и дотягивает до пенсии. На  склоне
лет он  ходит по  поликлиникам заказывать  очки  и, пристрастившись  к  сан.
листкам   и   противогриппозным   памяткам,   читает   популярно-медицинскую
литературу.  Приходит  день, и из его ослабевших рук  выпадает "Профилактика
холеры  на Востоке", и несколько дальних родственников разжимают окоченевшие
пальцы. А когда на кладбище  мимо  него  кому-то  другому  понесут роскошные
венки, то родственникам вдруг покажется, что один глаз  ушедшего приоткрылся
и с  интересом покосился на  золото  букв  на  черном муаре, и они  поскорее
схватятся за молотки, чтобы избавиться от наваждения.
     1978


Кто, если не я?

     Однажды,  уже  почистив  зубы   и  надев  пижаму,  я  подхожу   к  окну
полюбоваться перед сном грозой, и вдруг  при вспышке молнии замечаю пьяницу,
тонущего в большой луже на пустыре. Я думаю, что, может, я единственный, кто
его заметил,  что пьяница тоже  человек, и неизбежный вопрос: "Кто же спасет
его, если не я?" заставляет меня надеть сапоги и плащ прямо на пижаму и идти
на улицу.
     Перепачкавшись и  вымокнув до нитки,  я вытаскиваю  его и,  прислонив к
столбу, собираюсь уходить, но в оставлении его так мне все же видится что-то
незавершенное. Кругом  грязь, дождь,  ни одного  прохожего, а пьяница  вдруг
принимается  голосить: "Ради бога! Отвези домой! Такое  горе!  Раз  в жизни!
Позор!", и я смягчаюсь, понимая, что человек, видимо, раз в  жизни напился с
горя и боится вытрезвителя. Я решаю, раз уж начал, довести дело до конца,  я
останавливаю "Жигули", шофер  подозрительно  смотрит на  мою торчащую из-под
плаща  полосатую штанину, мы долго едем, но названного пьяницей  адреса нет,
шофер хмурит брови, мы едем назад, и вот мы уже опять на нашем пустыре, и  я
расплачиваюсь, потому  что  в кармане у пьяницы лишь билет общества спасения
на водах и копейка мелочи.
     Мы   снова   вдвоем,   мне   хочется,   ударив   его,   уйти,  но   моя
последовательность снова не дает мне покоя, мне кажется тем более нелогичным
бросить его теперь, когда  я с ним столько промучился. И я думаю отнести его
в парадную и положить под батарею, там он высохнет, не простудится, не будет
найден грабителями, но когда  я  втаскиваю  его  в подъезд, навстречу  вдруг
спускается сосед Александр Иванович.
     Не слушая моих объяснений, он подхватывает  пьяницу с другой стороны и,
приговаривая:  "Ай-ай-ай!",  сочувственно  посматривает  на  мою  мелькающую
пижаму,  а  когда  нам  попадается  еще  и  прилепившаяся  в  ужасе  к стене
профессорша  Пляскина, сообщнически подмигивает, и я не успеваю  оглянуться,
как заносит пьяницу в мою квартиру.
     Опять  мы вдвоем,  пьяница  валяется,  пачкая  мою чистую  постель,  и,
обреченно взмахнув рукой, я громко говорю: "Если делать добро, то до конца",
и, вздрагивая от омерзения,  раздеваю его,  оставляю спать на кровати, а сам
стелюсь на полу.
     И  утром  он  оказывается  тихим  застенчивым  человеком,  кланяется  и
благодарит, а я произношу короткую великодушную речь, обличая в ней  обычное
людское равнодушие, он клянется, что все случившееся станет для него хорошим
уроком, я весь день - в прекрасном настроении,  но вечером, подойдя к  окну,
желая посмотреть на то место, где он лежал, я не верю своим глазам: он лежит
там же, где вчера, и безуспешно пытается выбраться из лужи. И я долго думаю,
а потом  все же иду,  переодев,  правда, пижаму. И, увидев меня, он  рыдает:
"Кто, если не ты?", и вчерашняя история повторяется.
     И  теперь он каждый вечер на пустыре и  встречает меня  этими  словами,
когда, не выдержав, я к нему спускаюсь.  В доме у меня  дурная слава, соседи
считают, что я сбился с пути, а я каждый день даю зарок не подходить вечером
к окну, и  все же каждый раз одним глазом да посмотрю, а, увидев,  ничего не
могу с собой поделать.
     У меня осталась одна надежда: я написал письма во все инстанции, требуя
скорее выстроить давным-давно заложенный между пустырем и моими окнами новый
дом. Тогда пьяницу будет видеть кто-то другой,  живущий в этом доме, а не я,
и пусть тогда он задает себе всякие вопросы, потому что, когда дело касается
спасения пьяниц, пусть это все-таки будет кто-то другой!
     1982


Не волнуйся, мама!

     - Ну, как  живете? - беспечно спросила  она, заходя  в уже открытую для
нее дверь. - Да ничего не случилось - надо же, наконец, вас проведать!
     - А  что у нас? -  усевшись на скрипучий диван и  заложив ногу на ногу,
пожала  она  плечами.  -   Ну,  когда  же  Коле  заходить  -  эти  проклятые
командировки... Папа тоже в командировку? Когда? Сегодня? Вот как...
     -  Ну, а что может  быть хорошего?  Серая жизнь - дом  - контора! А вот
Люба Верецкая  перешла во внешторг.  Еще  бы! Конечно,  куда-нибудь  пошлют!
Естественно, нашлось кому замолвить словечко!
     А  вот  и  папа! Что?  Нога?  Ой-ой-ой!  Как  же ты  поедешь?  Да,  вот
рассказываю маме про Верецкую. Можешь себе представить, во внешторг! Ну, ты,
папа, юморист - как  это  чего  хорошего? Мама, ему обязательно надо сделать
компресс!
     -  Ой,  да  вы тут  пирогами лакомились? Пьянствовали  втихаря, да? Ах,
какая же я гадкая! Ладно тебе, папочка,  ну, прости, поздравляю! Шестнадцать
человек? И Завидовские были? Видишь, папа, как тебя все-таки помнят! То-то я
смотрю, откуда у тебя такие часы?
     - Папа, слушай, а ты давно знаешь  Завидовского? Что ты,  мама, со мной
делаешь, ведь я  худею! Между прочим, его  зять - зав. отделом во внешторге.
Ничего не имею, просто,  как говорится, информация к размышлению. Понимаешь,
папа, по совести говоря, у нас в конторе скучища смертная... Ну, знаешь, эти
разговоры  хороши  в теории...  Да-да-да,  рассказывай про  творческий  труд
кому-нибудь другому! Ну, конечно, а в это  время всякие там Верецкие!.. Нет,
ты прямо раскрываешь мне глаза! Скажите пожалуйста, знает японский! Что  она
- одна такая умная? Можно подумать - другие не знают!
     В общем, больше я  там работать  не могу! Завтра же подаю заявление!  А
пойду хоть в бюро трудоустройства!  Хоть мороженым  торговать! Я,  по-моему,
ничего тебе еще  и не предлагала. Ну, уж если на то пошло, не надо было меня
запихивать в этот институт - видел сам, какие у меня технические склонности.
В общем,  ясно, рассчитывать мне больше  не на  кого,  буду  рассчитывать на
себя! А что ждать? Ну, что ты мне скажешь?
     - А  что,  я не способна  выучить пять  языков?  Да,  не удовлетворяет.
Откуда же мне  знать. Само  собой  - с таким настроением -  нельзя. И потом,
нельзя  же, в самом деле, сидеть сто лет  в такой дыре. Ах, папочка, вы были
совсем другие люди! Не злись, папа, не злись - сами же меня так воспитали!
     - Начальник отдела. Верецкая уверяет - есть вакансия. Ах, папа, спасибо
тебе, конечно, только, знаешь, зря ты тут на  меня ругался - все равно у нас
ничего  не получится.  Она говорила - сегодня  последний срок!  Да-да,  если
ехать  к нему,  то  немедленно,  сегодня  вечером!  Ну,  это  не  телефонный
разговор!  Очень жаль,  конечно,  но  куда же  ты с  такой  ногой,  да перед
командировкой! Ладно,  папа,  ладно, грех,  конечно, упускать подобный шанс,
но... Эх,  всегда нам  не везет, правда? На  такси? Это,  вообще,  идея - на
такси,.. А потом? До часу на вокзале? Нет-нет-нет, и не выдумывай! Перебьюсь
я,  в  конце концов, и без внешторга, слышишь! Я говорю, отдай трубку! Мама,
ну почему он у нас такой упрямый?
     - Ну, если ехать, так ехать!  Мама, быстренько, чемодан! Ах, пап,  ты у
меня просто  душка,  ей богу! И  часы  у тебя отличные  - я  Коле ищу  -  не
достать! Где они только такие раздобыли? Что ты, пап,  разве  я к тому? Нет,
ни в коем случае! Ну, спасибо!
     -  Мотор!  Помчались! Ах... ну, ничего,  мы ее  на  вокзале  погреем, у
батареи! Не, волнуйся, мама,  думаю все  будет в  порядке,  когда устроюсь -
сообщу. Салют!
     1979


Другая жизнь

     Я начинаю копить деньги, чтобы, накопив много, начать однажды новую, не
такую бездарную, как у большинства окружающих, жизнь.  Я коплю не  просто, а
определенным способом. От  курева - рак, от алкоголя  - цирроз,  от  женщин,
вообще, одни неприятности, поэтому я откладываю:
     Рубль - за пачку сигарет, которую я не выкурил.
     Трешку, которую не пропил с дружками,
     Десятку, потому что не потратился восьмого марта  на цветы и духи "Быть
может" для одной лохматой сослуживицы.
     Собравшись с  силами - целую тысячу, которую я, конечно, не выбросил на
свадьбу с нею.
     И  тогда,  когда  у меня бы  могла начаться  заурядная семейная  жизнь,
находится множество  поводов  бросать  деньги в  копилку - отдавать  большую
часть, как пошлину, жене; дарить, чего доброго, подарки теще, а когда пойдут
детишки,  покупать еще  кучу всякого вздора от ночных горшочков до японского
магнитофона. Однажды, представив, как могла жена источить меня за эти  годы,
потому что я еще  просто инженер, какими лоботрясами выросли бы мои детки, я
не выдерживаю, вскрикиваю: "Хватит!" и бросаю в копилку полтинник на развод,
а потом, увы, какое-то время "раскошеливаюсь" на алименты.
     Я  откладываю  их  и  испытываю  глубокое  удовлетворение,  потому  что
разрушил бы нервы, наплодил детей и,  все равно, остался  бы под старость на
бобах. Я  представляю, как я  принялся бы, чего доброго,  со  скуки играть в
преферанс,  и  мне опять приходится откладывать крупные суммы,  которые я б,
наверняка, проиграл. Я представляю, как забарахлила бы у меня от всего этого
печень, и откладываю на  санаторно-курортное лечение. Абсолютно безразличные
к  моему состоянию дети заявлялись  бы  ко мне, чтобы вытянуть с полсотни на
погремушки  внукам, и от разочарования этой  унылой  жизнью мне бы неминуемо
пришел  безвременный конец, и сослуживцы, неохотно вытрясая из кошельков кто
трешку, кто рубль, скинулись бы мне на памятник.
     И,  засунув  в копилку  все  собранное ими,  я  обнаруживаю,  что  она,
наконец, полна, да и  откладывать  в нее  больше  не  на что, и я решаю, что
теперь я вполне смогу начать новую жизнь. Я всю ночь мечтаю о том, какой она
будет, а на утро  иду  в магазин, покупаю новую копилку,  ставлю ее рядом  с
первой и откладываю туда для начала себе на пеленки, коляску и кроватку.
     1977

Вернисаж

     Корвецкая еще издали  заприметила нас, крепко взяла под руку бородатого
брюнета и пошла на сближение.
     -  Ах, здравствуй!  -  мило улыбнулась она,  протянув  мне  обе руки  в
побрякивающих  браслетах.  Мы  слегка  коснулись  друг  друга  щеками,  и  я
почувствовала, как мой  неуловимый аромат "Коти" потонул в  мощном запахе ее
"Красного мака".
     - Ну, как твои  впечатления?  -  спросила Корвецкая, отступая  на шаг и
проводя рукой по переливам розово-зеленого синтетического платья.
     - Конечно, красочно, - рассматривая платье, помедлив, сказала  я. - Но,
знаешь ли, избыточность утомляет глаз, нет изящества, благородства и строгих
линий.
     И, обмахиваясь  каталогом, я  расстегнула свой  классический английский
костюм.
     -  Но ведь цветовая насыщенность  и призвана передать  суть предмета! -
встрял брюнет, при слове "суть" энергично складывая толстые пальцы  щепоткой
и сверкая огромной мельхиоровой печаткой.
     -  Дешевые  приемы!  - отрезала  я,  похлопав мужа  по сухощавой  руке,
украшенной  лишь  тонким  обручальным  кольцом.  -  Избыточность  не  должна
выходить из рамок!
     - Конечно, некоторые так  думают, - поджала губы Корвецкая, обернувшись
к брюнету и демонстрируя сложное, залитое лаком воронье гнездо на голове.  -
Но  нам  кажется, в том  и состоит новаторство, чтобы нарушать  общепринятые
каноны! -  и она, обнаруживая длинный  разрез, победительно выставила вперед
ногу в черных ажурных колготках.
     - А я считаю... - задумчиво произнесла я, лукаво опуская веки, покрытые
французскими тенями  и теребя синими, в тон  векам, перчатками иссиня черную
тяжелую цепь.  -  Я считаю, что прежде чем нарушать каноны,  надо их хотя бы
понимать!
     Корвецкая  вздрогнула  и  убрала  ногу.  -  Ты  полагаешь?  - вызывающе
спросила она, и я пошла в наступление.
     -   Во-первых,  нет  единства   образа,  -   сказала  я,  взглянув   на
хозяйственную торбу Корвецкой. Та кинула  злобный  взгляд на мою  элегантную
сумку-конверт и покраснела.
     -  Во-вторых,  совершенно   не  учтены  пропорции,  -   я  выразительно
посмотрела  на затянутую талию собеседницы, и она поежилась. - И, наконец, -
отчеканила я,  - напрочь отсутствует  какое-нибудь  чувство  времени, меры и
места, нет своего стиля, а уж  в деталях, - и я скосила  взгляд на множество
деревянных  и  пластмассовых браслетов, - сплошная эклектика,  безвкусица  и
разлад.
     Высказав  все  это, я  приятно  улыбнулась, снова склонилась к пылающей
щеке Корвецкой и повела мужа к следующей картине.
     1977


Разные люди

     Она любит изучать игру  линий Боттичелли, любоваться склоненной в тихой
скорби  главой святого Себастьяна,  читать тонкие,  ироничные, с  неуловимой
улыбкой между строк французские рассказы.
     Он терпеть  не может тишины, весело  ему,  когда на стройке бухает баба
копра,  весело  гаркнуть,  перекрывая  рев  грузовиков так,  чтобы  тетки  в
соседнем доме позажимали ребятишкам уши.  Хорошо прийти  домой и,  прикончив
кастрюлю  щей, улечься  на диван с журналом "Крокодил"  и хохотать так, чтоб
трещали пружины.
     Ее тошнит  от запаха щей, она любит хрустальную  музыку Моцарта, любит,
когда прозрачная балерина мягко зависает в вальсе Шопена.
     Ему все это даром не надо.  То ли дело, когда центрфорвард так и прет в
ворота, а трибуны  разваливаются  от грохота!  Здорово  реветь  громче всех:
"Шайбу, шайбу!"
     Она любит тепло, нежный аромат маслянистых  духов, ласковое южное море,
ночное сидение в шезлонге с пушистым пледом на тонких плечах.
     Для него хуже жары разве  только духи. Пропади он пропадом этот затхлый
юг,  в подметки  он  не  годится  бодрящему  свежему  ветерку и байдарке  на
порогах;  да и  разве охладишься в  той  теплой луже  так, как  под  хорошим
проливным дождем?
     Он любит силу, удаль, размах, она - изящество, хрупкость, утонченность.
И, посмотрев на его крепкий до тупости затылок,  она часто недоумевает: "И о
чем я только думала?" И тогда в ней копится глухое раздражение.
     Но когда  в  первый час назревшей,  наконец, ссоры,  потрясая  хрупкими
кулачками,  она  начинает  кричать:  "С  палаткой в отпуск?  Что  я - совсем
обалдела?",  когда  яростно  выплескивая  всю свою  неудовлетворенность, она
топает изящной ногой, носится по  квартире и с возгласом: "Нетонкий, неумный
козел!" бросается в него графином, в ней такая мощь, такой  напор, что в эти
минуты она одна воплощает для него все, что он любит - бухающую  бабу копра,
и  несущегося   в  ворота  нападающего,  и  шквальный  ураган,  и  изумленно
увертываясь и восхищенно загораживаясь локтями, он любит еще и ее.
     Но когда  проходят три  часа, а она  ничуть не устала,  а  оглушительно
взывает: "Господи, зачем  я  шла за  него  замуж?"  в  его привыкших к  реву
грузовиков  ушах  появляется  медный звон,  в глазах  мутится,  мощное  тело
оползает на  ковер, мускулистые руки бессильно повисают. И приходит ее черед
восхищаться им, потому что в линиях этой распростертой на ковре  фигуры  - и
прихотливая грация исколотого Себастьяна, и слезы  моцартовского "мизерере",
и утонченность, и слабость, и изящество, и все, что любит она.
     И, придя в себя, он с  восторгом  шепчет: "Ну, даешь!" и согласен ехать
хоть  на  юг,  хоть куда угодно. И  она тоже долго  помнит экспрессию  этого
смиренно поникшего тела, и прощает ему и щи, и "Крокодил".
     И родственники, знакомые и дальше продолжают удивляться:
     "И как это уживаются такие разные люди - он и она?"
     1978

Точное время

     Жена велит ему ровно в десять выключить на плите вымя и идет в магазин.
Он смотрит на часы  - на ходиках половина, на будильнике - двадцать три.  Он
пожимает  плечами,  размышляя,  как по  таким часам  можно  вывести  понятие
"ровно", и  возмущается, что  в век точного  космического счета в доме такие
варварские  часы.  Он вспоминает,  что  где-то видел описание  действительно
точных электронных  часов,  и идет  за шкаф,  где  высокой пирамидой сложены
книги. Он тянет за похожий корешок, но груда разваливается, а зажатый в руке
корешок оказывается самоучителем игры на гитаре.
     Он огорченно  смотрит  на  клубящийся  под  развалинами золотой туман и
думает, что и электронные часы все-таки уходят на  десятую секунды в неделю.
Он  считает, что  нужно что-то еще лучшее, и  идет  узнать  точное время  по
телефону.  Но телефон молчит,  разбитый упавшей  энциклопедией, и он решает,
что  настоящего  точного  времени  не  узнаешь и  по  телефону,  потому  что
неизвестно, когда  случится ровно десять  - в  начале или в конце  сказанной
металлическим голосом фразы. И, бродя в раздумье по квартире, он  натыкается
на пачки приготовленных в  макулатуру  газет, вспоминает, что когда-то читал
статью о часах с необыкновенной точностью, и говорит  себе, что это  то, что
нужно. Он немедленно развязывает пухлые пачки, перебирает газету за газетой,
раскладывая  их  веером  по ковру, попутно  читая об  идентификации лазерным
лучом говядины  и  свинины,  о  самой  высокой  в  мире  женщине,  о  других
интересных вещах и, наконец, находит статью об атомных часах.
     Он  читает, что атомные часы  уходят лишь на миллисекунду в столетие, и
его начинает переполнять восторг.  Он думает, что если достать  такие  часы,
как прекрасно будет жить  по ним, каждую секунду сознавая, что это именно та
секунда, а не  секунда  раньше  или позже,  и с какой космической  точностью
можно  будет  все делать.  И,  размышляя  таким образом, он вдруг  чувствует
запах, идущий  с кухни, и,  интуитивно устремившись туда, выключает вымя. Он
приоткрывает крышку и,  отпрянув назад, в густом чаду успевает еще с грустью
отметить, что по тому,  что внутри, уже невозможно идентифицировать лазерным
лучом, какое вымя это было - говяжье или  свиное.  И в это время открывается
дверь, и входит самая скорая на расправу женщина в мире.
     1983


Мы и наши мальчики

     В этот теплый выходной мы с ней договариваемся не  думать о  работе,  а
посвятить, наконец, целый день нашим мальчикам.
     Они сначала даже  не очень и радуются - мы с ней всегда так заняты, что
Костик и Валерик привыкли гулять  в воскресенье  одни. Но мы  хватаем их  за
руки, усаживаем в такси, везем в парк на другой конец города, и  мало-помалу
необычность происходящего делает свое  дело -  глаза мальчиков загораются, и
вот они уже с удовольствием важничают, указывая шоферу, как ехать.
     В  парке мы  сначала  ходим  по  дорожкам.  Мы смотрим, как  ведут себя
мальчики,  с которыми гуляют другие женщины, и убеждаем друг друга, что наши
все-таки лучше многих.
     - Посмотри, - говорю я ей, глядя на Костика и Валерика, идущих  впереди
и представляющих  в  лицах недавний американский вестерн.  - Чистенькие,  со
вкусом одеты - где это ты купила своему эту новую курточку?
     - У спекулянтки,  конечно, -  говорит она и называет сумму сверху, и мы
обе задумываемся, как недешево стало одевать мальчиков.
     - Ведь подумай, - продолжаю я, - спокойные, драться ни с кем  не лезут,
хоть, конечно,  не  очень инициативные, но языком, как ни говори, заниматься
мы их все-таки заставляем.
     -  Не врут, - продолжает  она, - утопил Валерик на пляже мои часы - так
сразу и сказал, я нырнула и достала.
     - Костик тоже мне все рассказывает,  - подхватываю я. - Тут понравилась
ему девочка,  он  - сразу ко мне, я говорю: брось,  лучше я куплю тебе новую
аппаратуру!  Ну,  купила,  девочка,  понятно,  из  головы  вон,  а  если  бы
скрытничал?
     - Мой тоже просит ламповый усилитель,  - вздыхает она,  и мы обсуждаем,
где можно достать.
     Мы ведем мальчиков на пляж, они бегают  по берегу реки, хохочут,  и  мы
тоже,  позабыв свои заботы, бегаем вм