кричит:  "Где  картина?"  И  газует,  чтобы  Дашка  выглянула,  а  Дашка  не
выглядывает, тогда Мишка развернулся и  на баню  трактором,  хотел  спихнуть
баню прямо в речку.  Митька  хохочет, а Мишка  баню с молодой  женой в  реку
трактором  спихивает.  Дашка выскочила  из  бани голая, веником закрывается,
ревет  на  всю деревню  и Мишку ругает, а Мишка, видать,  увидел  ее голую и
одумался, но баня была на метр с места сдвинута, и каменка развалилась.
     Иван Африканович  увел Митьку домой  и, чем дело  кончилось,  не  знал,
только на другой день -- бах! -- приезжает тот уполномоченный и с участковым
милиционером, и в  деревне пошел разговор, что Мишке с Митькой  дадут теперь
по десять суток  за мелкое хулиганство, а Дашка уполномоченного уговаривает,
чтобы не  делал ничего, а уполномоченный зря,  что  ли,  милицию вызывал?  В
придачу   Мишка   своротил  у  трактора  обе  фары,  радиатор  испортил,   а
уполномоченный  и  Митьку  еще  с  того разу  запомнил.  Ну  беда,  у  Ивана
Африкановича  заболела  душа.  Совсем стало не по  себе,  когда  взяли  двух
понятых  и пошли начальники к этой проклятой бане. Они обошли ее  кругом  --
баня  была сдвинута не на метр, а на восемьдесят  сантиметров, все вымеряли,
заходят вовнутрь...  Дашка  ни  жива  ни  мертва  рядом стоит, руки  дрожат,
вот-вот завоет. "А это что такое?--спрашивают.--Откуда у вас это сено?" Весь
чердачок  бани был забит  сеном, и уполномоченный поглядел на  Дашку: "Я вас
спрашиваю!"  -- "Из  загороды... Свое  загородное..."--"Какое же загородное,
если у вас еще  и загорода не  кошена!" А Дашка как заревет.  Уполномоченный
послал  кого-то,  чтобы  сбегали  в контору за  председателем,  председатель
приехал, нашли бригади-
     ра. Дело  привычное. И вот  проклятая баня навела  начальство  на мысль
проверить у всех.  До вечера ходили  по баням,  по дворам,  описывали  сено,
дошла очередь и до Ивана Африкановича...
     И загремел Митька вместе с Мишкой в районную милицию. Уже не за баню, а
за сено. Иван  Африканович только  успел  свозить  сено  со  своей повети на
колхозную  ферму, слышит, теща Евстолья причитает, ребятишки  в  избе ревут,
корова  стоит у крыльца недоена и  тоже  трубит, просит доиться, а  Катерины
нет, и Митьку вызвала милиция.



5. НА ВСЮ КАТУШКУ

     Два дня Иван Африканович  ходил  как в  тумане--от Митьки ни  слуху  ни
духу.  Мишки тоже не было, боком вышло ребятам лесное  сено. "Посадят, дадут
по  году обоим",--думал Иван  Африканович,  и душа болела  у  него  больше и
больше, не мог найти себе места. На третий день Иван Африканович не утерпел,
поехал в  район. Взял передачу для Митьки (Евстолья положила в сумку пирог с
рыбой и полдесятка яиц) и поехал.
     Машина  грузотакси хлопала  на  ветру  брезентовым верхом. Ездока летом
хоть отбавляй, кузов набит битком. Иван Африканович проголосовал. Шофер  был
обязан остановиться, поскольку возил людей  специально, а  в кузове зашумели
как в улье:
     -- Некуда, некуда!
     -- Одного-то можно.
     -- Ежели не из всего лесу, дак войдет, а то некуда!
     Иван  Африканович  еле  втиснулся.  Поехали. И  сразу  все успокоились,
доверительные  разговоры огоньками зашаялись  в трех  местах. Машину  сильно
тряхнуло, и места сразу стало больше.
     -- Пузотряси, а не грузотакси.
     -- Ой, ой, варенье-то потекло!
     -- Ты бы, бабушка, шла сюда, тут лучше тебе будет.
     -- Ну и ну, пьяный, что ли, он?
     -- А  я так скажу, что ежели у шофера дорога в глазах двоится,  так это
хуже всего, обязательно перекувырнемся. А лучше,  ежели у него три дороги  в
глазах, чтобы по середней ехать.
     -- Отсохни у тебя язык.
     -- Право, лучше.
     Проехали две деревни, в третьей опять остановка. Две девушки-отпускницы
торопливо  целовались  с  плачущими  матерями.  Из машины  глядели, как  они
прощаются.
     --  Хватит  вроде  бы  целоваться-то,--сказал  тот же  дядька,  который
рассудил насчет тройной дороги.--Вот меня так давно уж никто не целовал.
     -- Поди слезь, да и тоже...
     -- Зубы, брат, худые. Да и  баба у меня... Такая стала  злая,  не знаю,
кто ее, такую сотону, и родил.
     -- Теща же и родила, -- заметил кто-то.
     -- Одна была-то?
     -- Баба-то?  Одна. Да и с  той  греха  не оберешься,  вся моя комиссия,
видать, кончилась, устарел. А теперь поди возьми ее в руки, ежели все законы
на  бабской  стороне,  все  точки-запятые.  Нет,  брат, я  и  с  одной маюсь
тепериче.
     -- А вот, говорят, у иранского прынца двести штук, дак тут-то как?
     -- Да ну?
     -- Точно.
     -- Его, наверно, и  кормят  зато.  Не  выпивает? ...Иван Африканович  в
обычное время обязательно бы включился в разговор, но сегодня ему было не до
иранского "прынца". Митька не выходил у него из головы. Посадят парня, из-за
этого  сена посадят, а шут бы с ним, с сеном, как-нибудь бы... Нет, поехали,
наворотили оба стога. Те, что Иван Африканович  накосил  по ночам  и которые
обобществило начальство. Мало было самому расстройства, еще и Митьку втянул.
Стравил парня, да и Мишке тоже несдобровать.
     Высадившись, Иван Афиканович сразу  же направился в  милицию.  И  вдруг
услышал оклик:
     -- Дрынов? Ты чего здесь?
     Иван  Африканович   обернулся,   его  верхом   на   жеребчике   догонял
председатель.
     -- Да вот, насчет Митьки... Узнать, как чего.
     --  Я бы этого  Митьку...  знаешь. Близко  к деревне  бы  не пустил. --
Председатель слез с жеребца. -- Вон из-за него озимой сев сорвем.
     -- Это почему из-за Митьки?
     -- А потому! Трактор-то стоит? А Мишка-то сидит? Вот и почему. Деятели!
Натворили делов, мать вашу...
     Председатель привязал коня  к милицейскому забору, спросил  у вышедшего
из ворот сержанта:
     -- Сам-то на месте?
     -- На месте, на месте, заходи.
     Председатель кивнул Ивану  Африкановичу, чтобы тот шел за  ним. Стукнул
дважды в двери кабинета. Иван Африканович вошел, встал  у дверей. В кабинете
было накурено, хоть шапку  вешай,  не помогала открытая форточка. Начальник,
капитан милиции, не кладя трубку, поздоровался с председателем:
     --  Здравствуй, аграрник. Садись.  Алеу, девушка, что там у вас?  Алеу.
Черт знает что! С чем пожаловал?
     -- Николай Иванович!
     -- Не могу.
     -- В последний раз, Николай Иванович.
     -- Сказал, не могу.
     -- Но ведь...
     -- Они у тебя скоро весь колхоз  разворуют. Два стога.  Шутка, что  ли?
Нет, нет. Про этого, что ли, жеребца-то хвастал?--Капитан поглядел в окошко,
закурил.--Ничего  вроде  бы.  Только  ведь  он у тебя на  щетках. Как  лапти
копыта-то!
     -- Лапти? Ты, Николай Иванович, зря не заливай. У меня его кирпичники с
руками  оторвут. Только  черта  с  два! Я его и за золотую  валюту никому не
отдам.  Дак как, Николай Иванович, насчет Петрова-то?  А? Без ножа режешь. У
меня трактор стоит, сев на носу.
     -- Зачем его кирпичникам? Глину, что ли, такими ногами месить?
     -- Три уже раза звонили. Просят. Николай Иванович, христом-богом. Давай
по мелкому хулиганству, черт бы его побрал, дурака!
     -- Ничего  себе дурак, два стога прибрал  к рукам.  Нет, нет, ни в коем
случае. Судить. Пусть на даровых хлебах поживет.
     -- Николай Иванович!
     --    Сорок   лет   Николай   Иванович!--Капитан    яростно    раздавил
папиросу.--Сказал--нет, и  дело с концом. Я тебя, когда можно было, выручал?
Скажи выручал я тебя. когда можно было?
     -- Ну, выручал...
     -- То-то что "ну". Мне за такие дела... Иди, скажут, Мария Магдалина...
Мешалкой.  Хватит  уже  миндальничать.  Какой  ты,  к  черту,  председатель?
Распустил, скоро печать сбонтят. Але?
     -- Эх,  Николай Иванович... Тебя бы на мое место. -- Председатель надел
пропрелую фуражку. -- Ну и черт с
     ним! Пусть... Триста  гектаров ржи сеять...  Дожди пойдут... Где у тебя
тут... этот сортир, что ли?
     --  Налево,  вниз,--сказал  капитан. Председатель хлопнул дверью, забыв
про Ивана Африкановича.
     --  Давай,  счастливо.  А  жеребца  я  у тебя куплю.  Слышишь?--крикнул
капитан вдогонку.
     Но председатель уже не слышал.  Вскоре через  мостки простучали  копыта
жеребчика. Иван Африканович терпеливо стоял у двери.
     Начальник  милиции  немного  посидел  молча,   потом  вытащил  папку  с
документами, устало шевеля губами, полистал. Нажал кнопку на столе.
     -- Смирнов!
     --  Я, товарищ капитан!--Коротконогий  сержант  вырос как из-под земли,
козырнул.
     -- Эти двое из "Радуги"...
     -- Сидят, товарищ капитан. В предварительной.
     -- Оформить по декабрьскому.
     -- Слушаюсь.
     --  На всю катушку чтобы.  По  пятнадцати суток.  Поедешь  с  ними... в
"Радугу"  Пусть там отрабатывают, а  по ночам будешь в  баню  сажать.  Алеу,
девушка? Что там у вас с телефоном? Уснули, что ли? На всю катушку!
     -- Ясно, товарищ капитан. Разрешите идти?
     -- Да. Постой, постой,  этот отпускник из Мурманска  акт  не  подписал?
Пусть здесь в поселке сортиры полмесяца чистит. Все ясно?
     Коротконогий  сержант  козырнул и  вышел,  а капитан  выдрал  из  папки
несколько бумаг, медленно разорвал,  бросил в  корзину и только тут взглянул
на Ивана Африкановича:
     -- Ну, что там у вас? Иван Африканович замялся:
     -- Тут у вас Митька. Поляков фамилия. Значит, это самое, сидит...
     -- Есть такой. Ну так что?
     -- Митька. Поляков.
     -- Ну Поляков, ну Митька, дальше-то что!
     -- Я, значит, узнать... передачу и как что.
     -- Скажи спасибо своему  председателю. Легко отделался твой Митька. Кто
он тебе?
     -- Шурин.
     -- Можешь отнести передачу своему шурину, вон Смирнов туда пошел.
     Капитан начал опять  звонить, и Ивану Африкановичу ничего не оставалось
делать, как выйти.
     КПЗ  была тут  же, во  дворе  милиции.  Иван  Африканович  с  почтением
поглядел  на  ворота,  на  окованные  маленькие окошки,  на  собачью конуру.
Дежурный взял пирог  с рыбой и  полдесятка яиц, сказал,  что передаст, а сам
опять  равнодушно начал  листать  замусоленный журнал.  Иван  Африканович не
уходил.
     -- Ну что? -- спросил дежурный.
     -- Да это... поглядеть бы его.
     -- Не положено.
     -- Мне бы только на пару слов... это, значит... как он.
     -- Вот на работу их сейчас поведем, гляди сколько хочешь.
     -- Всех поведут?
     -- Всех, всех.
     Иван Африканович сел  на чурбашек, стал ждать, когда поведут  Митьку на
работу. Вскоре "декабристов" и правда вывели.  Их  вышло  человек с десяток,
все молодые ребята,  а  Митьки  среди  них  не было,  и  Мишку, видимо,  уже
отправили, пока Иван Африканович перекладывался. Был один знакомый парень из
Сосновки. Иван Африканович долго шел следом за ними. Куда же девался Митька?
Он еще раз сходил  к  дежурному;  тот сказал,  что  в  камерах нет ни одного
человека,  и   что  все  ушли,  а   камеры  сейчас  проветриваются,  и   что
разговорчиков  хватит, и  что ему, Ивану  Африкановичу,  давно  пора от него
отвязаться. Ворота в КПЗ были распахнуты, дежурный  ушел, пришлось уходить и
Ивану Африкановичу.
     В недоумении  он приблизился к остановке грузотакси. Где же Митька? Ну,
ладно,  Мишку в колхоз  отправят,  а  Митька?  Иван Африканович затужил  еще
больше. Когда думал,  что Митька  в  определенном месте  и под охраной,  что
никуда  не девается, ну  отсидит пятнадцать суток--не  беда, пока оставались
эти твердые  мысли,  было  вроде  бы спокойнее. Теперь же  Иван  Африканович
расстроился по-настоящему. Что же он, Иван Африканович, бабам-то скажет?
     Домой приехал  в полной растерянности, без аппетита попил чаю, Евстолье
ничего про Митьку не сказал.
     Почти  в  одно  время с  Иваном  Африкановичем домой  приехал  Мишка  с
коротконогим сержантом. Сержант хотел
     запереть Мишку на  ночь в Дашкину  баню и уже наладил  большой амбарный
замок, Мишка и сам не отказывался. Но за чаем они выпили бутылку, потом еще,
и, когда  пришли коровы, Мишка уже обнимался с  этим сержантом.  Они хлопали
друг дружку по плечам. Сержанта  повалили спать на поветь... Дашка  устроила
ему полог от комаров, и он уснул как убитый.
     А Мишка и рассказал Ивану Африкановичу, что получилось с Митькой.
     В милицию они приехали вместе. Митька еще в деревне отказался подписать
акт об увезенном  сене, но, когда ему  вручили  повестку явиться  в милицию,
задумался. В милиции они часа два ждали в  коридоре. Был  там  и  сосновский
парень Колька  Поляков, которого Мишка хорошо  знал. Митькин однофамилец,  в
Сосновке  почти вся деревня одни Поляковы. Этот Колька  накануне  подрался с
кем-то, а в тот день зашел в милицию вместе с Мишкой. Просто так зашел, ради
интереса,  вместе  с  Мишкой.  Пришел дежурный --  коротконогий  сержант  со
списком -- и начал выкрикивать  фамилии. Выкрикнул Мишку Петрова: "Становись
в этот угол!" Мишка встал. Выкрикнул еще одного, и тот встал, потом дежурный
выкрикивает:  "Поляков!"  И вот вместо  Митьки тот  сосновский парень  сдуру
кричит: "Я!"--"Становись к этим двум!"--это дежурный говорит. Парень встал к
тем двум,  а  Митька  сидит на  полу да покуривает. Дежурный подошел  к  тем
троим: "Шагом марш!" Ну те и пошли, в  том числе и Мишка, а  Митька посидел,
видать,  еще, никто его не вызывает, пошел в чайную. Больше Мишка про Митьку
ничего не знал.
     Сержант, что  по  ошибке увел в КПЗ не  того Полякова, видать,  позднее
смикитил, но было  уже поздно, а Митькин и  след уже простыл. Всем троим,  в
том числе и сосновскому парню, оптом дали по пятнадцать суток ареста. Даже и
в суд  не  водили,  и все трое, четвертый--сержант, остались довольнехоньки,
что так дело кончилось.  Мишку в сопровождении сержанта послали отрабатывать
пятнадцать суток в свой  же колхоз, а сосновский парень долго гадал, кто ему
принес передачу, пирог с рыбой и  пять яиц, -- рыбу в Сосновке не ловили,  и
озера нету, куриц у  парня в  хозяйстве тоже  не было. Думал, думал,  гадал,
гадал, но голод не тетка, передачу Ивана Африкановича съели одним махом.
     Сосновский парень сидел в КПЗ первый раз и гордился, и все рассказывал,
как он подрался на днях. И
     драка была плевая, а он гордился, что попал в КПЗ...
     Коротконогий сержант уехал из деревни через два  дня, и  Мишка оказался
на свободе.
     Митька между  тем дождался,  когда уехал из деревни Мишкин конвой--этот
коротконогий сержант, и  объявился дома цел  и  невредим, веселый и быстрый,
будто заводной:
     -- Привет, архаровцы!
     Уже потом  "архаровцы"  узнали, что  он все эти дни  жил в  Сосновке  у
Степановны, пережидал, пока все успокоится. Вот только  врозь Митька  спал с
Нюшкой или  вместе--этого  никто  не  знал, и  бабы  гадали  и  на  все лады
обсуждали этот вопрос. Сам же Митька ничего не рассказывал.



ГЛАВА ПЯТАЯ

1. ВОЛЬНЫЙ КАЗАК

     Тебе соха и борона, А мне чужая сторона
     (Из частушек)

     У Митьки  еще были деньги.  Много денег, рублей  шестьдесят, а  то  все
восемьдесят,  но он перестал пить,  когда  узнал,  чем  кончилась история  с
сеном.
     Иван  Африканович отвез  сено на  общественное гумно и  вскоре забыл об
этом, дело привычное. Митька  же вернулся из  Сосновки, забрел на поветь  по
нужде и увидел пустой перевал. Митька даже ремень не застегнул, забыл, зачем
пришел на поветь. Вбежал в избу.
     -- Сено где?
     Мать  Евстолья, укачивая последнего  "клиента" Ивана Африкановича, даже
не  повернулась, она  тихо, по-колыбельному пела  коротушки  для засыпающего
младенца. Митькин вопрос вызвал в ее памяти еще одну песенку:

     Ты не блей-ко, баран,
     Сена волоти не дам.
     Летом жарко косить,
     Зимой холодно возить

     -- Сено где, спрашиваю?--Митька весь побелел и остановил зыбку.
     Старуха спокойно встала, поглядела загнетку, ухватом выставила чугунок.
     -- Чего ты, Митька, кричишь?  Парень-то усыпать начал,  а ты как с цепи
сорвался. А  сено  свозили. Все свезли,  у  кого не  из своей загороды,  вся
деревня.
     -- Как свезли?
     -- Так и свезли, на телегах.
     Митька вскочил как с горячей сковороды. Даже заикаться начал:
     -- В-в-ввы это чего, дд-дураки, что ли?
     -- А ты  у нас умник,--улыбнулась бабка.--В Нюшкином-то сеннике кто три
дни отсиживался? Митька выскочил из избы, забежал опять:
     -- Он где сегодня? Пашут, что ли?
     -- Пашут...
     Дверь хлопнула так, что зазвенела в шкафу пустая посуда.
     ...Иван Африканович действительно пахал с Мишкой на тракторе под озимой
сев на старом дрыновском отрубе.
     Пахать  выехали  поздно, дело чего-то не клеилось, а раскиданный бабами
навоз еще вчера весь  пересох.  Сухая  серая земля туго поддавалась  плугам,
лемеха тупились быстро. У Ивана  Африкановича болела душа при виде пыльного,
поросшего  молочником   поля,   вспаханные  места   были  ненамного   черней
невспаханных.
     Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним
весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.
     -- Стой! Стой!--закричал  Иван Африканович, но  Мишка  тарахтел дальше,
словно бы и не слышал.--Стой, говорят!--Иван Африканович вне себя спрыгнул с
прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину.--Оглох, что ли?
     Мишка нехотя остановился:
     -- А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет.
     -- Это... это... это как не вырастет?
     -- И чего ты, Африканович... Везде тебе больше всех надо.
     -- Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творим-то?
     -- Ну и что?--Мишка скорчил шутовскую рожу.--Три к носу...
     В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в
этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке.
     Митька шел по полю дергающейся походкой, и Мишка
     с хитрым прищуром следил за ним. Митька не поздоровался, сел на плуг.
     Иван Африканович покосился:
     -- Ты это что? Вроде не с той ноги встал.
     Митька сплюнул и презрительно долго глядел на зятя.
     Ивану Африкановичу стало не по себе, он растерялся.
     -- Сено где?--резко обернулся шурин.
     -- Да где... в гумне вроде.
     -- А чего ж оно в гумне-то?
     -- Дак ведь...
     -- Дак,  дак!--Митька вскочил  на  косолапые,  сильные  ножищи.--Лопухи
чертовы!  В гумне, да? Свез, да? А чего ж  ты  свез-то? Расстреляли бы тебя,
если  б не  свез?  Пентюхи  вы  все,  пыль  на ушах...  и...--Митька  горько
выругался, ехидно  потрепал пальцем свое же ухо,  словно бы стряхивая с него
пыль.
     Он   ушел   сутулой,  какой-то  скорбной  походкой  (до   этого   ходил
по-другому),  не напился, а пришел к реке и  сел под свежим, еще  не осевшим
стогом. Иван Африканович не видел его до завтрашнего вечера.
     ...Однажды  раным-рано  Иван Африканович зашел  в  огород,  чтобы перед
работой  обрыть  грядку  картофеля. Он только хотел воткнуть в землю лопату,
как  увидел Митьку.  Тот сидел на камне  и глядел на еще сонную,  но уже без
тумана реку, в зубах  у него  торчала травинка.  Сидел  босиком и глядел  на
реку.   Что-то  не  замечал  Иван   Африканович,   чтобы  Митька  вставал  с
восходом,--всегда парень спал до обеда.
     Митька услышал кашель и, ополоснув лицо, поднялся к Ивану Африкановичу:
     -- Ну, Африканович, хватит.
     -- Чего хватит?
     -- А маячить хватит.
     -- Поедешь, что ли?
     -- Ну! И ты тоже поедешь.
     -- Я-то поеду,--улыбнулся Иван Африканович.--С печи на полати.
     -- А я говорю, поедешь!
     -- Это куда я поеду?
     --  Со  мной!--Митька решительно пнул ботинком ком  земли. -- На  Север
поедешь, я всерьез говорю.  Ты сколько  отхватил вчера? В  получку-то? У вас
ведь вчера получка была?
     -- Была.
     -- Ну и сколько тебе шарахнули?
     -- Восемнадцать рублей дали.
     -- За месяц?
     -- За месяц.
     -- Отхватил... Ну, а  зимой ты и того не заработаешь. А  если корову не
прокормишь? У тебя этих... архаровцев-то сколько, девять?
     -- Оно конешно...--Иван Африканович подзамялся, но вдруг обозлился:--Ты
с кем думал? Я с тобой поеду? Нет, брат, мое дело дома сиди, не ерепенься. А
кто  меня