цать лет дочка заявила, что в гробу видела эту жизнь,
что пойдет  в торговый  техникум, и  вскоре,  едва  услышав  по  радио звуки
фортепьяно,  немедленно  вырубала  громкость,  и  надо  посмотреть  с  каким
выражением лица.
     Мой муж  всегда  был  очень  обязательным.  Он скрупулезно готовился  к
лекциям, тщательно проводил семинары, и при самой  жестокой  простуде считал
себя не вправе пропускать и пустяковой  консультации, на которую хорошо если
забредут пара-тройка студентов.
     Я тоже всегда  была очень  добросовестна. Школу я  закончила  с золотой
медалью.  На работе  у меня не пропал ни один  документ.  Уже первого  числа
месяца я  старалась  отоварить все талоны.  Дома я постоянна что-то убирала,
стирала и жарила - у меня никогда не было ни минуты свободного времени.
     Вся наша жизнь всегда была сплошным изнуреньем, а между тем за стеной у
нас  соседи  жили  совсем  по-другому.  Несмотря  на  маленьких  детей,  они
умудрялись постоянно сидеть  на диване, курить и  пялиться  в видик. Однажды
муж, случайно зайдя к ним, встретил у  них  в  гостях  выгнанного  раньше из
своего  института  за  неуспешность  студента  -  тот, щелкая  филлипсовской
зажигалкой,  выглядывал в  окно на свой "Мерседес", и не стеснялся со смехом
рассказывать, как  украл в автопарке  принесенные  ему запчасти - погрузил в
багажник, прыгнул в машину и уехал, не заплатив.
     У нас  до  сих пор нет  ни видика, ни порядочного дивана, поэтому мы  с
мужем  обдумывали этот  случай,  усевшись на  продавленную  тахту  и глядя в
подслеповатый телевизор.  Мы думали о том, что,  наверное, правы  те,  кто с
ленивой  беспечностью плывет по течению.  Мы  же, изо  всех сил  налегая  на
весла, вечно выгребали в хлюпающее болото.
     И после этого мы с мужем совершили  несколько безрассудных поступков. Я
решила сделать то, что по разным причинам всю жизнь боялась позволить себе -
в  разгар инфляции,  плюнув на  все,  взять да  и  родить еще одного,  очень
позднего  ребенка. Мой  муж,  к всеобщему изумлению, ушел с кафедры и, чтобы
заколотить много денег, принялся торговать порнографической литературой.
     Ну,  что  вам  сказать про нашу новую жизнь? На  пятом десятке я родила
двойню  и  сейчас,  замученная  остеохондрозом  и другими  болячками, стираю
надаренные  нам  из состраданья  знакомыми старые  пеленки и  варю  кашу  на
гуманитарном   молоке.  Моего  мужа   ограбили  на  второй   день  торговли,
кафедральное начальство, сжалившись, взяло его  назад, и, немного отойдя, он
начал другую, более приемлемую новую жизнь, принявшись организовывать у себя
на кафедре малое предприятие.
     Пока у  нас те же тахта и телевизор, дети орут,  мы не представляем, на
что будем дальше кормить  и одевать их,  морщины на  наших лбах пролегли еще
глубже,  и все  же  мысль о  том  что единственный раз в жизни  мы поступили
правильно, плюнув на выдуманные химеры, греет нас и помогает нам в последних
попытках куда-нибудь выгрести.
     1991

Еще раз об отъезде

     Ее зовут Ольга Абрамовна. Она учительница  русского и литературы. Когда
в школе она диктует  детишкам, она машинально старается  избегать упоминания
слов "память" и  "патриоты".  От звука этих, когда-то таких близких, хороших
слов она теперь вздрагивает с  тем же  омерзеньем, с каким стряхивает с себя
паука. Этой нечисти она панически боится  с детства. Но вопрос "ехать или не
ехать" у  нее  по-прежнему  не стоит,  хотя  есть для этого  все  основания:
"пятый"  пункт,  тот  самый,  да-да.  Многие  коллеги  не  могут  ее понять,
завидуют, что есть зацепка, говорят: не думаешь, идиотка, о себе,  подумай о
детях.  Детей у нее  двое - младшая,  вылитая копия своего русского  папаши,
была бы украшеньем  Израиля  -  круглая физиономия,  голубые  глазищи, белые
прямые патлы  до плеч. Ее старший внимательно слушал дебаты об отмене записи
о национальности в паспорте. Он, еще недавно дававший торжественное обещание
пионер,  посчитал,  что унизительно отказываться от своего  происхождения, и
лучше бы  этот  закон  не принимали,  чтобы  не  было  соблазна.  Причем эти
размышления у  него  применялись  исключительно  к  маме.  К  себе  проблему
еврейства он никак не относит. "Конечно, в случае чего ты могла бы поехать к
своим",  -  глубокомысленно  изрек  он.  Когда  Ольга  Абрамовна  попыталась
объяснить ему, что и он где-то еврей, сын был не  в состоянии понять, почему
это он еврей, а  не такой же пацан, как  соседский Колька, тем более,  что в
футбол  он играет лучше. А тем  не менее,  когда несколько лет назад этот ее
сын  заболел  редкой  болезнью крови  и  попал в  реанимацию, первый вопрос,
который  задал  ей врач, был -  о  его  национальности. Узнав, что еврейская
кровь  присутствует, врач кивнул и молча сделал какие-то выводы. Так впервые
материализовалось то, что  и сама Ольга Абрамовна никогда не могла  до конца
постигнуть.
     Теперь,  когда возрождается  все национальное, возрождается и еврейская
культура.  Люди  празднуют  тору,   прививают  детям  любовь  и  уважение  к
традициям, считают  себя  временно  проживающими  в  диаспоре,  готовятся  к
отъезду  на родину.  Она  же  воспринимает  все  это,  как  плохой  театр  с
картонными  декорациями,  с  осыпающейся  с  густо  набеленных  щек  наскоро
наложенной пудрой.
     Она не знает,  может, их  воспитывали иначе, а  среди ее детских героев
был также  и  Павка  Корчагин. Не спешите  кривиться и усмехаться, вспомните
лучше себя. Вспомните прощальный костер в лагере, "взвейтесь кострами". Были
фальшь  и  трескотня,  но  было и  распирающее  радостью  чувстве  общности,
единства, и ей  везло,  подруги у нее были  хорошие,  а когда  подружка Ирка
ужасно  удивилась, что  Ольга  еврейка,  Ольга  ничуть не  обиделась  -  она
понимала Иркино удивление, потому что и сама не могла взять в толк, как это,
и что это такое?
     Она не знает языка,  государство Израиль для нее - такая  же  экзотика,
как  Берег  Слоновой  Кости.  Если  бы  она  верила  в  Бога,  то  скорее  в
православного,  она не понимает, как это  она  сможет  жить там, привязывать
детям ленточки на пояс  и надевать имеющие  религиозный  смысл шапки. Каждый
раз,  когда  в той или другой  республике  начинается заваруха, она  слушает
радио и ловит  себя на одной  и  той  же мысли - жалеет русских, оказавшихся
там,  думает: а  нам-то  здесь  как  хорошо,  а  потом  каждый раз одинаково
спохватывается: "Да мне ли радоваться?" Она заранее знала, что ее не возьмут
в университет  и  пошла  в педагогический,  не ропща  и  принимая  это,  как
данность. Она смотрит на себя в зеркале - ну, карие глаза, ну, волосы темнее
и вьются - ну, и что, неужели отличие только в этом?
     Если  русскому  человеку  сказать,  что он не  похож  на  русского,  он
обидится. Когда одна  знакомая  дама  сказала:  "Ольга Абрамовна,  да вы  не
похожи на еврейку!", дама  захотела польстить.  Ужасно, но в  ответ  в Ольге
Абрамовне возникло теплое чувство признательности.
     1992

Такая страна

     В последнее время люди у нас многое поняли.
     Болтуны поняли, почему их не принимают всерьез, лодыри - почему всем от
них постоянно  чего-то надо, пьяницы - почему жены вечно орут и замахиваются
сковородкой.
     Любители поваляться на диване с газетой поняли, почему не они, а кто-то
другой  делает открытия и пишет романы, задиристые зануды - почему постоянно
получают фонари под глаз, дурные руководители - почему нет никакого уважения
от народа.
     Некрасивые девушки поняли, почему не за ними ухаживают усатые красавцы,
сварливые жены  - почему к более  ласковым подругам уходят мужья, рассеянные
хозяйки - почему подгорает картошка и бежит с плиты молоко.
     И еще многие-многие люди теперь все-все поняли.
     - Это такая страна!  - прозрев, радостно  объясняют они друг другу. - В
этой стране и не может быть иначе!
     И им становится чуточку легче.
     1991


По ту сторону шкафов

     Недавно двух моих подруг сократили, а меня пересадили в другой отдел, в
чужую комнату, в  угол,  за  шкафы. По другую  сторону шкафов деловито шумят
незнакомые люди,  они не стремятся к контактам со мной, у них есть работа и,
проходя  мимо, они скользят отстраненным взглядом.  А однажды я слышала, как
они планировали, что  собираются разместить в  моем углу потом. Это  "потом"
означало, видимо, после моего сокращения.
     У меня нет работы - это, действительно, верный признак. Когда я прихожу
к начальству,  оно уклончиво  качает  головой  и  просит  подождать. Две мои
подруги вошли в план по  сокращению на прошлый квартал. Я, возможно, войду в
текущий.
     Я  сижу целый день за  шкафами и думаю. Я думаю,  что можно,  наверное,
что-то сделать, изобрести и предложить, чтобы все изумились,  ахнули и сразу
вычеркнули меня из списка. Потом я начинаю размышлять, что, может, это перст
судьбы:  я  всю жизнь  терпеть не могла  свою унылую  службу, несколько  раз
порывалась уйти, но всякий раз оставалась, у меня не хватало духу плюнуть на
диплом, броситься  в  групповоды или  в  руководители  кружка  при  ЖЭКе без
гарантии на деньги и успех, скатываясь по социальной лестнице.
     И вот теперь я сижу за шкафами,  потихоньку слушаю радио,  а  по мозгам
бьет  напыщенная реклама.  После  работы  я иду  по  городу мимо автоматов с
выдранными трубками, лотков с брошюрами о  чудесных свойствах воды, анкетами
на  выезд, руководствами, каким  святым  молиться при  нужде  и болезни.  На
остановке, когда час нет трамвая я захожу погреться в коммерческий магазин и
смотрю, как в неправдоподобно  дорогом телевизоре весело пляшут разноцветные
негры.  Греющийся тут же пенсионер  вслух  вычисляет, сколько  "Побед" можно
было купить за эту цену при Сталине.  Под гортанные негритянские  вскрики мы
обмениваемся  с  пенсионером  одинаково  затравленными взглядами,  и,  придя
домой, я в который раз думаю, что надо, наконец, что-то делать.
     И однажды, когда  я сижу, по обыкновению за  своими шкафами, я слышу по
радио рекламу центра социальной ориентации, обещающую путем строго научного,
по  американским  методикам,  тестирования   выявить  скрытые  склонности  и
возможности каждого человека  и указать его истинное предназначение. Я долго
сомневаюсь,  но  все  же  иду, с трудом  нахожу  разрекламированный  центр в
каком-то   грязном  подвале  и,  ответив  на  множество  странных  вопросов,
предложенных  огненноволосой  красавицей,   узнаю,  что,  оказывается,   мне
следовало родиться  в Париже,  а для этой жизни я не предназначена вовсе,  и
остается только плыть  по течению. Выбираясь из подвала, я трогаю опустевший
на приличную сумму кошелек и думаю, сколько всего могла бы позволить себе на
так глупо потраченные деньги.
     Чтобы  хоть  как-то  окупить  полученный  совет,  я  остаюсь сидеть  за
шкафами. Люди  по  другую  сторону по-прежнему  не замечают меня. Реклама по
радио ежедневно издевается. В этом квартале меня, кажется, забыли сократить,
значит сократят в следующем.
     1992


Она никогда ничего не просит

     Я  теперь  занимаюсь  коммерцией.  Она  по-прежнему  сидит  в  конторе.
Когда-то  мы вместе  учились  в школе, потом в институте.  Теперь она иногда
заходит в мой офис, проезжая мимо. Она всякий раз отнимает у меня сколько-то
времени,  и  хоть каждая потраченная не на дело минута всегда ощутима, ей  я
стараюсь это не показать. А между тем, разговоры наши полезной информации не
содержат.
     Она плюхает под стол сумки, садится, начинает рассказывать о вещах, мне
теперь незнакомых: как стояла в очереди и не хватило, как мерзавец-начальник
никому не прибавляет  зарплату,  а себе выбил огромную надбавку  под  десять
тысяч.
     - Долларов? - живо интересуюсь я.
     - Рублей! - испуганно машет она рукой, будто открещиваясь, и продолжает
рассказ, а я  в раскаянья внимаю, стараясь  не  попасть больше  впросак,  не
выйти из предложенного  смыслового ряда - дефицитов, талонных норм, окладов,
очередей.
     Потом  она спрашивает  про мои  дела, и  я жалуюсь,  как  стало  трудно
перекачивать  безналичку,  как  лютует коммерческий  банк,  норовя  сдать по
тысяче с внешнего оборота...
     - Рублей?  - морща лоб, изображая  компетентную  деловитость,  уточняет
она.
     -  Долларов,  -  укоризненно  поправляю  я,  и  она  понятливо  кивает,
конфузясь от своей ошибки.
     Мы пятнадцать лет сидели за одной партой,  но разговор наш теперь похож
на разговор двух случайно встретившихся  иностранцев, пытающихся объясниться
друг с другом с помощью мимики и жестов. Ей никогда не пригодится услышанное
от меня, а мне  - то,  что  я узнаю от  нее. Разве  только  в кругу нынешних
друзей я  расскажу, об экзотике,  сколько  получают  люди на государственной
службе, а она просветит сослуживцев, что это за штука - депозитный счет.
     В  институте мы обе изучали радиотехнику, и с тех пор я все  еще помню,
что  непрерывную  функцию, в  крайнем случае,  могут  заменить ее дискретные
отсчеты.  Я  теперь тоже  живу  от  одной финансовой  манипуляции до другой,
каждый раз норовя  загрести побольше  денежек. Я  дроблю жизнь на отрезки, в
конце каждого из которых светит конечный  результат. В погоне за ним  я, как
кенгуру, перескакиваю все остальное.
     И  она, перемогаясь от очереди до зарплаты, в каждом куске  своей жизни
пытается  только свести концы  с концами. И у  нее нет ни  времени,  ни  сил
оглядеться и отдышаться.
     А когда-то  мы крали курсовик с кафедры приемников: я бесшумно рылась в
полке,  она  стояла на  стреме,  а  в  смежной  комнате, ни о  чем не ведая,
печатала машинистка. Полка вдруг с грохотом сорвалась, курсовики посыпались,
машинистка вскочила, а  мы уже неслись прочь по коридору,  а потом, сгибаясь
пополам, два часа хохотали,  совершенно  забыв, что прототип  не украден,  а
сдавать курсовик - через два дня.
     Процесс тогда занимал нас куда  больше результата. А теперь мы  недолго
пьем кофе  в  моем  офисе,  и  скоро  она  берется за сумки, а  я выхожу  ее
проводить. На  мне туфли из кожи питона. На ней сапоги с отреставрированными
союзками.  Она  никогда ничего  у  меня не просит.  Я ей  никогда ничего  не
предлагаю.
     1992

Век живи, век учись

     У меня нет зонтика, и хоть бежать  из дома на пост недалеко, если  льет
сильно,  я  успеваю  промокнуть  до нитки.  Тетка  Нурия, которую  я  меняю,
говорит:  "Пусть Егорыч  подарит тебе зонтик!", и я думаю, и правда,  Егорыч
мог  бы подарить мне зонтик, потому  что мой пьяница после  получки приходит
без  денег и в  хлам, и хорошо, что на детей я с него получаю, а кормить его
бесплатно - пусть ищет дураков  в  других местах, и, вообще, он мне не муж и
плевать я на него хотела. Последний раз он подрался с армянами,  что продают
цветы у метро, ему порвали молнию, разбили нос и отняли деньги.  "У них своя
милиция!" - вопил он потом и, конечно, сразу принялся за меня,  и я побежала
за участковым, его забрали, и пришел он уже тихий-смирный.
     Про  Егорыча ему ничего  неизвестно, про  Егорыча  знает  только  тетка
Нурия,  Егорыч  -  начальник караула,  лысый  старичок  в  толстых  очках со
вставными зубами, с  планочками  на  форменном  пиджаке. Он  клацает  своими
зубами, но внушает мне, что  он-то  никогда не будет один,  и я могла бы ему
ответить, да просто не хочу портить отношения. Егорыч - бездетный вдовец,  и
я поначалу думала, он пригласит меня с детьми на дачу, у него  там яблоки  и
клубника, он закатывает компоты  и варит варенье, куда это все одному, но он
говорит,  что за зиму все  поедает,  и  я думаю, что у него точно еще кто-то
есть.
     -  Зачем тебе этот  хрыч? - спрашивает тетка Нурия. - Вся и польза, что
иногда отпустит тебя с дежурства.
     Он, правда, отпускает меня  с дежурства,  когда мне надо стирать, и все
же  мог бы подарить мне этот зонт,  а то недавно у подружки пропадал билет я
уж  не помню на какую  эстраду, и она пригласила меня, я хорошо накрутилась,
но, как назло, полил дождь, и на концерт я явилась мокрой выдрой.
     И однажды я решаю - или он дарит мне зонт, или я посылаю его подальше -
я так и говорю тетке Нурии,  и тетка  Нурия говорит: "Правильно!", протирает
красные глаза - она, как велит Егорыч, всю смену без отрыва смотрит на лампу
на пульте, берет свои сумки и враскорячку идет домой. А я смотрю на  лампу и
думаю, какой у меня  будет зонт,  но в следующую смену с  утра на наш чердак
дают  горячую  воду,  и я решаю  в  последний разок  отпросится,  чтобы  все
перестирать,  а  насчет  зонта  поговорить   после.  Но  когда  Егорыч  меня
отпускает, и я прибегаю домой, эти  гады  из РЭУ снова перекрывают воду, и я
возвращаюсь на работу, чтобы все же поговорить.
     Но  открыв  дежурку, я столбенею на месте -  Егорыч расположился все на
той  же на  нашей служебной кушетке, вся  и разница, что с теткой  Нурией. А
тетка Нурия накануне как раз уволилась на лето,  чтобы ехать к сестре сажать
огород. И до меня сразу доходит, что  ни  к какой  она не ездит  к сестре, а
пашет  у Егорыча на даче, и  меня берет  такое  зло, я  говорю:  "Ах, старая
стерва!", а  она,  оправляясь, кудахчет: "А  я  что, я ничего!",  а  Егорыч,
прокашлявшись, говорит: "Тебя стирать отпустили, так иди и стирай!"
     Но я хватаю со  стула его пистолет и форменные  штаны, он,  рыпнувшись,
отлетает у меня обратно  на кушетку, как одуванчик, я спрашиваю:  "Почему  у
вас  посторонние  на  посту,  табельное  оружие  без  надзора,  а пульт  без
присмотра?" и иду  к телефону звонить в центральную. И пока я набираю номер,
тетка Нурия принимается причитать: "А я что, я как начальство!", а Егорыч аж
бледнеет  от злости и, шипя,  интересуется,  чего это я добиваюсь. И,  сразу
перестав крутить телефон, я  говорю, что добиваюсь всего-ничего - три тысячи
двести  шестьдесят рублей  на  гонконговский  зонтик,  и  он  молча лезет  в
портмоне, а я, бросив ему пистолет и штаны, хлопаю дверью.
     Я бегу домой, радуясь, как хорошо все получилось. В этот день я успеваю
еще  постирать, потому что воду все же дают, и  мирюсь  на радостях со своим
пьяницей - он обещает мне с получки закодироваться и начать копить на мягкую
группу. Я  кормлю его  обедом, он, объевшись, заваливается спать, а  я иду в
ларек  и  покупаю  зонтик. По  дороге домой  я  встречаю тетку Нурию, она  с
рассадой и рюкзаком чешет  к Егорычу на дачу и  говорит, что на вокзале есть
японские зонты за восемь сто, надо было мне просить восемь сто, у него есть,
он бы дал.
     - Ладно, - думаю я, стараясь не огорчаться, век живи, век учись...
     1993


Хохотать, сверкая зубами

     Я вышла  за  Колю, потому что  было пора,  все  говорили: "Не  вышла  в
институте, в  конторе  не  выйдешь  тем более", а  он был  старший  инженер,
аспирант, правда,  хилый, белобрысый, с квохчущей,  как  наседка, мамашей. Я
так  подозреваю,  выбрала  меня  именно  она:  когда  мы  всей  лабораторией
праздновали у них в квартире Новый год, все девицы напились и сходили с ума,
а  я благородно беседовала с  Колей о  случайных  процессах. Я  всегда  была
пай-девочкой  - старалась  в  школе, корпела над  курсовиками  в  институте,
безотказно  выполняла  все Колины поручения на работе, дома покорно  слушала
свекровь, как лучше питать  Колю  и  ухаживать за  ним. Но  когда при этом я
ловила Колин радостный взгляд,  демонстрирующий, как он будет счастлив, если
я так и  стану смотреть в рот его мамаше, про себя я  решила: "Дудки!" Я еще
не  знала,  в  чем  это будет выражаться; я, как  и прежде, сидела  в  нашей
конторе  и  делала схему  сопряжения  блоков,  а дома  писала  в  подаренную
свекровью тетрадь рецепты, диктуемые ею же. Но когда в  лабораторию принесли
путевку  в  Англию по  линии  молодежного туризма, дорогую,  но  в принципе,
доступную, я сразу решила, что поеду.
     Мы с Колей  как раз собирались покупать диван - не помню уже, что я ему
наплела,  как мне удалось  его убедить  не  говорить до поры ничего маме, но
скоро я уже сидела в самолете. Я чувствовала