е дракона, вырезанное на плоском камне,
сейчас  уже почти  ушедшем  в  землю! Мы  поднимались по массивным  каменным
ступеням, смотрели на  изогнутые крыши, на  карнизах которых длинными рядами
стояли лепные изображения маленьких монстров с открытыми пастями -  стражей,
оберегавших дом от  злых и коварных  духов. Набродившись по саду вдоволь, мы
решили передохнуть и  попить  чаю в  уютном  каменном  дворике под  открытым
небом. Заняв  столик  у стены, сплошь  покрытой мельчайшими иероглифами,  мы
заказали  себе  чаю, который нам хозяйка заведения  заварила прямо в чашках,
залив  кипятком  мелко  нарезанные  зеленые  листья,  как будто  только  что
сорванные с чайного куста. Тут было спокойно и приятно, чай оказался терпким
и душистым, и  я с удовольствием разглядывал удивительных каменных драконов,
замерших на  крыше чайного домика. Вся  эта обстановка  была  очень милой  и
совсем не туристической, и для нас оказалось тяжкой неожиданностью, когда за
наш  чай  с  нас  потребовали  чуть  ли  не целое состояние. Как  выяснилось
впоследствии, чай это был не простой, а изготовленный по древнему рецепту из
ценнейших  местных сортов;  он  вел свое происхождение с  VII или VIII века,
когда  Лу  Ю,  лучший знаток  чая  династии  Тан,  открыл  здесь  термальные
источники с исключительно чистой и мягкой водой.
     Через  несколько часов мы  были уже на  вокзале. Г-н  Ли  вел  себя  на
редкость любезно и обходительно - даже для китайца. Тем не менее, когда  наш
поезд  тронулся,  и я  увидел Ли, машущего  нам рукой с перрона, с  меня как
будто  свалилась  огромная   тяжесть.  Не  так-то  просто  было  все   время
соответствовать всему тому, чего от нас ждали как от деловых партнеров и как
от европейцев  (еще Киплинг  писал  о том,  как тяжко  бывает  нести  "бремя
белых", white man's burden). Теперь  все было  позади, и можно  было наконец
отдохнуть  от  груза  ответственности - но,  как  выяснилось вскоре,  не  от
английского  языка.  В  нашем вагоне до  Пекина  добиралась  группа  женщин,
направлявшихся  туда совершенствоваться  в  чем-то, что называлось  "цигун".
Одна из них, довольно  славная тетка, подсела к  нам и всю дорогу,  почти не
прерываясь,  трещала  по-английски  (но почему-то  на слух воспринимала этот
язык с большим  трудом, в  связи с чем я  обращался к ней, по мере  сил,  на
итальянском,  которым она  владела, как родным). Пока мы  доехали до Пекина,
она успела пересказать мне  чуть  ли  не всю свою жизнь.  Выглядело это так:
"когда  я  жила в  Стамбуле,  я ночевала  в  Европе, а  на  работу по  мосту
переходила  в  Азию,  это   было   очень  интересно;  когда   же  я  жила  в
Буэнос-Айресе, мне совсем не нравилось, что там такая однообразная еда - все
одно и то же, одно и то  же, и я ходила в китайский ресторан; когда я жила в
Йоханнесбурге, в Южной Африке, мне  это  так напоминало мой родной Шанхай, я
его никогда не забуду; но ничто не сравнится с Сингапуром, вся страна - один
огромный  сад!". Я  пригласил  ее в  Петербург.  Послушав  эти  рассказы,  я
подумал, что мы, может быть, напрасно так стесняемся того, что у нас все так
глупо устроено. Прилизанная Европа -  это очень маленькая  часть света, есть
еще и остальной огромный мир, бедный и неблагоустроенный  не хуже нас, но не
испытывающий,  в  отличие  от  нас,  по   этому  поводу  совершенно  никаких
комплексов.
     Наутро эта дама снова сидела у нас в купе, но на этот раз она привела с
собой  еще  и  своих  подруг,  не таких бойких, но  тоже довольно приятных в
общении.  Одна из них говорила  даже  немного  по-русски, но  гораздо  лучше
владела английским;  изъяснялась она с  нами на причудливой смеси  этих двух
языков. Другая долго жила  в Германии, и свободно  говорила по-немецки. Наше
купе, таким  образом,  быстро превратилось  в вавилонское  столпотворение. Я
наслаждался этой многоязычной  атмосферой,  напоминавшей мне мои путешествия
по  Европе. Когда-то  я заучивал разговорники-полиглоты целыми страницами, и
теперь мне представилась возможность  освежить  свои  познания. Каждую  свою
фразу  я  произносил  сначала  по-итальянски  (сильно  запинаясь  и  глубоко
задумываясь), потом по-немецки  (уже  чуть легче), и, наконец, по-английски,
примерно,  так:  abbiamo solo questa scatola di minestra par colazione;  wir
haben nur diese Dose Suppe  zum FrГ”hstГ”ck; we have only  this  can of soup
for breakfast. Результатом этих лингвистических  упражнений  стало несколько
неожиданное обстоятельство - нам притащили со всего  вагона такое количество
всякой снеди, что мы потом ели ее до самого Хабаровска.
     Около  полудня  мы  прибыли  в Пекин. До  поезда на  Харбин  оставалось
несколько часов, и  мы решили прогуляться  по городу, ставшему  для  нас уже
чуть ли не родным.  Когда  после Шанхая  оказываешься  в  Пекине, появляется
ощущение, что ты с Запада - или, во всяком случае, из далеких и экзотических
стран - возвращаешься если не в Советский  Союз, то, по крайней мере, в одно
из  его  многочисленных преддверий.  На  этот  раз погода здесь была  просто
жаркой,  и  я  подумал,  что нам  еще  повезло  с тем,  что наше путешествие
пришлось на апрель. Трава на тех  газонах, на которых не было полива, успела
выгореть уже  до такой  степени, что  ее  выдирали с корнями и  сажали на ее
место  новую  -  сажали  по  всему городу,  очень  дружно,  исполнительно  и
трудолюбиво - но опять-таки без воды, что вызывало большие сомнения в успехе
этого мероприятия. Зато безработица в Китае - одна из самых низких в мире.
     Напоследок мы прошлись  по  главным  пекинским  улицам. Заглянули  и на
площадь  Тяньаньмэнь, где  у  стен  Запретного  города  маршировали  военные
отряды.  Наверное,  это  были  учения,  подготовка  к  празднованию 50-летия
местной  Октябрьской  революции.   Командиры  здесь   взвизгивали   резко  и
отрывисто,  а солдаты совершали очень странные,  непривычные, на европейский
взгляд, движения. Это было удивительное и завораживающее  зрелище,  на  свой
лад  передававшее  своеобразие китайской  жизни,  к которой  в остальных  ее
проявлениях мы уже так привыкли, что  почти  и не замечали ее необычности. Я
все никак  не мог оторваться от него;  мне оно казалось сошедшим со  страниц
"Петербурга", с его  пронзительными кошмарами  о новом монгольском нашествии
на Европу; когда же Дима напомнил  мне, что времени у  нас  совсем немного и
пора  идти  на  вокзал,  я сказал  ему, что  такие вещи упускать нельзя, вот
погоди - скоро  эти  солдаты будут так  же маршировать и на наших площадях и
улицах. "Вот тогда мы на них и посмотрим", -  вполне резонно заметил Дима, и
мы двинулись к вокзалу.
     На  площади  у вокзала мы съели  -  в последний  раз!  - по  пекинскому
шашлычку,  обильно обсыпанному пряными специями  красноватого цвета. Прощай,
увлекательная  и  многообразная китайская  кухня!  Сейчас,  в Петербурге,  я
понимаю, что в Китае осталось  не только  мое  сердце  (см. главу "Китайские
девушки"), но и желудок тоже.  Китайцы  придают несравненно большее значение
вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о  чем мы  беседовали  в
Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется
о еде.  И, надо сказать, китайцам есть  чем гордиться в этой  области.  Если
привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом  уже очень трудно; но, правда,
и привыкнуть  нелегко. Сколько  раз,  с унынием разглядывая  кусок белого  и
совершенно пресного теста, принесенный нам в  качестве хлеба в  ресторане, я
вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного
хлеба не допросишься!".
     В поезде ностальгическое  настроение, охватившее меня в последний день,
еще усилилось - я еще не покинул  Китай, а  уже  начинал  по нему тосковать.
Давно  уже  пропали за окном пекинские небоскребы, показались  поля,  только
начинавшие  зеленеть,  и  реки,  почти  уже   успевшие  пересохнуть.  Солнце
садилось, тускло и  багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над
Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном  городе.
Скоро начало темнеть; в сгустившихся  сумерках уже невозможно было различить
за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне
неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и
пили вино, "Великий  Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще
тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь,
и в  небе проступили яркие  созвездия, несшиеся вслед  за нами  над  лугами,
каналами, уходящими  вдаль, и темными деревьями на  горизонте.  Я  так и  не
увидел  того  Китая,  который  я  предвкушал  с  таким нетерпением  - Китая,
расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета;
но  то, что я увидел, было не менее удивительным  и поэтическим. Нельзя было
сказать, что  я обманулся в  своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что
действительность  их превзошла.  Слишком уж  по-разному выглядят цивилизации
вблизи  и  издали,  во  временной  и  культурной  перспективе.  Трудно  было
сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне  в низкую,
постыдную  дверь  опыта,  и  то, что  вошло в золотую дверь  воображения. Но
все-таки  что-то  связывало  эти  два  очень  разных  Китая;  теперь,  когда
непосредственные впечатления,  отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться
в моем сознании  с художественными, литературными и историческими аллюзиями,
у меня стал складываться новый  образ этой грандиозной цивилизации, не такой
уже цельный и непротиворечивый,  более  пестрый, но  зато и более  богатый и
содержательный.
     Когда  на следующее  утро наш  самолет взлетел над  Харбином, я  снова,
может  быть,  в последний  раз, взглянул  на причудливые  китайские домики с
карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не
ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей
всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который  находился
на другой  стороне земного шара,  и  от которого, тем не менее, нас отделяло
всего около  шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу
же по  прибытии  в  Хабаровск; самолет  на  Петербург отправлялся  только на
следующий  день. Переночевав в  гостинице неподалеку от аэропорта, мы  пошли
наутро  осматривать  город,  показавшийся  нам  на  удивление  чистеньким  и
аккуратным  после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия  - на улицах нам
то  и дело встречались дети,  кошки и собаки, на  дорогах  были одни  только
японские  машины,  оснащенные,  в отличие  от китайских,  непривычным правым
рулем, и через  весь городской центр двигалась шумная процессия  кришнаитов,
одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан.
Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что
восточные религии лучше наших  -  там  правда  "какая-то  неприкрытая".  Да,
конечно,  отвечал  я  ей,  что  поделаешь,  в  христианстве  она  плащаницей
прикрыта.
     Короткое общение с нашими  соотечественниками показало, что  они ничуть
не  переменились  за  то  время,  пока мы были  в Китае. И  в аэропорту, и в
ларьке,  где  мы  покупали "суп  быстрого  приготовления"  (явно  китайского
происхождения, но  далеко не такой острый,  как в Китае), нас  несколько раз
поддели  и еще разок над нами подшутили - по  какому-то настолько ничтожному
поводу,  что  я  даже  не  могу  его  припомнить.   Восточной  наивностью  и
простодушием здесь уже и не пахло. Эти непроизвольные упражнения помогли мне
быстро войти  в нашу колею, и, восстановив былую форму, спокойно откликаться
на  то,  что  Пушкин называл "нашей  русской насмешливостью".  Сложнее  было
привыкнуть к характеру и поведению здешних  девушек - но жадно  глядя на них
моим  теперешним,  освежившимся взглядом,  я,  признаться, был  готов  взять
обратно  все то, что я говорил  о них в Китае.  Да,  китаянки  действительно
воспитаны в  тысячу раз лучше, правильнее  и  разумнее,  но  все-таки  в них
недостает чего-то очень важного и  существенного; они как будто бы двумерны,
а не трехмерны.  С  наслаждением  вглядываясь в лица  наших  девушек,  с  их
глубоким,  часто  загадочным  и одухотворенным  выражением,  напоминавшем  о
выразительных и таинственных женских образах Боттичелли или Леонардо, а то и
Андрея Тарковского, я думал  о том, что эта глубина возникла не просто так и
не  случайно.  Россия  отличается  от  других   мировых  цивилизаций  чем-то
трудноуловимым, но вместе с  тем и очень значительным. Мы что-то знаем, чего
другие не знают;  именно поэтому  русскую  литературу,  в  которую  проникла
частица  этого  чего-то, с  таким упоением вот уже два столетия  смакуют  на
Западе и на Востоке.
     Главная  улица в  Хабаровске  упирается  в обширный  парк, из  которого
открывается  величественная  панорама Амура, с островами и сопками на другом
берегу. Хабаровск - город относительно недавний, молодой даже по сравнению с
Петербургом,   но  отпечаток  старой  русской,   дореволюционной  жизни  тут
сохранился  во  всем  -  в дверях  и фасадах,  ставнях на  окнах, наделенных
хитроумным  шестереночным механизмом, выписанном, наверное, прямо из Парижа,
лестницах в  парке с их старомодными перилами. Жизнь здесь явно всегда текла
очень  лениво и безмятежно, да и то сказать, есть  ли в  мире где-нибудь еще
более провинциальный, еще  сильнее удаленный от  столицы город? Но, несмотря
на  свою оторванность  от  центра  (китайская же  и  японская культура сюда,
похоже, вообще никогда и никак не  просачивалась), жить в  Хабаровске всегда
было  приятно  - об  этом  говорит то,  как  вольготно и с  каким  комфортом
располагались  здесь  важные люди,  какие крепкие дома  они  строили себе на
главной улице. Что-то  очень  здоровое и основательное было в старой русской
жизни; штормы  и бури, сотрясавшие  здание русской государственности в  этом
веке,  разрушили  и  истребили  это  начало;   но   в   далеком  Хабаровске,
законсервировавшем до какой-то  степени  свой изначальный  жизненный  уклад,
сохранилась его частица, или по крайней мере его атмосфера.
     Вечером  мы  вылетели в  Петербург. Нам снова предстояла  промежуточная
посадка в Красноярске. На этот  раз мы двигались на запад, вместе с солнцем,
и время  застыло для нас,  как и закат, самый продолжительный из всех, что я
когда-либо видел. Начался он в Хабаровске, но  только в Красноярске, пока мы
стояли, продолжился более или менее  заметно. За то время, пока мы летели от
Красноярска до Петербурга, солнце уже совсем было опустилось за горизонт; но
примерно за полчаса до  прибытия  небо  снова начало  светлеть: приближались
белые ночи,  и в Петербурге световой день длился уже намного  больше, чем на
юге.
     Наконец,  грузно  накренившись, самолет  пошел  на  посадку.  Под  нами
дрожало и  переливалось  огромное облако огней;  скоро можно было разглядеть
даже и отдельные дома, и проспекты с их длинными рядами уличных фонарей. Мое
путешествие  было  окончено; я  уже  чувствовал себя дома, и  с  трудом  мог
представить себе,  что  еще  вчера  я  был  в  Китае,  а позавчера  гулял по
пекинским улицам.  Борхес  в одном из своих  эссе ("Стена и книги")  пишет о
"несокрушимой Стене, бросающей свой узор теней на земли, которые мне никогда
не  увидеть".  Я  увидел  земли,  но  не увидел  саму  Стену; это,  впрочем,
становится  у меня  дурной  привычкой:  я  дважды был в Берлине, но так и не
обнаружил там Рейхстаг; подолгу жил в Москве, но так и не знаю, как выглядят
Царь-пушка и  Царь-колокол. Наверное, это правильно: не  стоит,  как заметил
Пушкин, допивать до дна  полный  бокал; неузнанное часто лучше  узнанного, и
неизведанное во многом предпочтительней изведанного.

     Май-июнь 1999 г.