тонконогие, жидель на жи'деле.
А  тепериче уполномоченный  пошел сплошь густомясый. Поглядишь, что клубочки
катятся.  Так у вас  что,  Иван-от Африканович как?  Все  еще в  африканских
веревках? Спит?
     -- А чего  ему  сделается! Пробудится, дак развяжем. И Митька с Мишкой,
будто по команде, повернули головы: из водогрейки как раз выходила Надежка.



4. МИТЬКА ДЕЙСТВУЕТ

     Ну  Митька!  Иван  Африканович не  мог надивиться  на шурина.  Пес,  не
парень, откуда что и берется? Приехал гол как сокол, даже и чемодан в дороге
упек.  Недели  не  прошло--напоил  всю  деревню,  начальство  облаял,  Мишку
сосватал,  корову сеном обеспечил.  И все будто походя. Так уж  ловко у него
все выходило,  что Иван Африканович только моргал  да качал головой и боялся
близко к нему подходить, такой он разворот взял, лучше не подступаться.
     В тот  раз, когда  загуляли,  забурились, в  тот  раз  Иван Африканович
очнулся  на полу в Мишкиной избе. У самого носа лежала и воняла недокуренная
цигарка --  больше ничего не видно  было, потому что Иван  Африканович лежал
ничком. Хотел повернуться -- не может повернуться. Голова гудела  колоколом,
в брюхе пусто и тошно, будто притянуло весь желудок к одному ребру. Нет, это
не ремесло, так пить... Вся беда, все горе от этой водки, чтобы она
     провалилась вся, чтобы сгорела огнем! Здоровье людям губит, в семьях от
ее, проклятущей, идут перекосы. Вся земля вином захлебнулась. Уж сколько раз
Иван   Африканович  закаивался   выпивать,  нет,   очухаешься,  приоперишься
маленько,  глядишь,  опять  понесло,  опять где-нибудь  просочилась.  А  все
дружки-приятели. Одному  Ивану Африкановичу  давай за так--не надо,  а ежели
люди да попало немножко -- и пойдет шире-дале, не остановишься. Сперва вроде
хорошо, все  люди кажутся добрыми, родными,  всех бы, кажись, озолотил, всех
приголубил, и на душе ласково, радостно.  А потом...  Очнешься,  душа болит,
как будто  кого обокрал, не рад сам себе,  белому свету не рад.  Нет, это не
ремесло. В тот раз Иван Африканович очухался на полу, ни встать не может, ни
шевельнуться: "Робята, однако, все ладно-то?" А они гудят за столом, решают,
развязывать  Дрынова или погодить. Митька  говорит:  "Пусть полежит  в таком
виде". -- "Нет, надо  развязать,--  это Мишка Петров доказывает, -- я  Ивана
Африкановича, как  родного  брата, уважаю, я..." А Иван Африканович спросил:
"Дак  я  чево, связанной  разве?"--"Ну!"--это  Митька  говорит.  "Дак  чево,
неладно, что ли, чего наделал?" --  "Все, --  Митька говорит, -- все  ладно,
только Пятака прикокнул, вон Пятак мертвый лежит, а так все ладно".
     У Ивана Африкановича обмерло сердце, когда Митька  развязал  полотенце:
Пятак  и правда лежал на  лавке и не  шевелился. А  Митька говорит: "Вон  за
милицией  подвода   ушла".  Ивана  Африкановича  прошибло  цыганским  потом,
руки-ноги затряслись, подошел к Пятаку. Слушает, а Пятак храпит в  две ноты,
сразу отлегло.  Нет, это не ремесло. Митька  налил Ивану Африкановичу чайный
стакан, с горушкой налил.  "Давай,--говорит,--на  помин  Пятаковой души",  а
Иван  Африканович  не взял, пошел  домой, а Митька  остался, и  дома  теща с
Катериной  в  четыре  руки  целые  сутки  пилили  Ивана  Африкановича.  Дело
привычное. От  Митьки-то  они  еще раньше отступились.  Беда! Он и  домой-то
редко   показывался.  Ночевать  приходил  не  вечером,   а  утром.  "Привет,
архаровцы!"--с  порога кричит. Спутались они с  Мишкой Петровым не на шутку,
пьют вместе, на тракторе ездят, а недавно вздумал Митька Мишку женить...
     Вышло так, что вся деревня два дня только и говорила об одном деле.
     Дашка Путанка напоила Мишку каким-то хитрым зель-
     ем.  Мишку  рвало весь вечер, а может, и  не от этого, но то, что Дашка
навела приворотного  зелья, это уж точно, а то, что Мишка нечаянно выпил это
зелье,  --  тоже  точно.  Он  выпил  приворотное  зелье, потому что  уже  не
разбирал, что в  стакан  налито,  и  его начало корежить, потом он уснул,  а
Дашка пошла  ругаться с  Надежкой.  Она подкараулила  Надежку у  изгороди  и
накинулась на  бедную девку: ты, дескать, и такая, и  сякая, ехала  бы туда,
откуда приехала, у тебя, мол, и подол короток, и зубы железные, а Надежка не
думала с ней из-за Мишки ругаться, взяла да пошла от Путанки,  а Дашка в нее
щепкой кинула и кричит на всю деревню и руками машет. Вот дура толстопятая!
     Иван Африканович сам слышал, как Дашка ругалась, полезло из нее невесть
что, под конец разошлась так, что начала сыпать  с картинками.  Стыд! На что
только не способны эти бабы, особо когда в раж войдут, а ежели из-за мужика,
так они и  совсем ничего не замечают. Нет,  конешно, не  всякая. Вон у  него
Катерина не такая, она бы не стала ни кричать, ни позориться.
     Надежка с Путанкой связываться не стала. Она и взаправду на другой день
уехала, -- может,  у нее отпуск весь вышел,  а может, и просто так, взяла  и
уехала  от  греха. Мишка  пробудился, Надежки-то уже не было. Махнул  рукой:
"Хы, подумаешь!" И  опять к Дашке, уже через парадный ход,  раньше-то  ходил
через  задние ворота, проводит Надежку и шмыгнет к  Путанке ночевать, только
через задние ворота. Теперь пошел в полный рост и прямо в парадные ворота, а
Дашка,  видать,  подумала,  что  наговорное   зелье  действует,  навела  для
надежности еще, да и развела его водкой. Только поставила это пойло Мишке на
стол, вдруг Митька в избу, без Мишки ему ни жить, ни быть,  прямо к Дашке  и
заперся. Садится Митька за стол, наливает без спросу и пьет, и сразу аж веко
у  него  задергалось.  "Это чего  у  тебя,  хозяйка, зубровка, что  ли?"  --
спрашивает.  А Дашка сердится,  не любо,  что  Митька целый стакан зелья зря
извел, сама не своя побежала к шестку, потом к залавку, несет бутылку новую,
нераспечатанную. И все подставляет Митьке бутылку-то да приговаривает: "Вот,
Митрей, ты пей  из  этой,  это-то  свежая,  это-то свежая!" Митька  говорит:
"Подожди, хозяйка,  и свежая от нас не уйдет, а вот  из этой еще... Где,  --
говорит,  --   покупала,  вроде   на   туземский  ром  смахивает.  Аж   глаз
выворачивает". Раз по разу выдул Митька всю бу-
     тылку Мишкина приворотного зелья, а что там было наведено, это известно
одной Дашке Путанке.  То ли куриный  помет  с  сушеными  пауками,  то ли без
пауков. Неизвестно. Только Мишке мало досталось из  первой бутылки,  и Дашка
готова была Митьку разорвать. Митьку же надо было ей не ругать, а озолотить,
потому  что  на  другой же  день  по Митькиному наущению все трое поехали на
Мишкином тракторе в  сельсовет,  и Дашка с Мишкой расписались, и вся деревня
только об этом и судачила. Вот какой пес.
     Женил Дашку  на Мишке,  приходит домой.  "Привет, архаровцы!"  Конечно,
архаровцев у Ивана  Африкановича много, окружили  его,  а  он одному  конфет
горсть, другому  горсть, по  избе ходит, как  по палубе.  Ивана Африкановича
дома не  было, косил с Катериной на другой территории. Евстолья и рассказала
Митьке все приключения  насчет сена. Митька слушал,  слушал и  говорит:  "Эх
вы!" Взметнулся и чай не допил. Уже после Иван Африканович узнал, что Митька
с  Мишкой  прицепили  сани  и махнули  прямо на  Левоновы  стожья, где  Иван
Африканович косил по ночам.  Люди  все  были на работе, никто не видел, куда
трактор  с  санями ушел, часа  за  три все  дело было  обтяпано.  Оба  стога
навалили  на  сани,  привезли к  повети,  перекидали  в  одну  секунду,  все
шито-крыто.  И все  бы, может, обошлось, быть бы Ивану Африкановичу с сеном,
кабы не эта Дашка Путанка...
     В тот день  Иван Африканович пришел с покоса пораньше, была суббота,  и
давно собирались топить баню. Митька с Мишкой ездили на машинах за обменными
семенами  для  озимого  сева,  приезжают  опять  навеселе.  Мишка уж и  жить
перебрался к Дашке в дом, успел  и крылечко  поставить новое. Сидят Митька с
Мишкой на новом крылечке, а Дашка тоже баню топила. Истопила честь честью. В
баню молодым  надо  идти вместе, а Мишка уж совсем веселый, с собой,  видать
вина привезли. Дашка  подождала,  видит, не  дождаться  мужика  в баню идти,
взяла веник и пошла мыться одна. Мишка с Митькой насчет компрессии спорят, а
трактор у дома стоит, а Мишка с  Митькой  опьянели совсем и спорят. Взяли  и
завели трактор,  поехали  по  деревне,  чего-то  друг дружке доказывают.  То
остановятся, то  опять нечередом вперед ринутся.  Вдруг Мишка остановился  и
кричит: "Стой, а где моя баба?" -- "Как где, --  Митька говорит, -- в  бане,
моется".--"Да нет,--Мишка говорит,--не та  баба,  что в бане, а та баба, что
голая".-- "Конешно, голая,-- говорит
     Митька,--что ей, в одежде  мыться, что  ли?"--"Да не та, -- Мишка тыкал
пальцем в  стекло, -- а  эта, что на картинке-то". Тут и Митька  понял,  про
какую  голую бабу  Мишка  спрашивает.  Картины на стекле и  правда не  было.
Разъерепенился  Мишка, начал за ребятишками бегать:  "Вы  картину из  кабины
уперли! Я вам все ноги переломаю, ежели не представите. Вы взяли?" Ребятишки
перепугались, кричат: "Не мы, дядя Миша, не мы!"--"А кто?"
     И тут Мишке рассказали, что картину еще утром Дашка  из кабины вытащила
и сожгла в печи и что все видели, как она эту картину со  стекла сдирала и в
кабину сама лазала, а Митька говорит, это она от  ревности сделала,  а Мишка
раз в кабину и на  тракторе к  Дашкиной бане. Подъехал к самому предбаннику,