ечеству  требует больших моральных  сил - так трудно,
вникнув в характер  каждого,  не разрушить  его  взглядов на жизнь, став для
него тем, чем он хочет тебя видеть; это трудно настолько, что, не считаясь с
собой, забудешь и кто ты на самом деле.
     И  если Носачева отдаст дефицитные профсоюзные  путевки  именно мне,  а
табельщица в день поездки поставит мне отгул, а перспективный Эдик, которого
я приглашу  ехать со мной,  после долгих разговоров о  работе в каком-нибудь
экзотическом  кафе, наконец, сделает мне предложение,  а богатый связями Пал
Палыч поможет организовать  и  свадебное торжество, разве не стоит всех этих
пустяков  моя  великая и  бескорыстная любовь к человечеству,  которой я так
самозабвенно приношу себя в жертву?
     1977

Пришли и сказали

     Инженеры Кушеткин, Тетерин  и Сидорова пришли  из лаборатории и ждали в
раздевалке цеха своей очереди испытывать блоки на стенде.
     Кушеткин  смотрел  в окно, где за проходной  блестел  окнами новый дом.
Инженер зажмурился и, не открывая глаза, произнес:
     - Вот, если бы ко мне  пришли сказали: "Освободилась квартира вон в том
доме! Забирайте, пожалуйста, ключ, и - въезжайте!"
     - Ха! -  вскинул голову холостой Тетерин,  но, подумав, добавил: - Нет,
если бы  пришли  и  сказали: "Освободились новые "Жигули", вот  вам ключи  -
распоряжайтесь и катайтесь!"
     А про  себя Тетерин подумал, что хорошо бы  еще,  если бы  освободилась
блондинка из отдела  кадров, и - чтобы  она пристегивалась ремнем  и  курила
рядом с ним, не в чьих-то, а в его "Жигулях".
     -  Ишь, чего захотели! - возмутилась Сидорова.-  Так к  вам  и пришли и
сказали...
     - И предложили бы дачу на озере! - уверенно продолжал Кушеткин.
     - И билеты на рок-оперу! - еще пуще загорался Тетерин.
     - И на даче катер с двумя моторами! - гнул свою линию Кушеткин.
     - И две путевки вокруг света! - не давал спуску Тетерин.
     -  А  собственного  самолета  не  хотите?   -  съехидничала  практичная
Сидорова,  но  разволновалась и прошептала: "Вот, если бы освободилось место
заведующего для Сидорова, и место в институте - нынче Боренька поступает!"
     Глаза у всех троих блестели, когда открылась  дверь, и из цеха пришли и
сказали:
     - Освободилось, идите!
     - Кто, что? - крикнули инженеры хором.
     - Стенд освободился, можете работать идти.
     1977






 * Ужас. рассказы последнего времени *


Любимая женщина

     За полгода до отъезда в Штаты молодой предприниматель Алик Лодкин решил
обменять свою хорошую квартиру на комнату  и  большую  приплату.  Подходящий
вариант  оказался  у  Жанетты  Августовны  Бледанс, литературного  секретаря
одного писателя. В райжилобмене менять отказались, потому что признали обмен
неравноценным. Алик  Лодкин подал  в суд, а Жанетта Августовна тем  временем
придумала причину обмена. Выдумано было чувство,  которое Алик якобы питал к
Варваре, единственной  Жанетты Августовниной соседке. На  суде Алик  сказал,
что Варвара  - его любимая женщина, что она об этом еще не подозревает, а он
надеется  завоевать  ее  различными  знаками  внимания как  сосед.  Суд  иск
удовлетворил.
     Жанетта  Августовна и  Алик,  радуясь, смеялись  над тем,  что одинокая
Варвара не ведает ни  сном, ни духом о судебном процессе, героиней  которого
она выступала. Но секретарь суда Зоя Сивакова  когда-то училась с Варварой в
одном классе и позвонила ей по телефону.
     И  когда  Алик  Лодкин  вселялся  в комнату  Жанетты Августовны, еще не
старая Варвара, взяв в магазине бутылку,  с любопытством его поджидала. Алик
перетаскал вещи, и Варвара  пригласила его к себе выпить рюмку за новоселье.
Рюмку  Варвара,  подливая  и хихикая,  свела  к  бутылке,  и  Алик,  напитки
переносивший плохо, ночью  забегал  туда-сюда  по  коридору.  При  очередном
заходе Варвара,  уверенная, что Алик  бегает всю  ночь  мимо ее дверей из-за
любовной  нерешительности,  двери  раскрыла.   Алик   имел   университетское
образование,  привык ко всякому и приглашение принял.  Но когда Варвара, как
все  любимые  и   гордые  этим  женщины,   начала  выспрашивать  у  Алика  о
происхождении его к  ней чувства и  упомянула обмен,  Алик сразу  все понял.
Просчитав варианты, он решил, что правдивое  признание  осложнит обстановку:
оскорбленная  Варвара вспомнит,  что ее честное  имя за просто так трепали в
суде, и  как это еще скажется на отъезде. Алик прошептал, что сам  не знает,
как такое чувство его достало, увидел он ее впервые в пункте приема посуды и
был  поражен быстротой, с какой она  принимала бутылки. С этими словами Алик
заснул,  а Варвара  долго  ворочалась  в радостной  уверенности, что  нашла,
наконец, свое счастье.
     С  тех  пор  началась  их  совместная  жизнь,  с  которой  Алик   легко
примирился,  так  как  мысленно был  уже  в Штатах,  и все настоящее  ожидал
встретить там, а  среди нелепостей оставшегося здесь полугодового пребывания
лишняя нелепость погоды не делала. Алик мотался по делам торгово-закупочного
товарищества,  скупая  в  Азербайджане  изделия из турецкой  кожи.  Создавая
легенду  о небольшой зарплате, Алик говорил Варваре, что ездит на физические
симпозиумы,  и  все  зашибленные  бабки  берег  к отъезду.  Однажды  Варвара
подарила Алику костюм, настояв, чтобы он поехал на  симпозиум в нем, и Алику
пришлось  носиться по  аулам в тройке, а Варварино  удивление,  почему же он
вернулся   таким  неопрятным,  успокаивать  значительным   шепотом,  что  он
спускался на симпозиуме в секретный бункер и там извозился.
     Как-то из товарищества уволилась ларечница, Алику предложили поработать
вечерами. Алик подумал, что и эти деньги не повредят, а до отъезда здесь все
равно  нечего  делать.  Варваре  он  сказал,   что  вечерами  будет  ставить
эксперимент, но однажды Варвара искала по  всему городу молнию  на платье  и
набрела на Алика  в ларьке, и ему пришлось срочно выдумывать, будто он хотел
подработать, чтобы купить ей к  дню рождения шифоньер. Варвара прослезилась,
принялась  каждый  вечер возить  Алику ужин в ларек, и,  треская  куличи под
умильным Варвариным взглядом, наблюдая из ларька тусклую улицу, Алик мечтал,
как через пару месяцев увидит огни Нью-Йорка.
     Перед отъездом Алику  позвонили из ОВИРа, подошла Варвара, и Алик вновь
выкрутился, объявив, что его посылают на симпозиум за границу.
     В  аэропорту  Алик  сказал  Варваре,  что  едет  сообщать  о  важнейшем
открытии, его будут охранять, но там мафия, и всякое  может быть. Но едва он
уселся  в  кресло,  и  стюардесса  по-иностранному  объявила  маршрут,  Алик
вздохнул, наконец, полной грудью, и начисто забыл про обмен, Варвару и  все,
связанное с этой жизнью.
     В Штатах  Алик  устроился  хорошо.  У  него  работа,  семья,  дом,  три
автомобиля, небольшая компания друзей. На уик-энд  они  едут на побережье, и
сидя в креслах,  потягивая  колу,  глядя на волны,  товарищи  Алика, бывает,
вспомнят ту жизнь, и что у кого в  ней  было. Если поблизости нет жены, Алик
иногда говорит: "Любимая женщина там у меня".
     1989

Она не любит только ...

     Она не  любит только  выносить мусор и, входя утром в кухню, жмурясь от
слепящего света, она отводит от мусорной миски глаза. Будильник  звенел, она
его заглушила, но лишь несколько  мгновений  между сном и  явью  она лежала,
приходя в себя, еще не слыша метронома, но когда сознание прояснилось, сразу
параллельным кодом полезли дела, и, оторвавшись  от подушки,  она посмотрела
на  циферблат  и ахнула:  сразу  пошли  ее  собственные часы, сразу началось
соревнование.
     Эта схватка со временем начинается с утра, когда в час  с минутами надо
втиснуть все эти  замачивания булок, сбивание и жарку котлет дочке на обед и
всем  на ужин,  кашу на завтрак, побудки детей, грызню с мужем  по  мелочам,
посуду,  сборы,  выпроваживание  в  школу,  в  садик,  наказы.  Первый  этап
кончается, когда, словно разорвав финишную  ленту, она захлопывает  за собой
дверь,  стоит в лифте в пальто  с  перекрученным поясом, кое-как намазанными
губами.
     Дорога  на работу - второй раунд: она едет, между освещенными коробками
домов синеют куски предрассветного  неба, автобус подходит к метро  -  яркие
прожекторы,  шарканье  сотен  ног, слиянье  в  толпу  бледных сумеречных лиц
поглощают и ее, и, вытащив руку с сумочкой из давки, она смотрит на часы уже
только  в  вагоне,  прикидывает  число минут и станций,  пробегает  мысленно
оставшийся путь, гадая, успеет ли ступить за турникет минута в минуту.
     У нее,  как  у  триггера,  бывают два  состояния,  два уровня душевного
настроя  - высокий и низкий.  Обычно  они чередуются  -  если  накануне  был
подъем,  на следующий  день  спад. Придя на работу и включив дисплей, в день
спада  она  долго сидит, уставившись  на  зеленые  цифры. В голове  гудит от
машины,  от  недосыпа,   от   веселых  мужских  голосов,   внутри  нарастает
беспокойство, что время идет, а она сидит,  и  все это видят, и она натирает
бальзамом  виски. Если  день  такой,  то  поражение предопределено,  оно и в
стертых  по ошибке  с диска  файлах, в  пережаренных котлетах, в  падающих с
сушилки мисках, в кончившихся как раз перед нею сосисках, автомате, облившем
подсолнечным     маслом,    кашле     перегулявшего    сына,    двойке     у
непроконтролированной дочки.
     Бывают дни очень высокого подъема, когда все ладится, спорится, стройно
скользит. Тогда она уже  с утра  в  автобусе  знает,  что  будет  править  в
программе, сосисок  хватает после нее на одного,  что придает дополнительный
импульс,  обрывающие  руки сумки  несутся легко,  она успевает  вымыть везде
полы, проверить от корки до корки уроки, сделать малышу ингаляцию и почитать
ему "Бармалея". Из  колеи, правда,  могут  выбить телефонные  звонки, хоть и
говорит  она  редко, всегда -  свернув шею,  прижав  трубку к плечу,  что-то
помешивая или моя. Разговоры нарушают установленный порядок дел: почистивший
зубы полуголый сын  бегает, ковыряя  хлеб, а отнюдь не ложится, дочка вместо
уроков крутится перед зеркалом в бабушкиных бусах, муж шуршит газетой  - ему
на все наплевать. Если  это день подъема, она умудряется  быстро  закруглить
разговор и все моментально наладить. Если же это день спада,  то собеседницу
ей не унять,  она терпеливо  перемывает кости нескольким знакомым, отрешенно
наблюдает за  разошедшимися  детьми и с кроткой  покорностью, признавая свое
поражение, отслеживает время.
     У нее есть  только один  час,  и  в  дни подъема и  в  дни  спада, один
собственный час -  с десяти до одиннадцати. Уложив  детей, она  плюхается на
диван и смотрит телевизор. Каждый вечер она мечтает  не прерываться вот так,
доделать все дела до конца, лечь в постель и перед сном посмотреть телевизор
со спокойной душою, и каждый вечер, не утерпев, присаживается на минуту, и у
нее уже нет сил встать. Сидение отравлено мыслями о несобранных бутербродах,
не  поглаженных формах и  не  замоченном белье,  она  вздыхает  и  повторяет
несколько раз: "Ну, что я сижу?"
     Она ругается редко, единственное ее слабое место  - это мусор,  который
она не любит выносить.
     Вечером, посмотрев на  переполненные  миску и ведро, она вдруг визгливо
вскрикивает: "Вынесите мусор, видите,  я зашиваюсь!" В  этот момент  лицо ее
приобретает  склочно-капризное выражение, и муж, и  дочка  знают: вякни  они
сейчас что-нибудь, она заорет, что у нее нет больше сил, что сели и поехали,
пропадом все  пропади.  Поэтому,  потихоньку вздыхая,  тот, кто  попался  ей
первым,  плетется  с ведром  и миской в  коридор, а вернувшись,  закладывает
ведро газетой  и  моет  миску так как она внимательно наблюдает, выполнен ли
ритуал до  конца, а если нет -  может поднять крик,  и тогда начнется  такая
склока, что себе дороже.
     Она не любит только выносить мусор...
     1989


Наши праздники

     Праздники у  нас начинаются обычно с идеи, сверкнувшей у меня в голове.
Скажем, я  иду мимо театра и вдруг представляю, как можно без обычной спешки
и  суеты  выйти  из дома всей семьей,  отправиться в  театр  и,  сидя  среди
тамошнего великолепия,  приобщить ребенка к  прекрасному. Я беру билеты, сын
любопытствует: "А чего это  - Травиата", муж отмечает этот день в календаре,
чтобы не  затевать деловые встречи. А когда назначенный день  настает,  и мы
выходим  из  дома,  автобуса  нет  на  остановке  больше  часа,  дергаясь  и
переругиваясь, мы успеваем кое-как добраться  на перекладных, влететь в ложу
и  шугануть  уже  опускающихся  в  полумраке  на   наши  места  нахалов,  а,
отдышавшись,   замечаем,   что   впереди   сидит   не   иначе  как   команда
баскетболистов,  и  со  второго ряда нам  не видно ничего. Сын, кроме  того,
неприятно удивлен, что на сцене нет ни солдат, ни драк,  два следующих  акта
он,  прогрессируя, ноет, просясь домой; сзади шипит мегеристая блондинка, на
сцене Травиата старая, толстая и пускает петуха, а по дороге обратно трамвай
сходит с рельсов, и мы  добираемся до дома в середине ночи, освещенные одной
луной, шарахаясь от слоняющихся по улице подозрительных компаний.
     Или я вдруг задумываю путешествие в Новгород. Стоя в огромной очереди в
сберкассе, созерцая на стене красивый календарь с золотыми куполами, я вдруг
ужасно захочу поехать не на дачу копать картошку,  таща за собой вечные тюки
с хлебом и молочными пакетами, а отправиться куда-нибудь налегке, беззаботно
осматривая  достопримечательности  и  останавливаясь   в  живописных  местах
перекусить и полюбоваться красотами природы.
     И  вот в  жаркий  летний  день мы садимся в машину. По дороге у нас два
раза спускает колесо  и, забыв про еду и питье, муж меняет на жаре последнюю
камеру.  Мы  приезжаем  в  Новгород, обходим  знаменитый  памятник,  кое-как
отыскивая среди каменных  фигурок известные, зато потом  до победы  ищем  по
всему  Новгороду  запасную  камеру.  Солнце  палит,  наш   сын  начинает  по
обыкновению ныть  и проситься домой, нас  два раза  штрафует  ГАИ, и, купив,
наконец, камеру, и,  постояв еще в  очереди за дешевыми чашками, мы уезжаем,
остановившись все же поесть на голой  асфальтовой  площадке для  отдыха,  не
замечая от усталости благоухающих мусорных бачков.
     Бывает, мы приглашаем к себе гостей, недели две до их визита  я хожу по
магазинам, чтобы  собрать  стол,  за  которым  намереваюсь  вести  с гостями
задушевные беседы. Два дня накануне я  жарю,  варю  и пеку, в день приема мы
все  с утра  убираем дом и расставляем  бокалы.  Гости  приходят, пять часов
подряд в упоении рассказывают, как начали разводить на балконе  пчел; мы же,
пчеловодством никогда не интересовавшиеся, добросовестно их слушаем, а когда
они, вполне  удовлетворенные,  уходят, нам остается только  мыть до глубокой
ночи посуду.
     Если мы  сами идем в гости, у  кого-нибудь обязательно заболят зубы или
живот. Если мы едем с сыном на  экскурсию,  его укачает в автобусе и вырвет.
Этот список можно продолжать до бесконечности, удивительно только, что среди
удающихся нам  куда  лучше  будней -  работы,  беготни, приготовления  еды и
уроков  мы  вспоминаем проколотую камеру и мусорные бачки  с  ностальгически
блаженными улыбками, сетуя уже лишь на то, что давно никуда не выбирались. И
в   моей  голове  тогда  опять  зароятся   идейки,  предвещающие  нам  новые
удовольствия.
     1990

Я покупаю розы для...

     Я  покупаю  розы  для   своей  приятельницы   -  зубного   врача.  Этой
приятельнице я многим обязана - она принимает меня без очереди, хорошо лечит
и  недорого берет. Я несу розы ей  на прием, но, заглянув в  кабинет, узнаю,
что как раз сегодня моя врач взяла отгул.
     Цветы стоят недешево,  особенно розы сердце у меня замирает  при мысли,
что я  совершенно напрасно потратила  столько денег, что такие дорогие цветы
пропадут зря. Я  думаю, что допустить  это невозможно, раз розы куплены, они
должны быть кому-то подарены, и, решительно завернув их в  бумагу, я начинаю
мысленно просчитывать другие варианты.
     Мой выбор в первую очередь останавливается теперь на учительнице музыки
моих лоботрясов-детей, которых на месте  этой учительницы я бы давно вышибла
из музыкальной школы, а она все еще пытается что-то трепетно  в них вложить.
Я  дохожу  до школы, но кабинет  заперт,  мне  сообщают,  что в  квартире  у
учительницы прорвало батарею, она убежала  домой, и букет роз снова остается
при мне.
     Из  музыкальной  школы  я  еду  в банк,  сотрудница  которого постоянно
помогает  мне  по  работе, но,  узнав, что  она  укатила в бизнес-тур, иду к
своему парикмахеру. Парикмахер, однако,  пошел по вызову завивать к выставке
чью-то элитную  собаку,  а на  улице  уже  темнеет,  и зажигаются фонари.  Я
вспоминаю, что где-то неподалеку  живет моя двоюродная сестра,  которую я не
видела сто  лет, что она сквалыжная, но  чем совсем  пропадать букету, лучше
подарить его ей. Я захожу в автомат, набираю номер, сестра, едва узнав меня,
немедленно выливает в трубку ушат брани, крича, что таким родственникам, как
я, наплевать, жива она или умерла, что через  столько лет у меня еще хватает
наглости звонить, и бросает трубку.
     В конце концов я приношу цветы домой,  на вопрос мужа, откуда они, вру,
что подарил  знакомый мужчина, и муж  сразу же  интересуется, а не сможет ли
этот мужчина достать ему для машины карданный вал.
     Я ставлю цветы  в вазу,  все  еще  не сдаваясь, планирую отнести  их по
назначению завтра  утром, но утром стебли поникли,  бутоны сморщились,  а на
тумбочке - ворох опавших лепестков.
     И тогда, вспомнив, что совсем недавно у меня у самой был день рождения,
я решаю, что раз в жизни могу подарить и себе дорогой и красивый букет.
     Вообразив,  что увядший букет, стоящий передо мною, и  был как раз  тем
самым  букетом,  я жалею  только о том, что во вчерашней спешке и беготне не
рассмотрела цветы как следует и  не смогу  теперь  даже вспомнить, какие они
были.
     1993

Чужие письма

     Я люблю  читать чужие  письма.  Нет, не  подумайте обо мне  плохо  - я,
конечно же, не краду их и не подглядываю. Но знакомые однажды отдали мне для
дачи  старый  круглый стол, брошенный  уехавшей  из  их  квартиры  соседкой.
Соседка эта  в  своей  комнате почти не жила, сдавала  ее студенткам.  Когда
грузили стол, из него вывалилось письмо и  фотография морячка  в  тельняшке.
Письмо было  к  девушке  Людмиле, моряк упрекал  ее, что она теперь "ходит с
другим". Еще он писал, что с его стороны все - так, как было, но если она не
ответит, то писать он ей больше  не  будет.  Письмо  было подписано Шишкиным
Васей, а все оставшееся от письма место на листке было исчерчено выведенными
другим   почерком  тренировочными  росписями.  Простенькой  закорючкой  было
нацарапано "Шишкина Людмила" и тут же зачеркнуто. Другим, более прихотливым,
сложно-неразборчивым  вензелем,  начинающимся тоже  с буквы "Л", был любовно
изрисован  весь  остаток  листа.  Эти вензеля  подписывали,  видно,  морячку
приговор.
     Я   долго  не  выбрасывала   письмо   Васи  Шишкина,  перечитывая  его,
представляла  морячка,  сидящего  на  своем  корабле   и  ждущего  почту.  Я
представляла  и Людмилу, которая,  прикусив от старательности кончик  языка,
изобретала  в это  время подпись  с фамилией нового жениха на письме  жениха
отвергнутого.
     А как-то раз в старых маминых фотографиях я  нашла еще другое письмо  -
старинную открытку с красавицами в длинных пеньюарах, застывших с прихотливо
выгнутыми шеями  и воздетыми вверх торчащими  из воздушных  рукавов ручками.
Когда я перевернула открытку,  я увидела немного расплывшийся,  но, в общем,
понятный адрес: ...ский уезд, деревня Сосновка, г-ну Воричу. Я кинулась было
читать,  но,  увы, текст был на незнакомом  мне языке, только  в  скобках  в
середине  открытки  было  приписано  по-русски   "хорошенькая  подруга".  На
штемпеле стоял октябрь девятьсот  девятого года. Я обращалась  с открыткой к
знакомым  филологам, никто не мог прочитать тек