поглощали салаты и холодные закуски.  У меня была слабая надежда,
что нам досталось  что-то  хотя  бы  не очень крепкое, и я попробовал запить
этой жидкостью какую-то  острую зелень,  сильно обжегшую  мне язык  (судя по
запаху, это были маринованные черенки копытня). Полученный эффект можно было
бы  охарактеризовать известной народной  поговоркой "из  огня да  в полымя".
Никогда  в жизни я не  пил более гадкой и  омерзительной сивухи. Тот глоток,
который  я  сделал, ощутимо отдавался  и через несколько часов  после нашего
обеда, заставляя меня каждый раз  мучительно содрогаться  при воспоминании о
напитке,  которым  нас  угостили так  радушно. "Что будем  делать?"  -  тихо
спросил  я Диму.  -  "Хотя бы из  вежливости  нужно,  наверное, допить  этот
стакан". "Если  я это выпью",  -  отвечал он мне, -  "то сползу под  стол, и
извлечь меня оттуда уже будет невозможно". Решившись, я жалобно сказал  г-ну
Юаню,  что  нам бы  пива - водка для  нас слишком крепкий напиток. Несколько
удивившись (он, наверное,  ждал,  что  мы залпом выпьем  по огромному бокалу
водки  и попросим еще), г-н Юань смилостивился над нами и  принес пива  и на
нашу долю.  Тут уже дело пошло  веселее. Через каждые несколько минут дама в
белом халате вносила  все новые  и  новые яства, которые  теперь  уже не так
пугали  нас, как раньше - наглотавшись  всякой экзотики в Китае, мы спокойно
воспринимали все, что  нам предлагали. Мое внимание привлекло большое блюдо,
на котором  горкой были  сложены  какие-то  существа, запеченные  целиком  и
совсем не похожие ни на рыб, ни на цыплят. Забрав одно из них палочками себе
на тарелку,  я  рассмотрел его внимательно  со всех сторон,  и сказал  Диме:
голову даю на отсечение,  что это лягушка. Лягушка - это очень простое слово
на всех языках, но, как назло,  его  английский эквивалент вылетел у меня из
головы, и  я, прожевывая нежное, сочное мясо, мучительно припоминал, как  же
это будет звучать на  языке межнационального общения. Первое, что мне пришло
в голову  - это почему-то итальянское  слово "rana", потом всплыла  в памяти
фраза из французской книжки ("mais leur passion pour les grenoilles  est une
lГйgende!"), потом  немецкое  выражение  "quaken", и только  после  этого  я
вспомнил, что лягушка по-английски будет "frog". "Кажется, frog", - сказал я
Диме  негромко,  но мистер Юань услышал, и энергично закивав  головой,  живо
подтвердил, что это  именно то самое  животное.  На вкус  оно  было довольно
приятным -  что-то  вроде курятины, но мягче и  нежнее, и я, положив себе на
тарелку  еще несколько образцов, сказал Диме:  замечательная  вещь,  советую
попробовать, второго случая  не представится. Дима  решался недолго. Откусив
сразу  большой кусок,  он начал  его жевать  с невозмутимым видом, и когда я
спросил его,  как впечатление,  Дима, пожав плечами,  заметил:  "лягушка как
лягушка",  как будто ел их каждый день.  Это, впрочем,  было  неудивительно;
после  всего  того, что  нам довелось съесть  в Китае,  нас уже  трудно было
чем-то еще озадачить в этом плане.  Тем не менее, когда внесли новое  блюдо,
на котором,  как волосы медузы Горгоны, сплелись в клубок существа несколько
иного рода, тонкие и вытянутые, как змеи, я не решился приступать к ним  так
запросто, и  спросил у китайцев, что  это.  "This  is eel", ответили мне.  Я
сразу  вспомнил, как очень давно, на  втором курсе университета, я  случайно
выучил  это слово, "угорь", и  тогда же почему-то задумался, понадобится  ли
оно  мне  когда-нибудь. Разве я мог  тогда  предвидеть,  где  и как оно  мне
пригодится!

        Шанхай
     Наши деловые  переговоры протекали достаточно успешно,  но на полдороги
нам пришлось  сделать перерыв на  выходные  дни.  Я был  рад этому  по  двум
обстоятельствам: во-первых, мои мозги уже чуть не  закипали от беспрерывного
(и  очень интенсивного)  общения  на  деловом  английском  языке,  да  еще в
китайском  его  варианте,  а  во-вторых,  нам  представлялась  увлекательная
возможность  посетить  Шанхай, расположенный  в ста километрах восточнее, на
тихоокеанском   побережье.   Шанхай,  "восточный  Париж,  китайский  Чикаго,
азиатская  Венеция", как  его  именуют путеводители, никогда не был столицей
Китая (хотя  сейчас Китаем правит и "шанхайская клика", но делает она это из
Пекина - как это похоже  на Россию,  где ни один москвич не управлял страной
вот уже три столетия), но во все  времена он играл в Китае роль, пожалуй, не
меньшую,  чем  Петербург  в России.  Эта роль,  правда, была  совсем особой.
Шанхай,  как  Петербург  в  России,  как  Калькутта  в Индии,  был  основным
проводником  западного влияния  в  страну,  но  если,  скажем, Россия  жадно
впитывала  такое  влияние,   то  Китай  по   мере  сил  ему   сопротивлялся.
Цивилизаторские усилия европейцев воспринимались в Китае как бессмысленное и
жестокое  вторжение в  веками складывавшийся  жизненный уклад. После  первой
опиумной  войны, закончившейся поражением Китая,  западные державы  получили
здесь  огромные права,  но  их  колониальная политика была,  на  современный
взгляд,  довольно  странной:  они  вели  в  Шанхае  торговлю,  покупали  там
недвижимость,  строили  заводы,  вкладывали   огромные  деньги  в  китайскую
промышленность, постепенно превращая Шанхай в самый богатый город в Азии.  И
это-то воспринималось китайцами как страшное национальное унижение! Китайцы,
в    общем-то,   спокойно   пережили   столетнее   монгольское   и   двухсот
пятидесятилетнее  маньчжурское  владычество,  но вмешательство Запада в свои
дела они  перенесли крайне болезненно. Когда Китай в сороковых годах ХХ века
несколько  окреп,  иностранцев  "попросили убраться" из  Шанхая,  что  те  и
сделали  в 1942 году. От  колониальной эпохи китайцам досталась в наследство
великолепная  шанхайская  промышленность, но  сам этот город  к тому времени
стал  ужасным  символом  злодеяний  империализма  и  тяжкого   национального
унижения, в связи  с чем  хитроумные китайцы попытались перенести  заводы  и
фабрики  отсюда  во внутренние районы  страны.  Эта попытка, как и следовало
ожидать,  не  увенчалась успехом.  Сейчас  в  Китае  к  Шанхаю  двойственное
отношение: с одной стороны, этот город, самый большой в  Китае (14 миллионов
жителей) по-прежнему напоминает  китайцам  о  пережитом  ими  не  так  давно
позоре, но с другой, пример Японии явно не дает им сейчас покоя и заставляет
китайцев, теперь  уже осознанно  и целеустремленно, выпрашивать у Запада то,
что  тот ранее  ввозил сюда  по  своей  воле  и  даже насильственно, то есть
капиталы  и технологии.  Пекинские  власти здесь, похоже,  сделали ставку на
Шанхай  и  надеются превратить его со  временем во всеазиатский финансовый и
промышленный центр (в перспективе, разумеется - во всемирный).
     От Уси до Шанхая мы ехали на электричке. За окнами проносились чудесные
зеленые  поля, с сочными, высокими  и  густыми  травами. Среди них временами
показывались целые  заросли пронзительно-желтых  цветов, сплетавшихся  очень
тесно и  издали казавшихся  просто  яркими  пятнами, разбросанными  по ковру
изумрудного цвета. Резкое  тропическое солнце делало эту  картину  предельно
четкой, неразмытой и не смазанной, как у  нас на Севере. Скоро мы прибыли на
шанхайский вокзал, и пешком,  никуда  не  торопясь, ориентируясь по солнцу и
руководствуясь своим чутьем путешественника,  отправились в  центр города. И
чутье нас не обмануло: не прошло и часа, как  мы  вышли  к кварталам,  очень
знакомым нам еще  по Пекину и  Харбину.  Под иностранные концессии китайские
власти отвели в свое время Бунд, заболоченную местность в дельте реки Янцзы,
и европейцы застроили его своей  "роскошной  декадентской архитектурой",  по
выражению путеводителя. В исконные же китайские кварталы западные  колонисты
не очень-то вторгались, предоставив  местному  населению  вволю наслаждаться
своей  трущобной жизнью по принципу "laissez faire,  laissez aller". Поэтому
они  остались такими  же, как  в старину, сохранив свои узкие улочки, сейчас
еще к тому же до отказа загроможденные торговыми рядами. Чего там только  не
было на  прилавках, в  этих  рядах! Цветные веера,  рисунки тушью, бронзовые
зеркала, изделия из бамбука, палочки для еды; живые черепахи,  улитки, угри,
даже  змеи,  поминутно выползающие из своих  мисок и  неуклонно  водворяемые
обратно; лупоглазые жабы, темные и пупырчатые,  обязательно  накрытые сверху
плотной сеткой из-за  своей  прыгучести; горячие блюда, приготовленные здесь
же на улице - осьминоги  и кальмары, зажаренные в  масле,  акульи  плавники,
грибы, ростки бамбука, хрустящие лепешки с семенами лотоса; снова изделия из
бронзы, глины, мрамора, нефрита, слоновой кости; шелковые ткани всевозможных
расцветок, легкие и гладкие, как маслянистая паутина;  антикварные  изделия,
подлинные  и  подделки,  драконы из  раскрашенного  дерева, смешные фигурки,
статуэтки, вазы,  кувшины, драгоценные камни, украшения из жемчуга, зонтики,
птичьи клетки для дроздов и попугаев, деревянные  коробочки для сверчков. Не
встречалось там только того, что, согласно всем путеводителям, "продается  в
Китае  повсеместно" -  традиционных фонариков из  красной бумаги,  которые я
ужасно хотел приобрести и искал  -  увы, безуспешно - по всей стране. Зато я
купил у  одной  достойной  дамы, перерывшей  ради  меня всю  свою  кладовку,
огромную  фарфоровую  чашку,  расписанную  синими  драконами,  повторявшими,
насколько я мог судить, кобальтовую роспись  императорского фарфора династии
Мин  и,  чуть  позже  в  тот  же  день,   заварочный  чайник   необыкновенно
выразительной формы, сплошь испещренный изображениями  гор, облаков  и птиц,
стаями парящих  над  буддийскими пагодами. Эти  приобретения привели  меня в
чувство,  которое я назвал  бы неистовым  восторгом; оно, правда,  несколько
омрачалось  воспоминаниями  о воздушных  ямах,  сотрясавших  наш самолет,  и
грубых таможенниках, швырявших вверенный им багаж как им заблагорассудится.
     Пробравшись через  старые китайские кварталы,  мы вышли к  Бунду. Здесь
все чаще стали  появляться  светлокожие европейцы, конечно,  туристы.  Я так
отвык  уже от европейских черт  лица, что невольно обращал  на них внимание,
как  какой-нибудь  неотесанный   харбинец.  Деловая  архитектура  Бунда   не
произвела на меня особого впечатления. Ничего своеобразного в ней нет -  это
некий  усредненный  европейский  стиль,  из  которого  зачем-то  старательно
вытравлены  национальные и стилевые особенности. Самые внушительные строения
Бунда расположены вдоль  берега реки,  и их  хорошо  видно из парка, который
узкой полосой тянется вдоль набережной, между рекой и городом. Этот парк был
разбит англичанами, и, как с удовольствием сообщает  путеводитель, прежде, в
колониальные  времена, он  был закрыт  для китайцев  и  собак.  Сейчас это -
излюбленное место для прогулок туристов, да  и местных жителей, но  на  Бунд
теперь  уже  никто  даже  и  не  смотрит.   Китайские   власти,   даром  что
коммунистические, принимают иногда на  редкость умные и  здравые решения. На
противоположном берегу реки, на ровном, неосвоенном еще месте, они выстроили
Пудонг  - символ  грандиозного  процветания  Тихоокеанской Азии  в последние
годы.  Именно  здесь,  по  замыслу  китайцев,  расположится экономическая  и
финансовая столица Китая и всей  Азии (Гонконг, видимо, они прибрали к рукам
просто  так, на  всякий  случай -  к  материковому,  настоящему Китаю  он не
принадлежит и не скоро с ним срастется).
     Когда после  скучного  банковского  и  делового Бунда  в  створе  улицы
показались величественные  небоскребы Пудонга, я - единственный раз в Китае!
-  ощутил  наконец-то  радостное  потрясение,  подобное тому,  что  я не раз
испытывал в городах Европы, и наверное, еще испытаю в Константинополе, когда
увижу своды  собора Св.  Софии.  Это  было  уже  настоящее.  Даже  парижские
небоскребы,  самые,  как  утверждают,  живописные  в  мире,  проигрывают  по
сравнению с Пудонгом. Сами по  себе  высотные здания не были здесь уж  очень
оригинальными, но  вся  панорама в целом, отделенная колоссальной, суровой и
грозной рекой, смотрелась мощно и захватывающе.  Эта река  на  первый взгляд
казалась  морским заливом, в ней было что-то тропическое, тихоокеанское, и я
внезапно  почувствовал  пронзительный толчок узнавания. Я видел когда-то все
это,  если не в снах, то хотя бы в воображении. Именно такой была  атмосфера
вольных прибрежных городов на Тихом океане, о  которых  я так много  читал в
детстве, упиваясь пиратскими историями.  Я не удивился бы, если бы сейчас  к
этой пристани  подошел трехмачтовый корабль,  и из него полезли бы на  берег
подвыпившие авантюристы, искатели приключений со всех континентов, расходясь
по местным  кабакам и  горланя свои  выразительные  песни.  По вечерам,  под
теплым южным небом,  под  яркими и крупными созвездиями, низко нависшими над
головой, здесь, наверное, идет сплошной нескончаемый праздник, с хвастливыми
россказнями,  обильными возлияниями  Бахусу  и доступными  красавицами  всех
мастей и разновидностей. Но  увы - "никаких Караибских морей нет на свете, и
не плывут  в них  отчаянные  флибустьеры,  и  не гонится за  ними корвет, не
стелется над волною пушечный дым... Нет ничего, и ничего и не было!".

        Возвращение.
        Уси - Пекин - Харбин - Хабаровск - С. Петербург.
     В Уси  нас  теперь встретили,  как  давних знакомых.  Привыкнув  к нам,
китайцы перестали чиниться, и стали вести себя намного более  непринужденно.
Мистер  Сун  Ли с  гордостью показывал нам  городские супермаркеты, в каждом
отделе повторяя, что все эти замечательные западные вещи - китайской сборки.
Между  прочим он  завел нас как-то в приятнейшее заведение, где  можно  было
поесть   недорого   и  чрезвычайно   разнообразно.   Embarras   de  richesse
(затруднение из-за  большого выбора) тут несколько даже озадачивало, но зато
этот  выбор  можно  было  делать,  разглядывая  сами   блюда,  иногда  очень
диковинные, а не  иероглифы в меню - не  менее удивительные,  но  далеко  не
столь  увлекательные, как  блюда.  Нередко,  осилив  целую горку  плова  или
знаменитых мясных пельменей на пару  (Xiaolong Bao), которыми славится кухня
Уси, я выбирал себе еще каких-нибудь  ракушек, истекающих обжигающим соком -
но что такое устрицы, мне выяснить так и не удалось, мистер Ли не знал этого
слова. За  едой мы часто  говорили  о  политике,  обсуждали, в  частности, и
югославские   события.  В  отличие   от   пекинского,  здешнее   телевидение
изъяснялось  исключительно по-китайски, и  мы  с Димой  даже  не  знали, что
сейчас происходит в Сербии и на чем остановился ход военных действий. "Может
быть,  там уже  Клинтон  вручает  Милошевичу  ключи от города Нью-Йорка",  -
мрачновато шутил Дима, - "а  мы  тут  сидим и ничего не знаем". Но мистер Ли
нас разочаровал: сербы, конечно, герои, но с  американских телеэкранов этого
никак не разглядеть, поэтому все идет  по-прежнему. Америка сыплет бомбами и
ракетами, изготовленными на  деньги, которые она заработала в Китае, а сербы
мужественно ей сопротивляются, сидя в окопах и бомбоубежищах.
     В последний  день  нашего  пребывания  в  Уси,  когда контракт уже  был
подписан   и   все   необходимые   формальности   улажены,   г-н  Ли   вдруг
продемонстрировал  нам, как тонко умеют китайцы под  видом  оказываемой  ими
любезности добиваться  того, чего  им надо. Наш номер  в отеле мы освободили
уже утром, а до поезда у нас оставалось еще довольно много времени, и Сун Ли
предложил нам  осмотреть  совершенно  замечательный,  по  его словам,  парк,
расположенный неподалеку, в окрестностях Уси. Он с большим  подъемом, и даже
с некоторым  вдохновением, описывал все его красоты,  но мы не особенно-то и
сопротивлялись - парк так  парк,  не все ли  равно,  как убивать время. Меня
только  немного удивило, что мистер  Ли, мечтавший, казалось,  уже только  о
том, как  бы  от  нас наконец отделаться, решил оставить на целый день  свою
работу  ради  того,  чтобы водить  нас  по парку  и слушать наши  вымученные
восторги.  Но, как  выяснилось,  он и не собирался  этого  делать. Поймав на
улице такси, он сообщил водителю, куда нам  надо ехать - и остался на улице,
помахав нам  рукой  и пожелав приятного отдыха. Вся сцена  была разыграна  с
таким   неподдельным  изяществом,  что  мы   только  через  несколько  минут
сообразили, что произошло.
     Несмотря на этот казус,  мы получили большое удовольствие  от посещения
парка,  навязанного   нам   столь  оригинально.  За  исключением   глупейших
американизированных  аттракционов  на  входе,  с   пещерами  и  динозаврами,
оглашавшими  своим унылым  ревом  окрестности, да  еще  названия,  несколько
неблагозвучного для русского уха (Сихуй  - Xihui Gongyuan),  парк производил
впечатление  более  чем  приятное.  В  самом  его  центре, на высокой  горе,
возвышалась  пагода,  построенная в  ХVI веке и  именовавшаяся пагодой  Огня
Дракона.  Мы поднялись к ней  по  горному  склону. Рядом с пагодой,  чуть  в
сторонке от нее,  было каменное  сооружение,  открытое с одной  стороны,  из
которого открывался великолепный вид на Великий канал, на Уси, с его башнями
и домами, крытыми зеленой черепицей. Внутри помещения  никого не было, но  и
заброшенным оно не выглядело. Огонь в очаге, казалось, погас совсем недавно.
Вдоль стен  здесь стояло множество  статуэток,  мелких деревянных  идолов  и
прочих занятных вещиц, явно связанных с деятельностью здешнего храма. Может,
это  и   был  храм,  а  может  -  уединенная  хижина  какого-нибудь  монаха,
удалившегося из  своего монастыря и предавшегося здесь  молитвами созерцанию
природы. Кипучая городская жизнь внизу, в долине, наверное,  только помогала
ему  продвинуться  в  своем самосовершенствовании  -  с  соблазном  бороться
труднее,  когда он рядом, но зато заслуга в этом случае больше. К сожалению,
я плохо знаком с восточными культовыми особенностями, и поэтому не смог даже
определить, был ли это  храм буддийский, даосский или конфуцианский. Правда,
и  сами китайцы  не очень-то  четко  проводят  это разграничение.  Как писал
академик  В. М. Алексеев, "на иконах  иногда  рисуют  всех  трех  патронов -
Конфуция, Будду и Лао-Цзы - в едином контуре, не  делая разницы между  ними.
Каково Конфуцию, презиравшему  религию  и только высокомерно ее  терпевшему,
очутиться в объятиях Будды,  а Будде, монаху, аскету, холостому ненавистнику
плоти,  видеть, как  перед  ним жгут свечи, прося  о  рождении  сына  или  о
скорейшей   наживе  и  обогащении.  Или  философу  Лао-Цзы   превратиться  в
родоначальника знахарей и заклинателей! Но, несмотря на столь резкую разницу
вкусов, все они слились  во всепоглощающей  китайской  народной религии".  Я
полагаю, что китайская  народная  религия настолько всепоглощающа, что легко
проглотила бы  еще несколько мировых конфессий.  Как раз, когда мы  были,  в
Пекине,  Китай посещал  папа  римский. Жаль,  что  мы  не оказались на  этой
церемонии, посмотрели бы на  это  земное воплощение Будды и  на  то, как его
приветствуют наши  желтолицые братья. Чему же тут удивляться: как написано в
Коране  по  поводу  воскресения  Иисуса  Христа,  для   Аллаха  нет   ничего
невозможного.
     Спустившись с  горы, мы оказались у большого  озера.  Дальше был  новый
подъем, куда мы и направились,  миновав бамбуковую  рощу. На  высоких холмах
там располагался знаменитый сад  Цзинчанъюань, разбитый на этом месте еще  в
эпоху  Мин  в XVI веке. С  каждым  шагом мне  становилось  все интереснее  и
интереснее. Как  я выяснил  позже, уже  в Петербурге, то,  что мы  видели на
вершине  холма -  это были  развалины  величественного  храма,  построенного
полторы  тысячи  лет  назад  в  период "Борющихся царств" и разрушенного сто
сорок лет назад во время Тайпинского восстания. Никакой особой архитектурной
пышности в том, что  сохранилось,  конечно, не было,  но как меня  волновало
какое-нибудь полустершееся изображени