ил,  ежели
ножи точить не  на  чем", -- бригадир отвечает.  "А я тебе говорю, через два
часа если не пустишь косилку, пеняй на себя, сниму с должности". --"А иди ты
к  е... матери с твоей должностью!"--это  бригадир. А  председатель как даст
ему  по уху... Чем кончилось,  Иван  Африканович не  узнал, поскорее  прошел
мимо, потому что, когда начальство бригадира колотит, лучше не  ввязываться,
от обоих и попадет.
     И вот  Иван  Африканович косил по ночам. Обшаркал  косой все кустики на
небольшой  пустовине, на добрый стожок  уже  скопилось  травы  на  Левоновых
стожьях.  В лесу, километрах в  семи от деревни. Конечно, бригадир знал, что
Иван Африканович косил по ночам. Знал и Иван Африканович, что бригадир знал,
только оба притворялись ма-
     лыми ребятами  и в глаза друг дружке  старались не  глядеть. Нынче днем
встретил Иван  Африканович бригадира в  поле  на колхозном  покосе.  Сметали
только  что стожище. Большой, ядреный  стожище, что  твоя колокольня.  "Что,
Иван  Африканович,  центнеров десять  будет,  пожалуй?"--  сказал  бригадир.
"Центнеров десять, пожалуй, будет",-- сказал  Иван Африканович. "Ну, а  ежли
будет, дак и давай шпарь, Иван Африканович".--"Ладно, буду шпарить,-- сказал
Иван Африканович, -- только  пошто это шерсть-то у единоличных коров не в ту
сторону растет?"
     Захохотал бригадир  и говорит,  что  это  еще ничего,  когда  в  другую
сторону шерсть у коров, а вот когда у людей не в ту...
     И пошел,  а Иван Африканович  обтеребил стог и начал новый закладывать,
еще шире, еще матерее.
     А  потом, ночью, отмахал  семь  верст в лес тихонько, чтобы не  услышал
кто,  наставил  косу,  обкосил кустиков с  полдесятка  и  опять  семь  верст
обратно,  еле успел  к бригадирову звону  позавтракать. Хорошо!  Третью ночь
спал Иван Африканович всего  часа по два, дело привычное. Зато  после каждой
ночи на душе легче, -- как-никак, а корову прокормит зиму. На четвертую ночь
сметал первый, хоть  и  небольшой,  но все  же  стожок; на шестую  еще  один
добавил, тоже небольшой, и утром опять ушел на колхозный покос. Вечером взял
с собой  в  лес Гришку. Хоть и невелик еще парень, а все же подмога.  Гришка
нес грабли,  отец  косу,  да  топор, да  оселок. Пришли  в лес.  Гришка ртом
хамкает, от комаров отмахивается, ему очень захотелось спать.
     -- Пап, мы тут будем ночевать?
     -- Не ночевать, а косить будем, -- сказал Иван Африканович.
     -- Пошто в лесу-то? -- спросил Гришка. -- Ты ведь с мамой в поле косил,
а теперь в лесу. Что, разве там травы больше нету?
     -- Нету.
     -- Ну, папка, ты и врун!
     --  Поговори у меня! --  Иван  Африканович взял косу. -- Бери грабли да
зацапывай! А я тут рядом буду...
     Отец  ушел  косить,  а  Гришка  оглянулся,  взял  грабли.  Тихо  было и
темновато,  небо за березами  краснело еле-еле.  Мошка с комарами ела Гришку
почем зря, а ему надо было  зацапывать сено, и он не  понимал,  почему ночью
надо переться в лес, да еще в такую даль. Гришка нагреб
     две  маленьких, под  свой рост, копенки, устал и  сел на  одну копешку.
Комары  и  мошка  совсем  его закусали,  лезли прямо в  штаны и под  рубаху.
Холодно  стало,  пала  уже  роса, и Гришка  сидя  задремал. Потом  незаметно
заснул,  склонился на копешку. Иван  Африканович пришел, не стал его будить,
накрыл фуфайкой:
     -- Спит, работник...
     Вставало солнышко; они  шли домой коровьими  тропами.  Иван Африканович
послал Гришку вперед одного:
     -- Беги, да ежели встретишь кого, скажи, что в поскотину теленка гонял.
     -- Какого теленка, пап?
     -- Ну, своего теленка...
     -- Никакого я теленка не гонял, -- сказал Гришка.
     -- Поговори у меня!
     Иван  Африканович  крадучись вышел прямо в поле на  покос и  косил весь
день, до вечера колхозное сено.
     Гришка спал  на  повети  до  обеда,  а  в  обед пришел с  председателем
районный начальник и сел на бревнах. Они позвали Гришку:
     -- Мальчик, а ну принеси ковшик воды! Гришка сбегал за водой.
     -- Что, нет отца дома? -- спросил начальник.
     --  Не-е!--сказал Гришка.--Мы  с папой  из  лесу вместе шли, а потом  я
убежал. Мы ночью косить ходили.
     -- Что-что? Ну-ка иди, мальчик, поближе. Куда, говоришь, ходили?
     -- Косить.
     -- В лес?
     -- Ыгы.
     -- Так,  так. А  ты нам  покажешь,  где  это место? Мы тебя  на  лошади
прокатим.
     Гришка с великим  удовольствием  залез  на  лошадь,  уселся  поудобнее,
держась за вельветовую толстовку  незнакомого начальника. Председатель хмуро
ехал рядом.
     --  Это  по  Левоновской  дороге,  что   ли?  --  спросил  он.   Гришка
чистосердечно  рассказал дорогу, они отпустили его  и поехали  в лес, а  он,
ободренный и радостный, побежал домой.
     Вечером   Ивана  Африкановича   через  Мишку  Петрова,  который   ходил
выписывать  запчасти,   вызвали  в  контору.  В  кабинет  председателя  Иван
Африканович вошел,  будто кот-блудня, спокойно,  но  с  внутренним сознанием
своей вины.
     -- Дрынов? -- спросил районный начальник.
     -- Так точно, он самый.--У Ивана Африкановича екнуло сердце.
     --  Вы косите в лесу по ночам  для личных  нужд.  Вы понимаете, товарищ
Дрынов, что это прокурором пахнет? Вы же депутат сельсовета!
     Иван Африканович покраснел как маков цвет, он был и правда депутат.
     Он чуть не плакал от стыда, виновато мигал и чуял, как розовели горячие
уши.
     --  Чего уж...  виноват, значит, дело привычное.  Баба смутила,  думаю,
корова... Виноват, в общем, замарался, не будет больше такого.
     Уполномоченный   ударил  кулаком  по   заляпанной  чернильными  пятнами
столешнице:
     --  На  правленье яснее  поговорим. А сейчас марш! Чтоб  духу твоего не
было. "Виноват"!
     Иван Африканович понуро, боком вылез из кабинета.  Забыл надеть шапку и
с великим стыдом, качая головой, вышел на крыльцо. Ему было до того неловко,
совестно, что уши долго еще горели. Словно ошпаренные самоварным кипятком. И
все-таки после  этого разговора ему стало  не то чтобы  легче, а так  как-то
приятнее, будто  кончилась тайная опасность, которая все это время стояла за
плечами.
     Вот  только  что с коровой  делать?  Без  сена коровы  не будет у Ивана
Африкановича, а без коровы и молока не будет, а без молока не будет  и денег
на  хлеб-сахар,  уж  не говоря о том, что  с такой семьей без молока никакой
приварок не  поможет. Не напасешься никаких щей. А  шут с ней,  утро  вечера
мудренее.
     Иван Африканович пошел  в огород,  сел отбивать косу. И вот  уж чего он
никак не ожидал, так это  одного дела. Он отбивал  косу,  плевал  на  кончик
молотка  и тюкал  по бабке, плющил тонкое лезвие, стараясь не  делать на нем
трещин. Тюкал долго, размеренно,  и уже совсем  все встало на свое место, он
успокоился от этого тюканья, как вдруг опять появился тот уполномоченный. Он
по-свойски открыл отводок загороды и зашумел макинтошем.
     -- Так, так, товарищ Дрынов. Как вас, Иван?
     -- Африканович, -- не сразу добавил Иван Африканович.
     -- Я к вам, Иван Африканович, на одну минутку. За-
     куривайте,--он протянул только что початую пачку "Беломора".
     --  У  меня  есть,  только  этот  мелкослой, "Байкал",-- отказался Иван
Африканович.
     -- Держите, держите!
     И  хотя  Ивану  Африкановичу  не  хотелось  "Беломору"  (у него  всегда
поднимался кашель от переменного  курева), хотя он и привык к "Байкалу", но,
чтобы не обидеть человека, взял "беломорину".
     -- Так, так, -- сказал уполномоченный.--Погодка-то, а?
     -- Погода хорошая, --  сказал Иван  Африканович.  А уполномоченный взял
косу, потрогал, каково она насажена на косьевище. Будто и  в самом деле умел
насаживать косы и будто ему на самом  деле было  важно,  хорошо ли  насажена
коса у Ивана Африкановича.
     -- Так, так...
     "Неужто  опять? -- подумал Иван  Африканович.  -- Вот ведь  беда какая,
провались это и сено".
     А уполномоченный перестал такать и говорит:
     -- Вы, товарищ Дрынов, наш  актив и опора. На кого же нам в руководстве
и опереться, как не на вас? Правильно я говорю?
     -- Оно конешно...
     --  Вот и я  говорю,  что вы депутат. Партия и  правительство  все силы
бросили  на  решение  Пленума.  А  у  вас  в  колхозе  люди,  видать,  этого
недопонимают, им свои частнособственнические интересы дороже общественных. Я
не про вас говорю, вы свою ошибку поняли. Кто у вас еще по ночам сено в лесу
косит?  Вы как  депутат должны нам  подсказать.  Вы мне  перепишите  всех на
бумажку  к завтрему. Где кто сколько накосил.  А бумажку  в контору занесите
для принятия мер. Договорились?
     -- Оно конешно...
     --  Вот  и   хорошо,  что  договорились.  А  ваши  стога  мы  не  будем
обобществлять, я скажу председателю. Все ясно? Ну, будьте здоровы, а бумажку
завтра занесете.
     Иван Африканович нехотя подал ему свою тяжелую лапищу, и уполномоченный
зашуршал плащом, вышел из огорода.
     Никакой  бумажки  о  том, где кто косит по ночам,  Иван  Африканович не
написал. Он  и не  подумал  ее  писать. И вот  теперь его  склоняли  по всем
падежам,  на всех собраниях, до того дело  дошло, что он даже опять похудел.
Провались все в тартарары...
     -- Не знаю,  что и делать, Катерина... --  сказал он как-то вечером. --
Записали мои стожонки... Стыд. На всю округу ославили.
     Катерина, как могла, начала его утешать:
     -- А ты, Иван, сходил бы к соседскому-то председателю.  Может, тот даст
покосить в лесу-то.
     Это  была хорошая  мысль.  Иван Африканович еще тем  летом перекладывал
печи в конторе того, соседнего председателя, мужик он был хороший,  заплатил
тогда по два рубля на день.
     Иван Африканович выкроил время, сходил в чужую контору, и ему разрешили
косить на той, соседней территории, только чтобы потише, без шума. Они опять
по четыре ночи ходили в лес вместе  с  Катериной. Правда, косили не подолгу.
Катерине к  пяти  утра надо  уже  на дойку, да и ему к  шести-семи на  общий
покос.  Четыре  ночные упряжки, косили старательно, надо было уже  стоговать
сено,  как вдруг и приехал Митька. Шурин Митька из Мурманска, брат Катерины,
не больно надежная опора Евстольиной старости.



2.ФИГУРЫ

     Он приехал ночью, уже под утро, на  запоздалой леспромхозовской машине,
что везла на лесоучасток горючее. Слез у бревен Ивана Африкановича, поглядел
вослед машине:  шины все еще выписывали в дорожной пыли громадные восьмерки.
Митька махнул рукой: доедет, -- видать, не первый раз...
     Митька покурил  на бревнах, деревня  спала. "Дрыхнут, -- подумал он. --
Вот жизнь".
     Денег у  него не было  ни  копеечки. Все  деньги просадил, пока ехал из
Заполярья, не было и чемодана с гостинцами и шерстяного свитера.
     Митька  без  большого  труда открыл  запертые изнутри  ворота.  В  избу
заходить  не  стал, а  поднялся на  поветь.  Постель  под  пологом оказалась
пустая. Он разделся до одних трусов,  снял даже тельняшку и завалился спать,
проспал чуть не до обеда, а днем, чтобы не слушать маткиных нотаций, подался
на улицу. Евстолья--мать--хоть и ругала его, однако накормила на славу, и он
вышел на солнечную улицу, сходил в огород, сорвал и пожевал горькое  перышко
лука, зашел в  баню, посидел на приступке.  Ни зятя Ивана, ни сестры дома не
было, и Митька пошел
     по деревне, увидел Курова, который у крыльца насаживал чьи-то грабли.
     -- Здорово, дедко! -- Митька остановился.
     -- Здорово, брат, здорово. Вроде Митрей.
     -- Ну.
     -- Вот  и  хорошо, что родину  не забываешь.  Каково, брат, живешь?  Не
завел сберегательную-то?
     Митька  безнадежно  махнул рукой и  пошел дальше,  такие разговоры были
сейчас совсем ни к чему.
     Пусто в деревне.  Вон только у  скотного двора  какие-то  звуки. Митька
направился туда и встретил еще одного старика -- Федора, он ехал от фермы на
телеге с бочкой.
     -- Привет, дед!
     --  Тпррры!  Стой,  хромоногая. Доброго здоровьица.  Не  Митрей?  Вроде
Митрей, Катеринин  брат. -- Федор остановил кобылу, сидя козырнул Митьке. --
То-то Евстолья-то уж давно говорила, что сулишься. Надолго ли к нам?
     -- Да недельки две поживу, а там видно будет. -- Митька угостил старика
куревом, спросил:--Чего возишь-то?
     -- Да вот за водой езжу по четвертый  день. Ноне я, Митрей,  воду вожу.
Всю зиму солому возил, а теперь по другому маршруту.
     --  Что  так?  -- Митька  пришлепнул  кучу  оводов  на  кобыльем  боку.
Равнодушно поглядел на окровавленную ладонь, вытер о траву.
     --  Вишь, оно  как  получилось,  --  сказал Федор. --  Старый-то хозяин
вздумал в прошлом  году водопровод провести коровам. Ну, установили все, эти
трубы, поилки, колодец выкопали, а Мишка Петров насос и движок  поставил. До
этого-то доярки  на себе таскали, по колодам. Ну, а как учредили водопровод,
мы колоды-то эти все и выкидали да истопили,--куда, начальство  говорит, эти
колоды, ежели автопоилки есть. Механизация, значит. Да.  Тпрры, дура старая!
Не стоит никак, оводы, вишь.
     Федор был рад поговорить с новым человеком.
     -- Значит,  спервоначалу-то  хорошо  качали,  Мишка  вон качал,  вода в
колодце  была,  а  потом  хлесть,  вода  кончилась,  одна   жидкая  каша,  в
колодце-то. Пырк-мырк --  нет  воды.  А третьего  дня  председатель  ко  мне
нагрянул. "Бери,--говорит,--срочно  лошадь,  марш воду  возить".  Я  говорю:
"Куда возить-то, и бочка рассохлась,  и колоды  истоплены". --  "Не твое, --
говорит, -- дело, вози в колодец".  Я, конешно, поехал, мое  дело маленькое,
только что, ду-
     маю, за причина? Слышу, доярки судачат, что начальство едет из области.
Пока начальство по тем бригадам шастало, я раз пятнадцать на реку-то  огрел,
полколодца  воды   набухал.  Распряг  свою   хромоногую,  гляжу,  начальство
приехало, с блакнотами  по двору ходит, а Мишка движок  запустил и давай мою
воду из колодца  качать. Ходят, нахваливают. Я, конешно  дело,  молчу, а про
себя-то думаю да по кобыле по репице ладонью хлопаю: "Вот вы где все у меня,
вот где".
     Митька хохотал, сидя на траве  у телеги, а довольный Федор попросил еще
папироску.
     -- Только вот, Митрей,  что  антиресно. Моя кобыла-то еще зимой до того
привыкла солому  возить, что с закрытыми  глазами  по тому  маршруту ходила.
Идет  да  спит, дорогу от фермы ко скирдам как свои  пять  пальцев  на ощупь
знала. За вожжи дергать уже не надо было. Ну, а теперь-то я с ей и мучаюсь и
грешу. Надо к речке  ехать, а она  воротит в открытое  поле. Но, хромоногая,
поехали! Куда опять норовишь?  Опять  на старый маршрут, чистое мне с  тобой
наказанье. Что значит привычка для животного.
     Разговор с Федором  сильно  развеселил Митьку он поглядел  на запястье:
золотые ленинградские часы, купленные с последнего рейса в Норвегию и как-то
уцелевшие,  показывали четверть  второго. Если идти  сейчас же  в центр,  на
почту, то можно еще успеть послать телеграмму.  Закадычному и верному дружку
судовому электрику Гошке Ванилину.
     Тот не  подведет,  в  лепешку  разобьется,  а сотню  достанет  и пошлет
телеграфом. "Ладно, успею и  завтра,--решил Митька. -- А пока займу у сестры
или у Мишки Петрова". Надо же было отметить приезд?
     Митька так и сделал.
     Он  весело,  в каждой  избе, выкидывал  трешники  и  козырем  ходил  по
деревне, а бабы с восхищением  ругали его: "Принес леший в самый-то сенокос,
ишь харю-то отъел. Только мужиков смущает, сотона полосатой".
     Впрочем,  в последнем намеке на Митькину тельняшку  справедливости было
уже мало, тельняшка в первый же день перестала быть полосатой. Евстолья дала
Митьке рубаху Ивана Африкановича. Но Митьке  в общем-то  было уже все равно,
какая рубаха висит на его кособоких плечах. Он то и дело посылал племянников
за "горючим" в
     лавку,  и ребятишки бегали  охотно, поскольку деньги за  пустые бутылки
шли для них, на конфеты и пряники.
     На третий  день Митькиного  загула пировали  в  избе  у Мишки  Петрова.
Митька клонил  голову на  Мишкину гармонь. Он  пел,  осыпая пеплом  папиросы
гармонные мехи. И в перерывах между куплетами с горьким отчаянием растягивал
губы, обнажая зубной оскал:

     Течет река, течет речка,
     Серый камень точит...

     Мишка, не  зная  слов, восторженно вскидывался, хотел  подпеть и тут же
затихал, а Пятак тоже добросовестно пытался понять Митькину песню. А Митька,
с выдохом, со слезой и ни на кого не глядя, грустно пел свою песню:

     Их, молодой жулик, молодой жулик
     Начальничка просит:

     -- Ты, начальничек, ты, начальничек,
     Отпусти до дому...
     И-эх, соскучилась дорогая,
     Что живу в неволе.

     -- Отпустил бы тебя до дому,
     Да боюсь, не придешь,
     Эх, ты напейся воды холодной,
     Про любовь забудешь.

     -- Пил я воду, пил я белую,
     Пил не напивался,
     Всю-то ноченьку, ночку целую
     С милой целовался...

     Течет речка, течет речка,
     Серый камень точит...

     Митька вдруг резко прикрыл гармонь:
     --  Ладно... Не унывай,  мальчики. А ты,  дед,  чего, а? Пей!  А мне до
лампочки...
     -- Так он чего, -- спросил Куров, -- отпустил его начальник-то?
     -- А мне до лампочки... Кого?
     -- Да этого, что пел-то...
     -- А-а...  Отпустил. -- Митька,  не  чокаясь, сглотнул  стопку.  -- Оне
отпустят... Держи карман...
     -- А?
     -- Отпустил, говорю.
     -- А вот когда я в Сибири был, дак...
     Никто Курова не  слушал, все говорили каждый  о своем, и Куров  вежливо
прислушался.  Мишка начал  рассказывать,  как Иван Африканович сватал его на
Нюшке и как они ночевали в Нюшкиной бане.
     --  Постой, а где же  Африканович?--оглянулся Митька и послал какого-то
племянника за Иваном  Африкановичем.  Сам же  отложил  гармошку,  распечатал
очередную посудину.
     Мишка взял гармонь, яростно спел частушку:

     Я мальчишке хулиган,
     Меня не любят девушки,
     Только бабы небаские,
     Да и то за денежки.

     Кроме Мишки и Митьки за столом сидели Куров да Мишкин дядя, по прозвищу
Пятак, тот самый, кому  когда-то  Иван Африканович променял Библию и который
запаял самовары.
     Старик Федор, как выразился Митька,  уже давно скопытился и попал не на
тот маршрут: одетый храпел на Мишкиной лежанке.
     -- А вот что  я тебе,  Митрей, скажу, -- рассуждал Пятак, -- ежели тема
не сменится, дак годов через пять никого не будет в деревне, все разъедутся.
     -- Да вас давно надо бы  всех  разогнать, --  сказал  Митька и,  как бы
стреляя,  указательным пальцем затыкал  то  в сторону  Пятака, то в  сторону
Мишки.--Кхы-кхы! Чих!
     -- Это как так разогнать?
     -- А  так. Я бы на месте начальства все деревни бензином облил, а потом
спичку чиркнул.
     -- Антиресно!  Антиресно  ты, Митрей,  рассуждаешь!  --  Пятак  покачал
головой. -- А что бы ты, милой, жевать-то стал? Вместе с начальством твоим?
     --  Дак  ведь  от вас  все  равно что  от душного козла,  ни шерсти, ни
молока.
     -- Так-то оно, конешно, так, -- раздумчиво согласился Пятак. -- Только,
вишь, дело-то какое.
     Он показал на репродуктор, передавали последние известия.
     -- С Москвой-то  у  нас связь хорошая.  Москва-то в нашу сторону хорошо
говорит. А вот  бы еще такую  машину придумать, чтобы в обе стороны, чтобы и
нас-то в Москве тоже слышно было. Вот сам знаешь, в колхозе без коро-
     венки  нечего   и  думать  прожить.  Есть  коровенка  --  живешь,  нету
коровенки--хоть матушку-репку  пой. А  ей, вишь,  коровенке-то,  сено  подай
кажинную зиму. Да. Я, значит, о прошлом лете поставил стожок в лесу, да и то
на другой территории  по  договоренности с тем председателем А наши приехали
да и увезли. Я, значит, в контору, я в  сельсовет. Я, брат,  в кулак шептать
никогда не буду. До райисполкома дошел, а свой прынцып отстоял.
     -- Вернули сено? -- спросил Митька.
     -- Оно, конешно, сено-то не воротили...
     -- Ну, а нынче как?
     -- Теперича я  хитрей буду. Мне тот суседский председатель опять косить
разрешил. Вон Иван Африканович ноне тоже в лесу покосил