себя, как спутник, уклонившийся
от  заданной орбиты, летящий неведомо куда и, скорей всего, в тар-тарары. Но
поездка в Англию, как ни странно, поначалу напомнила  экскурсию в Прибалтику
- нас возили по маленьким городкам, мы чинно ходили по игрушечным улочкам, а
в самом конце  поездки нас расселили по семьям, и я встретилась  с Чарльзом.
Его жена  и дочери  сразу подарили мне  джинсы  и  мягкий большой  свитер. Я
никогда не  была красавицей, но, посмотревшись  в зеркало в  этом свитере, я
почувствовала, что в моей  жизни кроме сопряжения блоков да штопания Колиных
носков должно быть что-то еще, и Чарльз,  дружелюбные и внимательные взгляды
которого я часто ловила, кажется, тоже это почувствовал.
     Через  месяц он приехал в наш город по делам  фирмы,  позвонил  мне, мы
встретились.  Была весна, он с  неподдельным интересом удивлялся очередям за
огурцами,  спрашивал:  "У  вас  так  любят  огурцы?" С  таким же  любопытным
восхищением   он  воспринимал  чепуху,  которую  я  городила,  приглашал   в
гостиничный бар, звал посмотреть номер.
     Когда Чарльз уехал, пообещав писать, я поняла, что уже не смогу вот так
сидеть и ждать  его писем. Однажды я  отпросилась  у Коли к родственникам на
дачу, надела свой английский свитер и пошла с подружкой в бар, где бывала  с
Чарльзом. К  нам сразу же подсели  два кудрявых  итальянца,  они ни слова не
говорили  по-русски,  мы  же  понимали  только  звукосочетания, связанные  с
музыкой - престо, форте, пиано... Нам  было  почему-то ужасно смешно слышать
эти  музыкальные восклицанья  в их непонятной речи, и итальянцы в ответ тоже
хохотали,  сверкая  крепкими  белыми  зубами. И  этот  веселый  урок  музыки
продолжался до  утра, вся ночь  пронеслась у меня  с моим итальянцем в одном
невероятном крещендо. Выходя утром из  номера,  я вспомнила, что не спросила
даже, как его зовут, но всерьез пожалела об  этом  позже, поняв,  что у меня
будет ребенок.
     Мой   ребеночек  родился  с   черными  бархатными  глазищами,   черными
кудряшками и бровями.  Я  рыжая, Коля белобрысый, но  свекровь уверяла всех,
что ее  внук - копия  прапрадеда цыгана.  Чарльзу я тоже написала,  что отец
ребенка - он,  и  Чарльз  принялся регулярно  посылать сюда то  ползунки, то
пинетки.
     Сейчас моему  ребенку  три  года,  на  работу  я, однако, не собираюсь:
продавая шмотки, которыми  добросовестно снабжает нас Чарльз,  я зарабатываю
больше.  Свекровь, не одобряя моего образа жизни, зудит, Коля  мямлит что-то
про работу и блоки, я же, глядя на бархатные глазки моего нарядного сыночка,
только улыбаюсь. Я хожу на  курсы итальянского, втихаря переписываюсь с бюро
международных знакомств, чтобы у всех моих следующих детей  тоже были  такие
же  бархатные глазки. И  чтобы,  когда они вырастут, они смогли беззаботно и
весело хохотать, сверкая  зубами. А музыкальные термины слетали бы  с их губ
праздничным фейерверком.
     1993


Разве бывают такие груши?

     Мы  знакомимся случайно, мы  рекламные  агенты, я продаю  синтетический
дубитель, он  предлагает пресс-формы для литья  из пластмасс. Когда дубитель
идет совсем туго, я сажусь на  телефон и звоню подряд по всем номерам. Номер
его АОНа не отвечает, и когда он мне перезванивает, я не  отслеживаю, откуда
он  взялся.  Я  предлагаю  дубитель,  он   пытается   втюхать   пресс-формы,
недовольные друг  другом, мы расстаемся. Но, не вычеркнув телефон из списка,
я  звоню опять, теми же словами предлагаю дубитель, и не могу понять, отчего
возмущается  тот же голос. Он  диктует номер, я  ахаю,  вычеркиваю, обещаюсь
навсегда оставить его в покое. Но чуть позже он звонит уже сам, говорит, что
"навсегда" - очень грустное слово, и предлагает встретиться после работы.
     Если бы ребенок был дома, у меня, конечно, не было бы и мысли. Но дочка
уехала  с  гимназией  во Францию, и я  так  устала от  длиннющих семизначных
столбцов с  телефонами, от  многократно повторяемого стандартного вопроса, а
не  нужен ли кому-нибудь синтетический дубитель,  от того, что  он,  зараза,
никому,  кажется, больше не нужен, а пять процентов, полученные от последней
сделки, почти все ухнулись на поездку ребенка, и  надо  платить за теннис, и
англичанке,  придется,  кажется,  опять   менять  доллары,  и  даже  страшно
посмотреть, как мало их уже там лежит.
     Мы   встречаемся:   он   немолодой,   растрепанный,  зовут   Леша,   по
ленвестовским кандалам и пуховику, похожему на взбитую перину, видно, что, и
правда, пресс-формы не  очень идут.  Он  сразу вываливает, что  был  главным
технологом на заводе, а теперь  завязался с крутыми ребятишками, отмывающими
мафиозные  миллиарды.  Радуясь разнообразию жизни,  он  говорит,  что  много
встречается сейчас  и  с  теми ребятами, рассказывает про  американца Криса,
которому сватает своих мафиози. Увлеченно жестикулируя  в облачке вылетающих
из  пуховика мелких перьев, он похож на завсегдатая конторской курилки, и я,
бывало,  стаивала  там, слушая  таких соловьев. Он ведет меня  в  кафе, где,
глянув  на  цены,  я порываюсь, развернувшись, уйти,  но  он, вытаскивая  из
кармана толстую пачку,  говорит, что удалось сегодня  кое-что заработать,  и
бестрепетно заказывает, что подороже.
     И пока  нет  ребенка,  после  ежедневных  бесплодных  попыток  толкнуть
дубитель, я  гуляю  с Лешей по улицам:  мы больше не  ходим в кафе - толстая
пачка в его  кармане, растаяв,  не возобновляется, дома у меня старики,  он,
вообще, непонятно где живет.
     Мы ходим по городу мимо  хроников,  трущихся у  ларьков, и  их  ужасных
подружек,   мимо   юношей  со  стеклянными  глазами   и   непрограммируемыми
движениями,  мимо  сидящих  в  подземных  переходах  чумазых  детей,  истово
крестящихся стариков  и бесноватых  старух; мне  кажется, кто-нибудь из  них
может  в  один прекрасный  момент  изловчиться и схватить меня  за ногу, и я
стараюсь держаться ближе к середине.
     Леша  говорит, что зато эта  жизнь  интереснее  прежней,  и  если  Крис
заключит с мафиози контракт, он, Леша, сможет купить себе на проценты жилье,
окопаться в нем и хоть с каким-то комфортом отслеживать будущее.
     Я же,  разменяв перед  приездом  дочки  последнюю стодолларовую купюру,
спрашиваю у Леши, а  не снимет ли его  Крис на лето мою квартиру, а мы тогда
до  осени  перебьемся в  садоводстве. Леша смотрит в недоумении,  я объясняю
ситуацию с дубителем и говорю, что не вижу другой возможности продержаться.
     И, почесав затылок, Леша заводит меня в пиццерию,  велит ждать, а через
час  заявляется  с толстым розовощеким Крисом. Выложив  на стол калькулятор,
Леша принимается вкручивать  Крису, как выгодно тому купить у меня дубитель,
а  Крис поглощает пиво банками, повторяет "окей" и  смотрит мимо цифр на мои
коленки.
     А на следующий день все мои коллеги шипят от зависти - Крис приезжает к
нам заключать договор на дубитель. Выйдя  от шефа, он подсаживается  ко мне,
показывает  фотографии жены и четырех детей, а потом, глядя на меня  честным
взглядом, говорит,  что  душевно  одинок, что  у  русских  девушек  открытое
сердце, и он мечтал бы проводить холидэйз с искренней русской  герлфренд. Он
вопросительно смотрит,  я, потупившись и покраснев,  соображаю, будет ли эта
перспектива надежней дубителя.
     А через пару дней, выйдя из машины Криса у дома, я шарахаюсь в подъезде
от метнувшегося ко мне бомжа  в ватнике, но узнаю Лешу. Леша шепчет, что его
мафиози устроили за ним охоту - считают, что он продал Криса моей фирме - на
квартире  бывшей жены  засада,  за подъездом друзей следят,  надо  бежать из
города, но нет денег. Я выгребаю из кошелька все до мелочи, он кивает, берет
и исчезает за дверью.
     Я поднимаюсь - дома  вернувшаяся из Франции дочка трясет  сувенирами  и
щебечет  про поездку.  Я мою ей фрукты,  и она, увидев  купленных по дешевке
зеленых уродцев, смеется и восклицает: "Мама, ну разве бывают такие груши?"
     1995



История нашей еды

     Мое детство пришлось на двадцатые годы, заработки у отца были случайны,
мы жили  на доходы  от  квартирантов, которых мама  постоянно  держала.  Она
кормила  их  жарким из  телятины и пирогами с курагой.  Сами  мы ели  пустую
ботвинью  с огурцами вместо хлеба,  картошку, а иногда пили чай с сахарином.
Зато  когда  мы  с  сестрами играли на  улице  в "дома",  мы  готовили своим
самодельным тряпочным куклам котлеты из лебеды и лепили куличи из глины.
     Весной мы ходили в  лес  и  собирали  сергибус  и  баранчики,  летом  -
приносили из леса ягоды, осенью - грибы,  лес был подспорьем, я это особенно
поняла,  когда уехала учиться  в  техникум. В  техникуме  мы питались  разве
французскими булками да чаем  с подушечками, а  когда приезжали  на каникулы
домой, работали в саду и до отвала наедались яблок. После техникума я уехала
работать в дальневосточный город, сразу вышла замуж  за  моряка,  варила ему
кету и крабов, которых завались  было по дешевке в  каждом  магазине.  Перед
началом войны  корабль моего  мужа перевели в  захолустье,  я не работала, и
когда началась война, карточка у меня оказалась иждивенческая.  Муж, приходя
в увольнение, носил мне с корабля  кусочки хлеба, иногда мы ходили в клуб на
вечера  с  буфетом,  а  вообще,  чтобы  прокормиться,  я  вязала  из  старых
распущенных чулок головные сеточки и меняла их на рынке.
     После войны нас перевели в Ленинград. Первое время я ходила и смотрела,
как много всего было в продаже - лотки с черной и красной икрой, усатые рыбы
в мраморных бассейнах.  Когда  родились  мои дети, я уже могла позволить  им
фрукты  с  рынка.  Я закрывала их  в  комнате, ключ отдавала соседям, а сама
бежала в магазины - в подвальчик за парным мясом, в молокосоюз - за молоком.
Это было  хорошее время -  перебои случались только с мукой, на нее выдавали
талоны, но все равно я умудрялась печь маковые рулеты. Мой муж служил, летом
мы ездили  на  юг,  ели там  жареную  ставриду и  груши бера. Когда нам дали
квартиру на окраине, я не могла первое время привыкнуть и по-прежнему ездила
в  центр в свои старые магазины, но потом я приспособилась, узнала,  куда  и
когда привозят  молоко из совхоза, где можно достать полукопченую колбасу по
шесть  пятьдесят. Мои дети выросли,  мы построили  им  квартиры, и когда муж
вышел в отставку, остались вдвоем. Пенсия  у него была приличная, я  кормила
его  и  бараниной, и телятиной,  не говоря  о том, что я постоянно носила то
сыну,  то дочке кульки  с  сосисками,  за  которыми имела  время  стоять  по
очередям.
     Потом все  свалилось  сразу  -  болезнь  мужа  и очереди,  ни  в  какое
сравнение с которыми очереди прежние не шли.  Я  вставала в пять, шла стоять
за молоком и кефиром,  чтобы сделать мужу творог, который был ему необходим.
Когда  муж  умер, я получила  за него маленькую  пенсию; продукты  же  очень
подорожали, и  дети предложили мне держать квартиранта - сдать одну из наших
двух комнат работающему в совместном предприятии бельгийцу - знакомому наших
знакомых. Он оказался  приличным молодым  человеком, мы договорились, что  я
буду к тому же кормить его обедами. И вот теперь я покупаю для него продукты
на рынке и, как мама прежде, готовлю ему  жаркое из телятины и пеку пироги с
курагой.  Сама я ем хлеб,  молоко, иногда - творог, мясо в моем возрасте уже
вредно, а с полученными от квартиранта деньгами  ходят и ищут себе  продукты
мои дети. Они молодые, теперь надо им.
     1992

Что наша жизнь...

     Когда  я начала терять  слух,  дочь и внучка  сначала  пытались  громко
говорить  для  меня  за столом,  но почти всегда опять сбивались  на прежнюю
быструю  неотчетливую  речь, правда,  кто-нибудь  из них в  конце  разговора
старался громко и кратко изложить его содержание. Но времени у них всегда не
хватало, изложения эти  делались  все  короче, многое они не  могли  уже мне
растолковать, я слышала  все хуже, и скоро они  прекратили свои попытки. Они
уже  говорили  за  столом  только  между  собой,  бросая,  впрочем,  на меня
приглашающие к разговору взгляды,  делая неизвестно  для  кого вид,  будто я
тоже  участвую  в их беседе. Иногда дочь все-таки старалась  жестами кое-как
обрисовать  мне  общую ситуацию  в  семье, но  это  бывало,  когда мы с  ней
оставались вдвоем и, все равно, я уже мало что понимала. Все же первое время
моим родственникам,  кажется,  было не по себе  от такого моего положения, и
чтобы   скомпенсировать   какие-то   свои   угрызенья,   они   с   удвоенной
старательностью  принялись  меня  кормить,  при каждом моем  вопросительном,
относящемся к их разговору взгляде, подставляя вместо ответа ко мне  поближе
тарелку, убеждая, видимо,  себя, что это я просто хочу есть. Они  так  в том
преуспели, что скоро я, действительно привыкла постоянно  что-нибудь жевать,
и хотя продукты теперь, как я  понимаю,  подорожали, дочь с жертвенным лицом
продолжает носить мне тарелку за тарелкой.
     Когда  в   нашем  старом  телевизоре  раньше  выключался  звук,   самые
чувствительные сцены  в фильмах казались без него нелепыми и смешными. Когда
я перестала слышать, вечная беготня моих домашних тоже показалась мне чудной
и странной.
     Моя дочь стара  и толста, но она ходит в бассейн, и занимается йогой, я
часто вижу из окна, как она и  еще полтора десятка пузатых  бабок трусят  по
скверу,  задирают  ноги  и  балуются,  кидая  в товарок  снежками. Но больше
времени моя дочь проводит в магазинах, уходит с утра,  а когда возвращается,
много  говорит:  я  угадываю  отдельные, часто произносимые  слова - "цены",
"достала дешевле" - и только удивляюсь быстроте, с какой шевелятся ее губы.
     Внучка с мужем приходят вечером, наскоро ужинают, раскладывают на кухне
вязальную  машину  и  принимаются  вязать. Они  вяжут свитеры  на продажу, в
клубках  шерсти и  пуха работают кареткой  чуть  не до утра, утром  исчезают
опять, а  когда моя дочь сует нос в  их вязанье, отмахиваются и гонят  ее  с
кухни.
     Иногда  они все ругаются.  Дочь жестикулирует и обличительно показывает
на правнука Васю, одиноко томящегося за пианино. Внучка с  зятем оскорбленно
тычут пальцем в  свое  вязанье.  Немые  сцены  их ссор напоминают мне боевые
приготовления  африканского  племени.  После  ссоры дочь  по  привычке  идет
жаловаться  ко  мне, бормочет что-то,  ее  веки краснеют, морщатся, и  я бы,
наверное, ее жалела, но не слышу,  о чем она говорит и думаю, что  хныкающая
старуха - все-таки довольно неприглядное зрелище.
     Моего  правнука  Васю  заставляют  заниматься   музыкой,  английским  и
шахматами, он  постоянно играет гаммы, учит  слова, разбирает  комбинации и,
уходя на какой-нибудь кружок, безнадежно смотрит на меня из-под очков.
     С Васей у нас есть тайна. Иногда, поздно вечером, когда моя дочь уходит
на ночную  медитацию, а внучка с зятем,  как всегда, шуруют на  кухне, Вася,
потихоньку выбравшись из своей  кровати, перепрыгивает в мою, зажав в кулаке
заранее припрятанную карточную  колоду. Тогда нам никто не может помешать, я
прикрываю мальчика одеялом, и мы с ним принимаемся резаться в "пьяницы". Тут
уж мы  вволю отводим душу  -  азартно выкидываем  на  кон карту  за  картой,
ревниво сравниваем,  у кого больше, и,  пугливо озираясь на  дверь,  мечтаем
лишь об одном - успеть доиграть до победы, пока  не  придет с медитации  моя
дочь и нас не застукает.
     1992

Иные привычки

     Я  перестала выпендриваться не сразу, не в одночасье покончив  со всеми
былыми привычками  - этот процесс занял  приличное  время, охватывая  разные
области жизни. Прежде  я  не вылезала из филармоний, не пропускала ни одного
вернисажа, не  выпускала из рук книги,  гонялась  за  интересными  людьми и,
раскрыв рот, внимала их суждениям. Зажмурившись, я с ужасом сознавала, какая
я дурочка, как велик  пласт накопленных человечеством ценностей, и  как надо
спешить,  чтобы успеть поглотить  хотя  бы их небольшую долю. Я, правда,  не
слишком различала,  чем  звучание  знаменитейшего оркестра, за  билетами  на
который   я  выстаивала  ночь,  отличается  от   звучания   оркестра   менее
знаменитого, я с трудом запихивала в голову почерпнутые  из  умных книг идеи
и, однако, сомнение в том, что все это  мне необходимо, не возникало у  меня
много лет.
     Оно впервые закралось,  когда меня уволили по сокращенью. Долгие годы я
считала  на  работе  разными способами корреляционную  функцию  и  именно  с
трудовым коллективом делилась увиденным  и прочитанным, именно ему старалась
в первую очередь не только лучшие наряды, но и лучшие сокровища души.
     Коллектива не стало, мое умение  считать корреляционную  функцию больше
нигде  не потребовалось,  я устроилась уборщицей и, орудуя шваброй, страдала
не из-за того, то выгляжу  чучелом, а оттого,  что никого  это не  удивляет,
нынешние  коллеги  и воспринимают меня  именно такой, а  обсудить непонятную
экономическую статью мне теперь совершенно не с кем.
     Я,  правда, пыталась  держать форму  и обсуждать  хотя  бы политические
телепередачи  по телефону  с подругами,  но подруги уже больше ахали о  том,
сколько  стоят  в  магазине  куры  и  где  взять  денег,  чтобы  их  купить,
материальные  проблемы захватывали и меня, и разговоры  наши  не сворачивали
уже ни в какое другое русло.
     И вот однажды, намахавшись на работе шваброй, придя домой и усевшись за
замусоленную, но  все еще непонятную статью, я вдруг подумала,  а что такого
ужасного случится,  если  я  заброшу  эту  чертову  статью за диван -  разве
перестану  я  быть уборщицей, поняв  эти  сложные выкладки,  разве посмотрит
опять  на меня с восхищением  сидевший  когда-то за соседним столом  старший
научный сотрудник?
     Я так думала одно мгновение, а в следующее, придвинув чтение ближе, уже
гнала из головы крамольную  мысль, уверяя себя,  что я читаю не для кого-то,
что мыслящий человек в любой ситуации должен оставаться самим собою. А через
несколько  дней,  собираясь после  трудового дня  на нашумевший вернисаж,  я
опять спросила себя, что такого необыкновенного ожидаю я там увидеть, чтобы,
превозмогая  усталость  и лень, тащиться через весь город.  В  голове у меня
опять же прокрутился вопрос - кто спросит, была ли я там, и ответ - никто, и
внезапное  открытие, что  старые привычки  не  так уж драгоценны, до глубины
души меня поразило.
     Я  осознала,  сколько наносного  и лишнего  было, оказывается,  в  моей
прежней жизни, а в теперешней, новой, появились, стало быть, приобретения  -
одиночество и сопровождающие его независимость и простота.
     И  накопленный цивилизацией культурный  пласт начал стремительно терять
для меня прежнюю цену. Я еще какое-то время сопротивлялась, приглашая  в дом
интересных людей, но интересные люди тоже жаловались на жизнь  и затравленно
озирались,  слабо  вдохновляясь  присутствием  друг  друга,  как альпинисты,
которых всех вместе засыпает лавина.
     И вскоре у меня появились  совсем  другие привычки. Я полюбила, подолгу
сидя у окна, следить за хаотическими  движениями гуляющих по садику  людей -
созерцать   этот  живой   пейзаж  оказалось   не  менее  увлекательно,   чем
разглядывать картины в музее. Соседская ссора за  стеной дарила пищу для ума
не хуже шекспировской драмы, а  несущийся из телевизора бодрый мотив  прочно
занял место былых фуг Баха.
     Вытянуть меня вечером  из дома стало практически невозможно  -  понятие
"надо" я применяла теперь лишь к вещам сугубо утилитарным. И только, услышав
по радио  любимое прежде словечко "волнительно", я, встрепенувшись, пыталась
еще вспомнить  то, что было когда-то дорого,  но,  безнадежно махнув  рукой,
легко смирялась с тщетностью подобных попыток.
     1993

Дорога в Парамарибо

     Нет, конечно, когда у тебя парикмахерская, голова замусорена множеством
мелочей. Сантехник Пономарев отключает горячую воду, и на головы клиентов из
крана  хлещет  ледяная, и надо  дать  ему на опохмелку, не то  так и  будешь
сидеть. И вдруг  в подвальчик  спускается, озаряя улыбкой убогие стены, жена
живущего  по  сосе