дству  президента  СП, а  это чудо  среди  всех  окрестных
пенсионерских  лысин и  круглых мальчишеских  голов. А дура  Мариша метет ей
прямо на  замшевые лодочки, и приходится, пятясь и расшаркиваясь, заниматься
всем самой. И  я устраиваю  красавице на  голове  такое, что она не  то, что
довольна,  а  просто  в шоке, и  даже  путает  дверь  на  выход с  дверью  в
теплоцентр. А из теплоцентра при  этом вываливается прикорнувший на задвижке
опохмелившийся Пономарев и, довершая начатое Маришей, пачкает-таки  замшевые
лодочки промасленными штанами.  И все труды насмарку, потому что, взвизгнув,
дама выскакивает прочь, я  не надеюсь больше ее увидеть, и  как  вы думаете,
могут быть в такой мясорубке еще какие-то другие мысли?
     И  все  же  в  обед  я  бегу  с яблоком в соседний  подвал, где торгует
напитками директор Гриша. Увидев меня, он быстро прячет под  прилавок листок
с компьютерной программой,  а я, все сразу  поняв,  восклицаю, что он  опять
занимается ерундой. Я  в который  раз повторяю,  что  я бы тоже  потрошила в
лаборатории мышей, что если он не бросит дурить и всерьез не займется делом,
мы с ним никогда  не сможем, купив жилье, начать, наконец, нормальную жизнь.
Но  окно вдребезги бьет брошенный  с улицы кирпич - это Гришины конкуренты -
самогонщица баба Паня и пара подручных хроников. Довольные, они орут, что мы
с Гришей скоро повиснем на фонаре. Я запускаю в них огрызком, Гриша плетется
за стеклом, а я, ахнув, а закрыл ли Пономарев задвижки в теплоцентре, несусь
к себе - так и есть, воды по колено, и мы с Маришей до вечера носим ведра.
     И  после  такого  дня,  еле  дотащившись  домой,  я  первым делом слышу
телефонный  звонок - это  Гриша  опять  жалуется,  что не  может  без науки,
тоскует  по компьютеру и больше всего боится, что у него атрофируются мозги.
И, даже не поев,  я сорок минут  его убеждаю, что  квартиру на его  мозги мы
никогда не  купим и  нормальной  жизни не  начнем,  и конец нашему разговору
кладут мои возмущенные соседи.
     А на следующее утро  затемно я опять бегу в парикмахерскую и, увидев за
Гришиными  решетками  свет,  радуюсь,  что, взявшись  за  ум,  он  так  рано
открылся. Но метнувшиеся от  дверей в  сумерках тени напоминают Пономарева и
бабу Паню, в мешках за спинами что-то  булькает, я немедленно кидаюсь вслед,
но  сзади   шуршат  колеса,   меня  догоняет   автомобиль.  Высунувшаяся  из
"Мерседеса" дама осведомляется, не  смогу  ли я ее  уложить, как вчера -  ей
опять надо  встречать  кого-то из Нью-Йорка. И, посмотрев на  нее  и на свой
жалкий  подвал, я вдруг воображаю вереницу  таких же  машин у  входа, у меня
захватывает дух и, позабыв про воров, я вскоре колдую над прической.
     Баба Паня с Пономаревым дочиста грабят  Гришин магазин, Гриша же только
рад  -  он  возвращается на  кафедру, нищенствует, но пишет программы. А мои
дела  с этого дня  идут в гору - жена президента  приводит множество подруг,
двор забивается  "Мерседесами",  мне  приходится  расширяться  и  арендовать
заодно и бывший Гришин подвал.
     Теперь моя парикмахерская одета в гранит и дуб, дюжина мастеров орудует
бритвами, Мариша ходит по струнке, алкашей изолирует охрана, в моем кабинете
разрывается  телефон.  У  меня  масса  идей - я  собираюсь открыть  филиал в
Самаре, завязаться с суринамцами, начинаю учить язык и, случайно встретив на
бегу просветленно  улыбающегося Гришу,  вспоминаю, что и  с ним тоже  хотела
что-то такое начать в своей новой большой квартире.
     1994

Кларнет из черного африканского дерева

     После того, как это случилось, я не  могла понять, как нас угораздило -
всему  виной  было нетерпенье  -  мой  ребенок  прибежал  из Консерватории и
сообщил, что с рук срочно продается хороший кларнет из  черного африканского
дерева. Роковую роль  еще  сыграло  воскресенье -  обменные пункты  валюты и
банки  были закрыты, а все наши  сбережения  хранились дома под паркетиной в
виде стодолларовой купюры.
     Нас  "кинули" у метро классическим способом. С  криком: "Валютный обмен
запрещен!" вдруг набежали из-за ларьков какие-то парни, и долларовый мальчик
тут же рванул прочь, рассовывая по карманам неотданные деньги. Сын, кажется,
успел выхватить у него из рук нашу купюру, но, развернув ее, мы увидели, что
это  всего  лишь  доллар,  и пока,  не веря  глазам,  читали надпись  "one",
ограбившая нас компания скрылась в толкучке.
     Кларнет ребенку в  тот  вечер  я все же купила,  заняв  у друзей нужную
сумму.  Мы возвращались на "Запорожце" домой, я уговаривала сына, что это не
смертельно,  что мы  отработаем  долг  уроками,  что  когда-нибудь  мы будем
вспоминать обо всем со смехом.  Но, замечая,  как сжимаются  кулаки,  словно
пытаясь удержать ускользнувшую  бумажку, и, вспоминая,  как  ссутулился сын,
прощаясь с мечтой о кларнете, я думала, что забыть это нам вряд ли удастся.
     Однажды, придя с очередного  урока музыки, сын вытащил из сумки большой
черный пистолет. Он сказал, что этим браунингом расплатилась с  ним до конца
сезона бабушка  одного  из  учеников, покойный супруг которой  приобрел себе
оружие  в  сорок  шестом  году   в  Благовещенске  на  базаре.  К  браунингу
прилагались патроны  и,  прицелившись  в  экран телевизора, сын  сказал, что
теперь вытрясет из кидал наши деньги.
     Выйдя  из  столбняка,  я  взяла у  мальчика пистолет и,  заперев его  в
комоде, сказала, что если сын к нему прикоснется, меня разобьет паралич. Но,
возвращаясь  с  работы  и не увидев  во дворе "Запорожца", я не обнаружила в
комоде и пистолета, и после  недолгого колебания помчалась к метро, где  нас
обокрали.
     Наша машина стояла  незапертая, я села за  руль и  сразу увидела своего
ребенка в черной маске, рейтузах и красном плаще, бегущего от ларьков. Он не
успел еще хлопнуть дверцей, а я уже газанула так, что с площади взлетели все
голуби и, петляя, порулила домой, забыв и о валидоле.
     Дома, выложив  на стол стодолларовую  купюру,  сын  сказал, что  костюм
оперного  Мефистофиля   он   взял  у  знакомой  девушки  из  консерваторской
костюмерной, и я  тогда поняла, почему на нем маска, трико и бархатный плащ.
Сын объяснил, что выскочил в таком виде с пистолетом перед кидалами как раз,
когда те удирали, ограбив очередную жертву, и, обалдев от  изумленья, кидалы
без звука отдали деньги. Сын добавил, что не  может теперь спокойно смотреть
на  эти  рожи и  делать  вид,  будто, играя  на кларнете, их  презирает. Сын
сказал, что в  игре униженного с юных  лет  музыканта все равно не  появится
должных виртуозности и блеска, поэтому такая вылазка для него не последняя.
     Я спросила  только, а не  надо  ли  возвращать ограбленным  деньги. Сын
ответил, что никто не мешает им пойти той же дорогой, и я согласилась сидеть
за  рулем,  пока отобранные  у  кидал  банкноты  не помогут его игре обрести
нужную виртуозность.
     И с  тех пор мы много раз  выезжали на "Запорожце" к разным метро,  сын
брал  пистолет, одевался  в  тот же  костюм, и неразвитое сознание кидал при
виде его всякий раз одинаково цепенело.
     После  каждой  операции  я  спрашивала  сына,  не  достаточный  ли  уже
потенциал  приобрела его техника.  И однажды, наконец,  мальчик сам  положил
пистолет  в  комод  и  сказал,  что  этот  жизненный  этап им  пройден. Я  с
облегчением вздохнула, но рядом с браунингом сын положил в комод и кларнет.
     На следующий день он оформил фирму, и теперь не то кого-то охраняет, не
то продает вагонами песок, сидит на  телефоне, командует типами, похожими на
кидал, а к кларнету из черного африканского дерева больше не подходит.
     1995

В жизни всегда должно быть место удовольствию

     Моя дочь сказала, что бросает институт,  когда ничего  уже нельзя  было
сделать.  Полгода  она  изображала,  что ходит  на  лекции и,  закрывшись  в
комнате, считает курсовики.  Если бы не постоянная забота последнего времени
- деньги, я бы вовремя раскрыла обман, но я была занята поиском  заказов, а,
найдя, сидела, не отрываясь от переводов.
     Муж,  узнав,  что  дочь  плюнула  на  все  труды,  на  репетиторов,  на
перспективы, только  усмехнулся:  "Зря,  выучилась бы, взял  бы  к  себе..."
"Жалко мне было б твою фирму", - фыркнула дочь, а я подумала, что фирму мужа
и так следует пожалеть - единственной ее результативной операцией  был заказ
визиток с  золотым тиснением "директор", которые муж налево-направо раздавал
потом,  пижоня, друзьям. На этом деятельность фирмы замерла, на  основной же
работе ему платили раз в полгода, и то не всегда.
     Дочь сказала, что намерена попытать счастья на эстраде, я вдруг узнала,
что она, оказывается, поет. Эту идею ей,  кажется, подкинул неопрятный юноша
с косичкой,  начавший появляться в  доме, менеджер, как  рекомендовала дочь.
Они  уединялись  в  комнате, слушали какую-то  бессмысленность,  я не  могла
сосредоточиться и просила убавить звук.
     Я,  конечно, никогда не верила  в простую  зависимость:  кто старается,
тому воздается. Но я всегда старалась - потому ли, что все же надеялась, что
у  судьбы  есть  пусть замысловатые, но законы, а, скорей всего,  просто  не
могла ни к чему  безответственно  относиться, будь  то учеба дочери, рубашки
мужа или еда.
     Что касается еды, на обед у меня всегда были первое, второе и компот, а
когда  с деньгами стало  хуже, я выискивала дешевые продукты,  но не сдавала
позиций. За  обедом я  увлеченно  рассказывала,  где,  что  и почем  удалось
достать.  Муж с  дочерью, опустошая тарелки, называли  мои восторги убогими,
сетовали, как накрепко вбиты в меня советские  привычки. Они оба предвкушали
скорое наступление новой  интересной  жизни  - дочь готовилась к  эстрадному
конкурсу,  муж  просаживал   полугодовую  получку  в  ресторанах,  обхаживая
потенциальных финских клиентов. Дочь с подачи друга-менеджера уже мнила себя
рок-звездой.  Муж  взахлеб  превозносил финнов,  говорил, что  мы,  русские,
обижены  судьбой,  а  вот  живут   же  люди  в  радость.  Он  вдруг  занялся
коллекционированием автомобильных моделек,  тратя деньги еще и  на  это,  и,
предупреждая мои  упреки, с  вызовом  заявлял, что в нормальной человеческой
жизни  всегда  должно  быть  место  удовольствию.  Предвкушение  счастливого
будущего  сблизило  мужа и  дочь,  они  с  интересом  слушали друг друга  и,
кривясь, отмахивались от моих заявлений, что до получки нам не дожить.
     Мне   приходилось  очень   плотно   работать,  конкурентов-переводчиков
развелось,  как нерезаных собак. Надо было к тому же как-то  выкручиваться с
деньгами. Я ходила сосредоточенная, постоянно что-то комбинируя, и, однажды,
убирая квартиру,  в  рассеянности уронила  с верхней  полки тяжелый словарь.
Словарь одним махом  разбил  коллекционный автомобильчик  и дочкину кассету.
Когда я стирала, муж, продолжая  ругаться, говорил, что если я взялась бить,
то  не уймусь, пока не доведу  это дело  до конца. Дочь раздраженно вторила,
что  я лишена воображения  и, пожалуй,  зачахну  с тоски,  если пару дней не
поубираю квартиру. Они думали, что я из ванной не слышу, и я, действительно,
еще не слышала, чтобы мои близкие говорили обо мне в таком тоне.
     Достирав, я уехала гостить к подруге на дачу, заставив себя забыть  про
несготовленные  обеды  и незаконченный  перевод. Пропалывая чужие грядки,  я
думала, что стараться бесполезно, у судьбы  нет законов, все - как мозаика в
калейдоскопе, готовая сложиться  так и сяк, поэтому надо жить, как нравится,
делать,  что  хочется, и  ни о ком  не думать. Возвращаясь  через неделю,  я
собиралась,  и в самом деле, все в доме потихоньку переколотить, но, входя в
квартиру, принюхиваясь к запаху горелой  яичницы, увидела заплаканную  дочь,
ахнула, что ведь был же конкурс, увидела растерянное лицо мужа.
     Я раздевалась,  они толклись  в коридоре, жалобными голосами  перебивая
друг друга.  Дочь, всхлипывая,  говорила, что конкурс проводился  в каком-то
дырявом сарае и что все призовые  места были куплены вперед. Муж сказал, что
объевшиеся  на  халяву икрой финны,  не заключив с ним  никаких  контрактов,
уехали. И муж, и дочь  с  несчастными лицами смотрели на меня, а я, привычно
перемещаясь по кухне, говорила, что будет еще и другой конкурс, и приедут не
финны, так шведы, и уже скребла сковородки, чистила  картошку, косила взгляд
на перевод.
     К  мужу никто так и не  приехал, он  больше не покупает моделей, отдает
мне всю скудную зарплату и только смотрит иногда перед сном на свои визитки.
Дочь получает  редкие письма из Франции, куда укатил менеджер  с  косой; она
ждет ребенка.  Я, авансом переводя новый низкопробный  роман,  изо  всех сил
стараюсь опередить конкурентов.
     1994


Отъезд

     Муж моей подруги, напившись, пытается выкинуть  из очереди бритоголовых
молодых людей или взывает к совести уличного торговца, заломившего чересчур,
по его  мнению, крутую цену. Кончается это мордобоем и отъемом денег,  семья
оказывается  на  мели,  и тогда моя подруга идет в спортмагазин, накупает на
последние рубли жетонов, и среди металлического скрежета и гомонящего вокруг
мужичья  сражается с "одноруким бандитом". Она часто выигрывает,  и так  они
дотягивают до получки.
     -  Радуйся, что одна! -  говорит  мне подруга, шуруя на  кухне и  гоняя
детей и  непутевого  мужа,  и я  до  последнего времени,  действительно,  не
страдала от одиночества.  Мы жили с братом в нашей двухкомнатной квартире, я
его кормила, он мне все рассказывал, а в выходные я ездила к его разведенной
семье. Бывшая жена брата тоже всем со мною  делилась,  племянники радовались
гостинцам, и мне  казалось, что скоро  они вырастут, родят  детей, я, как  и
все, стану бабушкой, и уже не важно, что двоюродной.
     Но  все  как-то в  одночасье  рассыпалось - шарага  брата,  задавленная
налогами, развалилась,  мне тоже  перестали  платить зарплату, за ужином  мы
молчали и думали, что надо что-то предпринимать.
     Брат первый  начал исчезать вечерами,  однажды  признался, что посещает
собрания протестантской  общины и  предложил ходить  с ним.  Я фыркнула,  но
через  пару  месяцев он объявил,  что  женится.  Его  жена Марина  оказалась
доброжелательной  и тихой, через  слово повторяла "Господь", но вечером  они
смотрели  телевизор  в  своей  комнате,  я  в своей. А когда  в  выходные  я
приезжала к племянникам, дети разочарованно вздыхали, узнав,  что я опять не
получила денег и ничего  им не привезла, а бывшая невестка общалась  сухо  и
без былой откровенности, будто вместе с братом и я женилась.
     Я навещала подругу, мы пили чай,  она говорила, что  единственный выход
для меня,  и в  правду,  замужество, и что  знакомиться  сейчас  легко через
рекламные газеты.
     В  объявлении я указала телефон,  и  телефон начал трезвонить  денно  и
нощно.
     Был ряд  свиданий, но я понравилась только одному претенденту,  похоже,
горькому пьянице. А после того, как от меня удрал, не признавшись,  что он -
это он,  ожидающий  у  фонтана  татуированный инвалид,  я  стала  мечтать  о
загранице.
     Я  понимала, что шансы нулевые, но вечерами, сидя одна в своей комнате,
с удовольствием читала иностранные брачные объявления. Они были приветливы и
корректны, мне  казалось, что неизвестный  мир с улыбкой машет мне рукой, а,
получив английскую  открыточку  в ответ  на  множество  разосланных писем, я
окончательно в этот мир влюбилась.
     На  открытке была  стриженая лужайка  без  дорожек, с урной под круглым
деревом.  Письмо  начиналось: "Дорогая мадам...", а в  конце были  "Искренне
Ваш...  и самые  добрые пожелания".  Автор  письма был  абстракцией, я  мало
думала о нем, но мысль о том, что у меня, может быть, есть время прожить там
еще  одну,  совсем другую жизнь, выучить  новое  и забыть то, что  здесь так
хорошо известно, захлестнула меня с потрохами.
     Я ответила на  открытку, но больше писем не приходило. А вскоре у  меня
появилась  новая  привычка - из газет и  разговоров я выбирала  самые ужасы,
отражающие  невыносимость  здешней  жизни,  и  с  упоением  пересказывала их
налево-направо. И однажды я поняла, что  этим я доказываю себе необходимость
отъезда.
     И скоро  я  не  могла  уже  помышлять  ни  о чем другом, я  лихорадочно
соображала, как лучше все устроить, я решила продать комнату, чтобы уехать с
какими-то  деньгами.  Узнав об этом, брат,  забыв про обретенную набожность,
кричал и  обзывал меня  выжившей из  ума старой девой, Марина  стояла рядом,
поджав губы. Брат и Марина вскоре объединились с его бывшей женой, прописали
в квартиру племянников и подали на меня в  суд. Придя на заседание и увидев,
как  они всем  кланом  сидят  на скамье  и  с одинаковой ненавистью на  меня
смотрят, я  решила плюнуть  на комнату, и чтобы  только  скорее их  всех  не
видеть, уехать без денег и наняться там поначалу в прислуги.
     В аэропорт меня никто не провожал: в комнате  брата все как  вымерло, с
племянниками я давно не общалась, а моя подруга в эту ночь играла в казино -
ее  пьяный муж сбросил  с  балкона  двухпудовую гирю на заехавшую  на  газон
иномарку. 1995


Мы пока что гадаем о старости...

     Мы пока что гадаем о старости.  Старость - это,  наверное, когда  жизнь
воспринимается  завершенной,  как  колечко  в   футлярчике,  можно  открыть,
рассматривать и любоваться, и разве только  чуть-чуть подшлифовать, а больше
ничего  не прибавить и не  убавить. Старость  -  это  свои,  понятные только
ровесникам  заботы,  скажем,  носить  всегда  в кармане  военное  пенсионное
удостоверение, чтобы, если упал, повезли не куда-то, а в госпиталь (и тут же
пример: вот такой-то упал, и повезли!). Старость - это привычка уже не очень
врубаться,  не  лезть  особенно со  своим суждением, или, наоборот, лезть ко
всем  подряд, пропагандируя универсальную эвкалиптовую настойку,  а,  увидев
восточный фильм, где старик-аксакал побил палкой здоровенного толстого сына,
пересказывать его, с робкой  гордостью повторяя: "Там старик -  это не у нас
старик!"
     Старость  -  это  сугубая проза  с выискиванием  картошки  не по тысяче
триста,  а  по тысяче двести пятьдесят,  с варкой  кашки  и  торжественным и
медленным ее поеданием, с нетерпеливым  жестом нетвердой руки, протянутой  к
"Санкт-Петербургским  ведомостям",  с внимательным  изучением  телевизионной
программы. Старость - это упорство, длиннющие паузы между  словами, когда ты
присел рядом, и надо бежать в  двадцать мест, а  приходится выслушивать, как
эти  слова  через  пять  минут, может,  и  выстроятся  во  фразу,  а  потом,
скороговоркой ответив,  ждать  еще, чтобы усвоилось  и  чтобы  еще сложилась
реплика, и, о  боже, ждать, когда  выстроится и следующая.  Старость  - это,
когда просят: "Приходи, надо  обсудить, поговорить...", а  в  ответ - только
нетерпеливый  кивок, и ясно,  что не нуждаются, сами знают, и только терпят,
переминаются, готовые сорваться и  лететь в свою какую-то чепуху. Старость -
это  перманентная ругань на  тех, кто разорил  и  продал Россию,  изумленный
взгляд,  устремленный на  крошечную,  блестящую, стоимостью  в  две  пенсии,
коробочку, это универсамская корзинка с четвертинкой круглого и бубликом.
     Старость - это скука,  противный запах лекарств, разговоры  о болезнях,
раздраженное переспрашивание, очередь в поликлинике, перепалка: "Всем только
спросить, а я уже шесть часов...", медленное поднимание по  лестнице рука об
руку, побелевшие костяшки на пальцах, упирающихся в перила.
     Старость -  это  стопроцентная серьезность, долгие телефонные поучения,
что делают все не то, и не так воспитывают детей.
     Старость   -  это  бесплатный   "Икарус"   от   метро   Приморская   до
Горжилагентства,   склока,   устроенная   пенсионерами  из-за  пятиминутного
опоздания,  стремление доказать, что  уж здесь,  в этом  дармовом  "Икарусе"
главные  люди  -  они,  подспудная  уверенность  в  своей  второсортности  и
ненужности во всех других местах, вне автобусной халявы.
     А  потом мы  начинаем фантазировать, выдумывать н