ое  восхищение. Далее поэзия
развивалась,  переживая  один  золотой  период  за  другим.  Ханьские  поэты
сменились в  IV-VI веках новой  блестящей  плеядой. Танская поэзия  (618-907
гг.) объединяет новое поколение поэтов, очень разнообразных и многочисленных
(до 2500),  среди которых  были и такие  колоссы, как  Ли Бо и Ду  Фу (их на
Востоке, похоже, ценят никак не меньше, чем Шекспира или Гете на Западе - Т.
Б.).  Их продукция  еще поддавалась учету.  Но этот расцвет поэзии  оказался
лишь  предтечей нового  "золотого века" - поэзии эпохи династии  Сун.  Общее
число  китайских  поэтов  измеряется  десятками  тысяч  имен".  Но  в  Китае
стихосложением  занимались  далеко  не  только  профессиональные  литераторы
(впрочем, и сам профессионализм понимается в Китае не так, как  в Европе. На
Западе профессионалом считается  тот, кому удается зарабатывать себе на хлеб
своей творческой деятельностью; китайские же поэты, хотя и публиковались, но
денег  за стихи не получали  -  "былобы стыдно", говорит Алексеев. У нас же,
наоборот, Пушкин всю жизнь  стыдился  писать стихи  ради стихов, и постоянно
твердил  всем и каждому  (вплоть до  царя и Бенкендорфа), что только нужда в
деньгах  побуждает его к поэзии. Не  знаю, как бы  он оправдывался,  если бы
Смирдин  не платил ему по  10  р.  за  строчку (20  или 30 долларов  на наши
деньги) - пожалуй,  трудно было бы объяснить тогда кому-то,  зачем нужны все
эти  элегические  затеи).  На  государственных  экзаменах, которые открывали
доступ к высоким чиновничьим должностям, обязательно требовалось совершенное
владение    стихотворной   техникой.    Постепенно    сформировалась   целая
наследственная  каста  феодальной   бюрократии,  представители   которой   и
именовались  литераторами.  Это  были  чиновники,  не  имевшие необходимости
зарабатывать себе на жизнь -  они  жили  за счет крестьян, которые полностью
содержали их, оплачивали их обучение, книги, поездки  на экзамены, сложные и
дорогие. И на каждом  из этих  экзаменов рассматривались стихотворные работы
этих  чиновников-поэтов,  которые  все  накапливались   и   накапливались  в
библиотеках и к ХХ веку (после  трехтысячелетнего накопления) составили свод
поэзии,  объем которой не поддается  теперь никакому учету. По этому  поводу
мне  вспоминается шутка  Герцена  о том, что  в  Петербурге  можно встретить
людей, которые беспрерывно пишут, то есть чиновников, и людей, которые почти
никогда не пишут, то есть русских литераторов. Китаю, похоже, удалось решить
эту проблему, совместив эти две должности воедино.
     Вся эта поэтическая продукция никогда не оседала  мертвым и бесполезным
грузом.   Китайцам   свойственно  совсем   другое,   чем  нам,  отношение  к
поэтическому тексту. В принципе, у  нас тоже считается, что поэзия, и, шире,
искусство - это единственное  полноценное  отображение действительности, что
наука никогда  не  предлагает  ничего,  кроме мертвых схем,  описывающих мир
всегда  лишь  с  очень небольшой  степенью  приближения,  грубо и отрывочно.
Наверное, все с  этим согласны,  но  при  этом  никому  не приходит в голову
разрабатывать  какие-нибудь  идеи,  опираясь  исключительно  на  поэтические
тексты.  В Китае же это было принято со  времен Конфуция,  который  все свое
учение возвел на  фундаменте "Шицзин" - сборника народных  песен и культовых
гимнов (это, кстати,  самые древние из  дошедших до  нас  образцов китайской
поэзии). Подход этот культивировался в Китае повсеместно и по любому поводу.
Составители  китайских  энциклопедий  чаще  всего,  как  говорит   Алексеев,
воздерживаются от  суждений  любого рода, ограничиваясь лишь  тем,  что  они
приводят различные тексты  и  сопоставляют их. Знаменитая энциклопедия "Тушу
цзичэн",  состоящая  из  10 тысяч  томов, содержит в равной  мере и  научный
текст,  и  художественные произведения.  Скажем, в разделе  "чай" приводятся
поэтические тексты, связанные с чаем (который  рассматривается как  цветок и
как  напиток).  У нас в Европе такое отношение  к  поэзии  было свойственно,
пожалуй, только Данте, называвшему поэта "il saggio" (мудрец).
     Этот культ поэзии пронизывал все стороны жизни Китая - вплоть  до того,
что маньчжурские императоры,  правившие  Китаем (и пытавшиеся стать большими
китайцами,  чем  сами  китайцы)считали,  что  своей  славой  они  обязаны не
чему-нибудь, а  именно литературным успехам. Такое  напряженное  отношение к
искусству  не  могло  не  привести  к   мощному  взлету   культуры.   Ничего
удивительного,  что  именно Китай  создал  "литературу,  язык, образование и
почти  всю  духовнуюкультуру"  Японии,   Кореи  и  Вьетнама.  Даже  монголы,
завоевавшие  Китай,  которые,  по  словам  Алексеева,  старательно  избегали
китайской литературы,  все-таки поддались в конце концов ее обаянию  и стали
переводить  на  свой  язык  китайские  романы.  Единственной  разновидностью
завоевателей, которые так  ничего  и не  поняли в богатейшей и утонченнейшей
китайской  культуре,  были европейцы.  Китай отвечал  взаимностью. "Из  всех
варваров,  виденных Китаем,  этот  тип  варваров  был  особенно  ненавистен,
непонятен и неприемлем". Эти  дикари,  пришедшие с далекой и глухой окраины,
похоже,  также считали свою землю центром мироздания - уже одного этого было
достаточно, чтобы  сбить Китай с  толку. Когда же они  вторглись в  страну и
стали  растаскивать  ее  на  части, стремясь  урвать  себе  кусок  побогаче,
национальное   самосознание   Китая  испытало   из-за  внезапного   крушения
тысячелетних иллюзий настолько болезненный  шок,  что последствия его до сих
пор  проявляются  в повседневном  поведении  китайцев. Гордость  их  за свою
страну кажется несколько нарочитой - тем более что они гордятся почему-то не
столько  своей  тысячелетней  культурой, сколько быстрым ростом экономики  и
колоссальной торговой экспансией на Запад. Видимо,  это и есть то, что еще в
конце прошлого  века Владимир Соловьев называл  "бить западных  собак  их же
оружием" ("Три разговора"). Он верно предсказал тогда, что  первыми на  этот
путь вступят  "подражательные  японцы", перенявшие  с удивительной быстротой
"вещественные  формы  европейской  культуры",  а   потом   вовлекут  в   эту
деятельность  Корею  и  Китай.  Дальше,  если  верить Соловьеву, планируется
изгнание белых дьяволов из Азии, завоевание их собственных стран и основание
настоящего Срединного царства над всей вселенной. Поживем - увидим.

        С. Петербург - Пулково
     Я много ездил раньше по России и по Европе,  но, наверное, впервые  мне
предстояло  отправиться в  путешествие  столь  комфортным образом.  Мы ехали
вдвоем  с Димой -  человеком, который и затеял всю эту довольно экзотическую
сделку, покупку промышленного оборудования в  Шанхае. Вся ответственность за
деловые переговоры лежала на нем, в мои обязанности входил только перевод (с
английского, разумеется, а не  с китайского). Дорогу,  питание и развлечения
оплачивал Дима из  своего кармана  (точнее, из кармана своей фирмы), и я мог
всецело сосредоточиться на сладостном соприкосновении с влекущей и неведомой
культурой.  То,  что  я  читал  об  Азии,  разжигало  мое  воображение:  мне
представлялись  огромные  озера  под  сумрачным  туманным  небом,  китайские
джонки,  пробирающиеся среди  плавучих  зарослей цветущего лотоса, невысокие
горы на  берегу, покрытые сосновыми лесами и увенчанные пагодами, бамбуковые
рощи, водопады, домики в лесной глуши. Мы ехали в апреле, когда в Петербурге
только-только  сошел снег с полей, и я думал о том, что знаменитые китайские
сады  должны  как  раз  цвести,  и  можно  будет в полной  мере  насладиться
прославленным   умением   китайцев   сочетать  дикую   красоту   природы   с
архитектурой,  тонко и  со вкусом вписанной в  окружающий пейзаж. Я  не ждал
чего-нибудь  особо  выдающегося от их  городов; сколько  раз уже я испытывал
тяжкое  разочарование  от  европейских  столиц  с  потрясающими  воображение
названиями,  вблизи  же  оказывающимися  серыми,  блеклыми,  провинциальными
поселениями, не выдерживающими никакого сравнения с имперским Петербургом!

     But Europe was what Europe seems,
     And not the Europe
     of our dreams.

     В аэропорт  "Пулково"  мы приехали заранее, и  у  нас  еще было полчаса
после регистрации, чтобы попить кофе и собратьсяс мыслями. В окно были видны
самолеты, на которые я  заранее  смотрел с затаенным ужасом. Несмотря на то,
что самолеты в России  обычно имеют возраст весьма  почтенный,  я  не боялся
воздушной  катастрофы; гораздо больше меня смущала  возможная  реакция моего
желудка на воздушные ямы и прочие характерные явления. На  самолетах я летал
до этого два  раза в своей жизни, и, несмотря на то, что было это давно, еще
в детстве, эти полеты запомнились мне  очень хорошо. Оба раза это был АН-24,
и  оба  раза  меня  так  артистично  выворачивало   наизнанку,  что  никаких
предусмотренных заранее пакетов не хватало и приходилось посылать стюардессу
за подкреплением.  Поначалу,  когда поездка  еще планировалась,  я некоторое
время даже  уговаривал Диму ехать поездом  (Москва -  Пекин,  какое чудесное
название), но от этой идеи быстро пришлось отказаться.  От  Москвы до Пекина
поезд  идет,  по-моему, около недели, а выдержать такое путешествие у нас не
было бы  ни времени, ни сил. Мне давно  хотелось увидеть всю Россию, хотя бы
из  окна  поезда,  но эта мечта не  сбылась и  на этот  раз. Что  поделаешь,
подумал я  -  придется ограничиться Китаем. Я  утешал себя тем, что Россия -
страна  чрезвычайно  однообразная,  за  Обводным  каналом  все  ее   красоты
заканчиваются  и  начинаются  сплошь  одни  и   те   же   ледяные   пустыни,
растянувшиеся на шестую часть суши.
     В  самолете  нам  объявили, что через  три  часа у  нас будет посадка в
Красноярске. Мне  не очень-то верилось,  что за  такое короткое время  можно
преодолеть это расстояние (когда-то  я от Урала до Харькова ехал  на  поезде
трое  суток),  но  задумываться  над  этим  у  меня  не было  возможности. Я
сосредоточенно  прислушивался к  состоянию своего желудка, готовясь к самому
худшему.

        Пулково - Красноярск
     Некоторое  время самолет,  не отрываясь  от  земли, петлял по  каким-то
дорожкам вокруг аэродрома, пытаясь, видимо, найти что-то похожее на взлетную
полосу. Обнаружив  ее,  он  начал  было  разгоняться  (от чего у меня  сразу
захватило дух),  но вдруг остановился и снова стал разворачиваться.  Я хотел
спросить Диму, что могут  означать все эти  маневры  и по какой  причине  мы
никак  не можем взлететь  - или  хотя бы  точно  определиться с направлением
полета  -но тут  березки  и  елочки за  окном  внезапно  провалились куда-то
глубоко   вниз,  а   мой  желудок  почему-то  двинулся   в   противоположном
направлении.  "Странно, - прокомментировал Дима,  - такие большие самолеты в
воздушные  ямы  обычно не  попадают".  Несмотря на  то, что в таких  случаях
смотреть  в окно  не  рекомендуют, по  крайней мере,  на  взлете, я  не смог
сдержать  своего  неуемного  любопытства  и  уставился  на наш  серо-зеленый
северный  пейзаж,  расчерченный  извилистыми  речками и  дорожками.  Самолет
быстро  набирал высоту.  Никаких  особо  неприятных ощущений у меня пока  не
было, но, уверив себя, что они не замедлят появиться, я попросил стюардессу,
проходившую  мимо, принести  мне на  всякий случай пакетиков. "Вам  плохо? -
участливо спросила она. -  Сколько вам нужно  пакетов?". Как выяснилось чуть
позже, она имела в виду, что, может быть, пакеты нужны не только мне одному,
но я воспринял ее вопрос очень серьезно, и попросил замирающим  голосом: ну,
принесите для начала хотя бы два.
     Самолет  шел  вверх  ровно  и  мощно, и  постепенно  мои  страхи  стали
проходить.  Те  странные ощущения, которые  я  испытывал  на  взлете,  были,
очевидно,  на  добрую долю  вызваны  самовнушением:  во всяком случае,  пять
последующих взлетов и шесть посадок я перенес без каких-либо затруднений. За
окном уже не  видно  было ничего, кроме белого тумана, застилающего все, что
было под нами. Иногда он разрывался, но ничего определенного внизу все равно
различить было невозможно. Мы должны были пролетать над Уралом, над большими
реками,  но, все, что я  видел - это были весьма  протяженные прямые  линии,
пересекавшиеся иногда очень прихотливо. Ввиду того,  что, как всем известно,
дорог в России  нет, то, очевидно, это и были  направления. Хотя  оставалось
неясным,  куда  здесь направляться -  мы пролетали намного севернее  главных
русских городов.
     Мы двигались на Восток, и солнце стало садиться гораздо раньше, чем это
можно было  ожидать.  Стемнело очень быстро,  и  в салоне самолета загорелся
бледный  люминесцентный  свет.  Подали  ужин, который  я отверг было сначала
(предвкушая  посадку,  которая,  говорят,  еще  страшнее  взлета),  а  потом
передумал,  махнув рукой на все  превратности полета.  Через полчаса самолет
вдруг начал быстро терять высоту. Очень скоро я увидел в окно какие-то холмы
под нами, поросшие высокими соснами. Они быстро проносились мимо, но никаких
признаков того,  что аэродром  поблизости, я не видел.  Внезапно наш самолет
еще резко  снизился, почти прижавшись к  земле, и справа  и слева замелькали
огоньки  взлетно-посадочной   полосы.  Я   думал,  что  он  уже  катится  по
поверхности, но он  был еще в воздухе - толчок от соприкосновения с  полосой
последовал чуть позже, и его ни с чем нельзя было перепутать.

        Красноярск - Хабаровск

     В Красноярске  мы целый  час сидели в аэропорту,  пили  сибирское  пиво
(оказавшееся еще  гаже  московского)  и обсуждали обстановку,  сложившуюся в
этой вотчине  Лебедя  в  результате его  недолгого  губернаторства.  В конце
концов мы пришли к выводу, что такие выборы, как в Красноярске  - это лучший
способ превратить самую деструктивную и  дестабилизирующую  силу в охранника
существующего порядка. С этой  точки  зрения неплохо бы и остальным деятелям
"непримиримой оппозиции" вручить по краю, или, на  худой конец, по области -
пусть упражняются.
     В самолете я почувствовал себя уже как дома. Через  три часа мы  должны
были оказаться  в  Хабаровске,  преодолев в  общей сложности семь или восемь
тысяч  километров.  Я не  переводил  часы на местное время, и  был несколько
удивлен, обнаружив, что уже  около  полуночи край неба впереди стал синеть и
темнота  вокруг нас заметно поредела. Солнце взошло в половине первого.  Это
была,  наверное, самая короткая ночь в моей жизни - петербургские белые ночи
даже  в  июне обычно  длятся  долее,  и  раньше трех  часов  утра  солнце не
поднимается над горизонтом. Рассвет  этот выглядел достаточно  необычно: его
краски были чистыми и прозрачными, по сравнению с обычными земными восходами
солнца.  Крыло  самолета,  залитое ярко-розовым,  почти театральным  светом,
резко  выделялось на фоне лазурной эмали небосвода. Но все это  продолжалось
очень недолго: солнце  поднялось  высоко  над  горизонтом, и розовые оттенки
пропали, перейдя в обычное дневное освещение.
     Самолет начал снижаться задолго до объявления посадки, и за окном  были
видны какие-то однообразные каменистые пространства, почти сплошь безлесные.
Выглядело  это  как нагромождение  крупных кристаллов  серого цвета.  Иногда
между ними появлялись и небольшие речушки, петлявшие необычайно замысловато.
Наконец мы увидели Амур, даже сверху казавшийся огромным, широко растекшимся
по  равнине,  со многими  островами и  параллельными руслами. На другом  его
берегу простиралась уже Поднебесная Империя.
     В Хабаровске было солнечно, но очень холодно и ветрено.  До самолета на
Харбин  у  нас  оставалось  несколько  часов,  и  мы  зашли в  кафе,  выпить
чего-нибудь освежающего и обсудить наши ближайшие планы. Экзотика начиналась
уже здесь: меню сразу  поставило  нас в тупик, хотя и было написано  родными
русскими  буквами, а не  иероглифами.  Девушка,  подававшая нам  напитки,  в
общем, неплохо  говорила по-русски,  хотя выговор у нее  был странноватый. Я
настолько  привык  в  Европе, проехав на  поезде  час-другой, переходить  на
следующий язык, что при путешествиях внутри России всякий раз удивляюсь тому
обстоятельству,  что  на  всех  наших  непомерных  пространствах говорят,  в
общем-то,  совершенно одинаково.  Диму,  наоборот,  радовало, что здесь  еще
можно общаться  на родном языке -  он  опасался, что,  не зная  английского,
окажется в  Китае в  совершенно беспомощном  положении. Как выяснилось  чуть
позже, мое положение в Китае было ничуть не менее беспомощным, хотя я вполне
могу объясниться не только  на английском, но и  на французском,  немецком и
итальянском. В Китае говорят только по-китайски.
     Таможенный и  паспортный  контроль  мы  прошли  довольно  быстро  и без
затруднений. В самолете выяснилось, что в Харбине мы окажемся уже через час.
Лететь  было недалеко, и,  наверное, по этой причине мы взмыли в  воздух так
круто, что я даже не успел  рассмотреть как следует Китай, начавшийся тут же
за Амуром. Потом, когда мы уже шли на посадку, я увидел "с  птичьего полета"
их деревни, аккуратные домики с красными черепичными крышами, какие у нас не
сыщешь на всей шестой  части суши, и ровные квадратики  полей  (или, скорее,
огородов), расчерченные очень аккуратно, как будто по линейке.

        Харбин. Аэропорт.
     В самолете были одни русские (явно направлявшиеся в Китай за покупками,
а не за развлечениями), так что первого китайца я увидел уже после того, как
мы  приземлились  в  Харбине.  Я никогда  не  забуду своего  первоначального
впечатления от Китая. Потом было еще много всего, но самым сильным оказалось
именно  это, первое  ощущение, которое я испытал, сидя в самолете и  глядя в
окно на то, что происходило на аэродроме. В харбинском аэропорту не развозят
пассажиров  на  автобусах,  а  подгоняют  к  самолету  передвижной  закрытый
коридор, который  ведет прямо в здание  аэровокзала. На  этот  раз,  видимо,
что-то  не заладилось при стыковке,  и мы  добрых полчаса не  могли выйти из
самолета.  В двух  шагах от  моего окна  располагался этот самый стыковочный
коридор, и в нем,  у  самого  порога, стояли  китайцы. Все они были одеты  в
форму полувоенного типа, и выглядели очень важно, переговаривались солидно и
неторопливо, время от времени поглядывая в  нашу сторону. Мне стало нехорошо
от одной мысли, что мы сейчас попадем к  ним в лапы, а тут еще погода совсем
испортилась, и пошел снег. Меня сразу, как только мы  приземлились, поразило
серое  безрадостное  небо  над  аэродромом,  унылое  поле  вокруг него,  без
малейших  признаков зелени; но снега нигде  не было.  Только-только  пережив
питерскую  зиму,  я надеялся,  что хоть в  этом  году у  меня  лето начнется
вовремя, в апреле,  но  на  этот раз этим надеждам сбыться, похоже,  было не
суждено.  Самое обидное было то, что как раз в России,  и даже в Петербурге,
весна была уже в полном разгаре, и я пребывал в  счастливой уверенности, что
теперь до самого ноября я не увижу  снега (которого я совершенно не выношу).
И все-таки мне довелось его увидеть снова, причем не где-нибудь, а здесь, на
юге, на широте Италии!
     Но  тусклое  небо,  мрачный  аэропорт  и  медленный,  мертвенный  снег,
засыпавший его, были только фоном для  того  действия, которое приковывало к
себе   мое  внимание.  Я  смотрел  на   невозмутимые   физиономии  китайских
чиновников,  стоявших  с бесстрастным  видом  в  ожидании  нашего выхода  из
самолета, и  мне  почему-то вспоминалось самое первое, что я узнал  о Китае.
Мой дедушка когда-то служил на  китайской границе. Он рассказывал мне, когда
я был  маленьким, что китайцы  (которых, как  он говорил,  было неисчислимое
множество)  каждую ночь  выкапывали пограничные  столбы  и вкапывали их чуть
дальше, передвигая  тем самым границу  и  незаметно,  понемногу наступая  на
Россию. Теперь эта история кажется мне невероятной, и,  наверное,  она  была
рассказана мне  в шутку или с преувеличени