я тушенка.
     Если я увиваюсь со стаканом чая вокруг начальника, значит, буду просить
отгулы, если  читаю что-то о сверхзадачах,  значит, хочу понравиться модному
режиссеру и  набрать  у него контрамарок в театр, если  угощаю профкомовскую
деятельницу  семечками и  сушками,  значит, буду  просить  у  нее путевку  в
Таллинн.
     Природа мудра, ею на все отпущена мера,  и если мне  нужна путевка не в
Таллинн, а  в Сочи, я понесу профкомовской даме не семечки, а банку с черной
икрой. И  я ощущаю глубокое  удовлетворение оттого, что так  хорошо  понимаю
законы природы, пока однажды не знакомлюсь в доме отдыха с одной женщиной.
     Она - всего лишь  инженер, обута в "Скороход", с нее явно нечего взять,
но что-то есть в ее простоватой физиономии. Я гоняю с нею на финских санках,
дурашливо взвизгивая, ухая в сугробы, и нахожу в этих бессмысленных занятиях
странное  удовольствие.   Вопрос  "Зачем?"  вспыхнет   и  погаснет,   когда,
снисходительно  улыбаясь,  я тем  не менее  с интересом  слушаю  вечерами ее
наивные рассказы про жизнь. Она  сентиментальна  и восторженна,  ей неведома
истинная суть вещей, она готова неизвестно  кому одалживать трешки и  водить
дружбу даже с уборщицами; она так заразительно смеется, что  все вокруг тоже
хватаются  за животы,  и мне почему-то хочется, чтобы  она дружила именно со
мной, я пытаюсь объяснить и не пойму - для чего. Однажды я думаю: может, это
я  ей  зачем-то нужна,  и чтобы проверить  это, я  иду на  тайную хитрость -
хвастаюсь связями, но она лишь удивленно ахает и ничего не просит.
     И я ищу и  не нахожу ответа, как объяснить эту прореху, это белое пятно
на моей логичной и жесткой жизненной концепции. Внутри у меня  полный разлад
и, стараясь утвердиться  в старых принципах,  я пытаюсь бормотать: если даже
просто идет дождь, это все  равно кому-нибудь нужно, а сама опять иду к ней,
не понимая, зачем это нужно мне.
     Но как-то вдруг  мне попадается статья о шаровой  молнии - необъяснимом
явлении природы, и я  вчитываюсь  и  соображаю, что  раз  в  природе  бывают
необъяснимые явления, значит, и со мной вполне могло случиться такое. Законы
природы,  конечно же, действуют, но  на миллион объяснимых  вещей  возникают
когда-нибудь исключения, как шаровая молния или как моя беспричинная дружба.
Из газеты я узнаю, что встретившийся с шаровой молнией человек должен ничего
не предпринимать, а дождаться, когда она исчезнет  сама. Так  и  я, перестав
гадать,  почему, да зачем, буду общаться с новой подругой,  пока  эта  блажь
сама  с  меня  не  схлынет.  Но  от  неосторожно  разрекламированных  связей
обязательно  отрекусь,  потому  что  нельзя  же,  в  самом  деле,  смешивать
необъяснимые явления с реальной жизнью.
     1980

Ода Очереди

     Я захожу в некое учреждение  и вдруг перед нужной дверью вместе обычной
гудящей очереди не вижу никого.
     И тогда, еще боясь верить,  еще растерянно переводя дыхание, я с робкой
радостью спрашиваю  себя: что же  на  свете  может быть лучше неожиданности?
Опустив  голову и согнув плечи, вспоминая в жизни лишь будни,  ничего, кроме
них и  не ожидая и приготовившись  безропотно сидеть три часа,  я вдруг вижу
чудо - пустой коридор,  и плечи сразу распрямляются; я вспоминаю, что были в
жизни и хорошие  вещи,  а пустые  стулья, на  которых обычно плотной стенкой
сидит народ, изящным кордебалетом приглашают к цели.
     И  я иду, любуясь  собой, ощущая  единственность  примадонны на  сцене,
исключительность высокого  гостя,  шествующего  по бархатной  дорожке  к уже
напрягшим мускулы  для  объятий встречающим. И, взявшись за дверную ручку, я
медлю,  наслаждаясь, что все  теперь  в моей  власти: захочу  - зайду сразу,
захочу - прежде напудрюсь, никто не успеет влезть  вперед,  никто не схватит
за подол, а что на свете может быть слаще свободы?
     И я, наконец, дергаю за ручку, потом - еще раз, но, разобрав написанное
на незамеченном сразу прикнопленном клочке, внезапно все понимаю.
     Я  понимаю,  что  лучше  отбившей  остатки  соображения  неожиданности,
спесивых  самолюбовании  и примерещившейся  вдруг свободы  может быть только
обыкновенная  очередь.  Привычно  гомонящая,  в которой потеряешься, как  на
рынке, а если рискнешь почувствовать себя свободной  - получишь  в  глаз, но
зато к концу дня, может, и решишь свой вопрос за нужной дверью.
     Если же нет очереди, значит, обязательно  есть надпись: "Приема нет", и
остается только тщетно  подергаться в запертую  дверь и, не солоно хлебавши,
убраться восвояси.
     1978

Родственная душа

     О,  нет, я,  затаив  дыхание, не наблюдаю за этим  толстяком,  нарочито
громко ухающим здоровенными сапожищами по скрипящим доскам сцены. Мне совсем
даже не  интересно, когда он,  как  наш начальник  цеха,  потрясая в воздухе
квадратными  кулаками,  начинает  вдруг блажить дурным  голосом:  "Мать,  ты
видишь, что происходит в нашем доме?!!"  Он обращается к сидящей в кресле со
спицами  в руках старушке, и к  ее же ногам бросается размалеванная девица с
белыми, до пояса волосами. Как монтажница Засохина во время годового отчета,
она  вскрикивает что-то, частит  и трясет туда-сюда волосами,  будто полощет
белье. И все в зале  вздрагивают,  когда  какой-то молодой  и тощий холерик,
похожий  на  молодого  специалиста Цыплятникова  впрыгнув  из одной  двери и
проорав  опять же  перед старушкой:  "Нет,  я  не останусь в вашем доме!!!",
выпрыгивает в другую дверь. И зал взрывается аплодисментами, когда здоровая,
как плановик Ложкомоева, тетка, беспомощно протягивает все к той же старушке
руки и лепечет: "Что? Ну, что мы теперь будем делать?"
     Я аплодирую вместе  со всеми, но  я хлопаю совсем не им. Я выражаю свою
симпатию этой  терпеливой страдалице,  этой старушке,  которую  столько  раз
дергали и  отвлекали, и  которая все же  успела связать  за  спектакль целый
рукав великолепной английской резинкой. Она кланяется, скромно опустив  руки
с вязаньем, и я вижу, какие ровненькие -  одна в  одну у нее петли. Я хлопаю
громче и смотрю на нее с уважением и солидарностью, потому что уж я-то знаю,
как непросто заниматься любимым делом в рабочее время!
     1983

Совет

     Представьте  себе,  что  на  свете  живет зануда,  который  любит зорко
следить, хорошо ли окружающие люди выполняют свои обязанности. Если он видит
на  улице  дворника  с  метлой,  и  ему  кажется,  что  дворник недостаточно
аккуратно подметает  бумажки, он специально  набросает  еще десяток у урны и
подождет и проверит, не будут ли пропущены и они. Если он стоит в очереди за
колбасой, а  продавщица  что-то не  очень любезно буркает  стоящей  впереди,
женщине, он уже  потирает руки,  а  когда  очередь доходит  до  него, просит
сначала  двести  докторской,  потом  -  нарезать  триста отдельной,  а когда
продавщица нарежет половину, требует лучше полкило голландского сыра куском.
И когда  нож  продавщицы летит  над головами, он  торжествующе улыбается  и,
подняв палец, говорит: "А между тем, уважаемая, ваша прямая обязанность быть
вежливой в любом случае!"
     И,  стоя  на страже  людской  добросовестности, он даже страдает, теряя
очки, когда на  грохочущем  перекрестке в час пик, бесстрашно выступив перед
бешено  мчащимся впритирку  к островку безопасности самосвалом,  он, стоя на
самом краешке островка,  перекрывая грохот, кричит:  "Обязаны объехать!"  но
забывается,  увлекшись, и так выпячивает грудь и вскидывает голову, что очки
вылезают  далеко  за  разрешенный  предел, и  самосвал  сбивает их  кабинным
зеркальцем.
     И когда разгневанный дворник говорит  все,  что думает,  и замахивается
метлой, этот  зануда начинает  писать письма  во  все инстанции,  и дворник,
изведенный тяжбами, в конце концов, смиряется,  заметает так чисто, что хоть
ползай,  но, затаив  черную обиду, делается мрачным  и  злым, и родственники
начинают страдать от него, как от домашнего тирана.
     Продавщицу же за бросок ножа забирают в милицию, а когда выпускают, она
не  только  не  смиряется,  а,  вспоминая  того  вредного  типа,  совершенно
сатанеет,  грубит  и чуть  не  дерется, ее без конца  лишают премии,  и  она
абсолютно свихивается с пути, хотя и была раньше вполне нормальная женщина.
     А водитель самосвала испытывает такое потрясение, сбив с человека очки,
что  ездит исключительно  аккуратно, но  начинает вдруг бояться всех людей в
очках,  шарахается  от них  то вправо, то влево и,  направленный на осмотр к
невропатологу, из шоферов,  в  конце концов,  уходит, но очкариков все равно
опасается.
     А  теперь  скажите,  кому  делает хорошо  этот человек,  этот проклятый
зануда?  Дворника пожирает неудовлетворенная злоба, продавщицу прорабатывает
и вызывают,  покупатели  ежатся  и  затыкают  уши,  шофер  кидается прочь от
очкариков,   у  очкариков  вырабатывается  комплекс  неполноценности  -  они
мучаются, что  же такое  у них не в порядке.  И  чтобы всего этого  не было,
хочется дать совет.  Таких  людей,  как  вот  этот  немного,  но  все же они
встречаются, поэтому, граждане, будьте бдительны! Не подавайте им повода для
вмешательства - добросовестно относитесь к своим обязанностям сразу!
     1981

Нерешенный вопрос

     Лихоманов весь обед проиграл в домино,  а в столовую пошел после. Допив
комплексный компот, он с удовлетворением вышел на улицу  и,  разморенный  от
солянки, зажмурился и  прислонился  к  стене,  подставляя  лицо  мартовскому
солнышку.  Внезапно  его  ударила в  лоб большая  капля,  потекла  по  носу,
застилая  глаз.  Лихоманов  моргнул и, заломив шапку-пирожок, с любопытством
поднял  голову. На  крыше прямо  над ним  -  висела  огромная,  хрустальная,
сосульчатая глыба.
     -  Это  ж  если  грохнет!  -  свистнул  Лихоманов  и,  оглянувшись   на
облизывающего губы Кудринского, ткнул пальцем вверх.
     - Производственная будет травма,  а? - спросил он,  выразительно хлопая
себя по шапке.
     - Ara, - завороженно щурясь, почесал затылок Кудринский.
     - Так, - задумался Лихоманов. - А чего  ж я у столовой в рабочее  время
произвожу?
     - Ясное дело,  бытовая, -  дожевав бутерброд, икнул подошедший Шишагин,
но  Лихоманов  отразил  и этот  вариант:  "А трахнет-то  по пути на  рабочее
место!"
     Шишагин  запротестовал, Кудринский  согласился,  а  Лихоманов,  азартно
потирал руки, не обращая внимания на льющуюся за шиворот воду.
     Рабочий день уже клонился к вечеру, когда распираемый желанием привлечь
к  дискуссии  еще  кого-нибудь,  Лихоманов  заметил  появившегося  на  крыше
машущего руками человека и, вытянув шею и сложив руки рупором, закричал:
     -  Я  говорю,  бытовая  будет  травма или...  Но закончить Лихоманов не
успел, потому что ледяная глыба с грохотом оторвалась, рухнула и убила  его.
Под капельные напевы Лихоманова вскоре  похоронили,  а на поминках Шишагин и
Кудринский напились  и долго и горячо спорили, какая все же была бы травма -
производственная или бытовая.
     1978

Научный подход

     - Каждый  укус  снижает производительность  труда как минимум на десять
процентов, - заявил Казаметов, отодвинув технологические карты, потому что в
столетнике,  украшающем его лабораторный стол,  развелось от сырости большое
количество мелких  мушек. Скорая на руку Эммочка посоветовала посыпать землю
табаком, но Казаметов назвал этот способ шарлатанством  и ушел в библиотеку.
Возвратился  он  с метровой  стопкой книг  по садоводству  и уверенно сказал
обеспокоенному Парижскому:  "Не  волнуйся, Александр,  избавившись  от  этих
тварей, мы разовьем небывалую производительность".
     Он  долго  сидел  над  книгами,  а на другой  день  явился с коричневой
бутылью, на этикетке которой  угрожающе краснели череп, кости  и слово "Яд!"
Надев резиновые перчатки, Казаметов деловито окропил им не только столетник,
но и  всю  лабораторию;  Эммочку,  как не  выдержавшую  испарений,  пришлось
отпустить,  но  мушки  издохли, и Казаметов, победителем  прохаживаясь  мимо
кашляющего Парижского, повторял: "Вот что значит научный подход!"
     Когда  на  следующий день  Эммочка так и  не вернулась, и некому  стало
печатать  срочные докладные записки,  Казаметов опять сходил в библиотеку  и
принес   оттуда   руководство  по  слепому  методу   печатания.   Полдня  он
тренировался,  растопырив   пальцы   на  клавиатуре  старого  лабораторского
"рейнметалла",  а потом  зажмурился  и  принялся редко, но  сильно  бить  по
клавишам.
     -Печатая  вслепую, я имею резерв скорости! - с удовлетворением повторял
он, бросая в корзинку очередной испорченный экземпляр и старательно вставляя
новый, но когда корзина заполнилась на три четверти. Парижский не выдержал и
взмолился: "Ну, может,  ты как-нибудь по-другому попробуешь? Срок  подходит,
видишь,  я  с  картами  зашиваюсь!",  Казаметов   уселся  рядом  и  похлопал
Парижского по сутулой спине.
     -А все потому, уважаемый,  что не умеем мы  еще рационально  трудиться!
Научно доказано,  что человеческий глаз лучше всего воспринимает предметы по
вертикали,  поэтому считать следует  в столбик.  Производительность  в таком
случае резко подскочит вверх!
     Парижский  тяжело  вздохнул  и   принялся  считать   в  столбик.  Удары
Казаметова  отдавались   у  него   в  затылке,  он  периодически  разражался
отголосками кашля,  столбики цифр  перепутались  со строчками, и  он подумал
было,  что рациональнее, может, было  бы вообще считать по диагонали, но тем
временем их с Казаметовым вызвал шеф. Вернувшись, Парижский рухнул на стол и
судорожно  зашарил в кармане, ища валерьянку,  а Казаметов, заложив руки  за
спину и гневно раздувая ноздри, начал ходить по комнате.
     - Вот какая награда ждет  у нас за научную организацию работы!  - сипло
говорил  он. -  Гонясь за немедленным результатом, они  пренебрегают научным
подходом, а между тем, научный подход,  -  и  Казаметов  назидательно поднял
палец, - научный подход  к работе делает  чудеса! - и он постучал пальцем по
столу, отчего побелевший от карбофоса столетник надломился и с сухим треском
рассыпался.   Казаметов  удивленно  оглядел   останки  и,  подумав,  ушел  в
библиотеку выяснять причины подобного эффекта.
     1978


Семейное счастье

     -  А  кто чавкает? Если  ты меня хоть  сколько-нибудь любишь, сейчас же
перестань чавкать!
     - Тебе нельзя есть белый хлеб - и так живот большой, как подушка!
     - Оставь горчицу, от нее будет гастрит!
     Выйдя замуж,  моя жена нашла объект  для  воспитания.  Ночью она будила
меня и говорила:
     - Не храпи! У храпунов портится сердце!
     Утром  она  уличала меня в том, что  я мог бы делать зарядку, поднимать
двухпудовую  гирю и  бегать трусцой вокруг  дома,  а вместо этого валяюсь до
семи часов и ращу живот. Днем она звонила мне на работу и ругалась, заявляя,
что обнаружила утром огрызок, который я, оказывается, бросил из окна.
     Вечером  она  не  давала  мне  читать  газеты,  заставляла  "заниматься
диссертацией", а сама ходила под дверью и приглушенным  голосом, будто боясь
выгнать   диссертационный   дух   из   комнаты,  предупреждала:   "Перестань
отвлекаться",
     За  обедом  в воскресенье  я никак не мог усвоить,  каким  ножом резать
мясо, а каким - яблоко, и  по старой памяти хватал пол-антрекота  зубами, но
когда наталкивался  на  ее трагический  взгляд,  уныло  начинал  отсчитывать
третий слева ножичек и четвертую справа вилку.
     А однажды в гостях я услышал, как она шептала подруге:
     - Понимаешь, я была  бы совершенно, совершенно счастлива, если бы... он
не был таким демократичным...
     И я решился превозмочь себя.
     За  обедом я выучился есть нужным ножом  и  вилкой, перестал чавкать, а
чай разбалтывал без шума, ждал, пока он превратится  в помои, чтобы пить без
неприличного  тянущего  звука.  Мне  даже  понравилось  с  серьезным   видом
препарировать апельсин, превращая его в лотос с развернутыми лепестками.
     Я начал  каждое  утро  делать  зарядку,  стал самым  известным утренним
бегуном в микрорайоне и похудел.
     На ночь  я заклеивал рот лейкопластырем и перестал  храпеть. Сердце мое
окрепло, тело - тоже, и я быстро защитил кандидатскую.
     Она радовалась. Но  только поначалу.  Когда она порывалась  по привычке
прикрикнуть на меня за столом, я хитро хватал пластмассовые щипцы и брал ими
тоненький  ломтик черного  хлеба.  Ей нечего было возразить.  Утром я  сразу
срывался с постели и несся  на улицу,  прежде чем она успевала проснуться. А
вечером я не подымал головы от стола, а она бродила мимо, садилась на диван,
вставала  и  уходила,  а  я  выводил формулы,  рисовал  графики  -  я  писал
докторскую до поздней ночи, когда она давно уже спала.
     Однажды я  проснулся, услышав непонятные звуки, и увидел, что  она тихо
подвывает,  сидя на кровати и раскачиваясь всем туловищем. Я  сдернул  с губ
лейкопластырь,  пытаясь ее успокоить, но она, отмахнувшись, припустила пуще,
и я, отчаявшись, решил, что упустил что-то самое важное.
     Я мучительно соображал, в чем еще я не преуспел. Утром, расстроенный  и
бледный, я забылся настолько, что не побежал на улицу и не сделал зарядки, а
за завтраком  облился  манной  кашей и, хлебнув горячего чая,  забулькал им,
прополоскал  во  рту, чтобы  остудить,  а когда  виновато  взглянул на  нее,
увидел, что глаза  ее, широко открываясь, оживают, и вот  она уже с победной
улыбкой кричит:
     - Не  тяни чай! Мало  того,  что  булькаешь  чаем,  еще и  не  бегаешь!
Посмотри на свой живот! Там жир!
     Я загляделся на ее счастливое лицо и понемногу начал понимать.
     Больше  я  не  бегаю, ем  белый хлеб, толстею и  не  занимаюсь,  а  она
вдохновение пилит меня.  Я, лениво растянувшись  на  диване, слушаю.  "Пусть
уверяет других, что она  теперь не совершенно счастлива, - благодушно  думаю
я,  - чем  надрываться  над  докторской, лучше  сделать счастливым  близкого
человека, тем более - для этого так мало надо!"
     1976

Моя любовь

     Моя любовь к человечеству не абстрактна  - я люблю и понимаю всех,  кто
меня окружает.
     Я  понимаю и табельщицу  Аллу  Михайловну,  над которой смеются в нашем
отделе,  когда  она, упорно  ловя  все новых слушателей, твердит, что соседи
увели  у  нее из  холодильника курицу.  Все  убегают  и отмахиваются,  а  я,
понимая,  каково  это  всю  жизнь жить  в  коммуналке,  внимательно  слушаю,
сочувственно киваю и вызываюсь напечатать ей заявление в милицию.
     Я понимаю строгую и  сухую профсоюзную деятельницу Носачеву, от которой
тоже норовят  убежать  сотрудники,  когда она  целыми  днями  распространяет
билеты на научно-популярные лекции. Я не бегу,  наоборот,  представляя, что,
не побывав еще  в сорок пять замужем, остается ходить в  лекторий,  и,  взяв
билеты, изобразив неутомимую любознательность, я даю Носачевой понять, что в
интересе к лекциям она  не одинока. А когда Носачева, раздраженно косится на
не уставшую распространяться об украденной курице табельщицу, я понимаю, как
должны   травмировать   кухонные   дрязги  нежную,   воспитанную   лекторием
носачевскую душу, и тоже с видом страстотерпицы поднимаю глаза к потолку.
     Еще я понимаю одного молодого, перспективного, увлеченного лишь работой
инженера  Эдика, клянущего на чем свет  стоит и Аллу Михайловну с курицей, и
Носачеву  с  лекциями. Он восклицает: "И так работать  некому, а тут!..." и,
сознавая,  как тяжело ему одному работать  за многих, я сочувственно вздыхаю
"И  не говори!", и,  погрузившись в  чертежи,  утешаю  его  тем, что в нашем
институте еще все же не перевелись приличные работающие люди.
     Но когда Эдик в  командировке, я  понимаю еще  и не очень молодого и не
перспективного снабженца Пал Палыча,  который махнув рукой на не сложившуюся
карьеру,  так  любит посудачить в курилке. Понимая, что ему просто необходим
слушатель и стремясь  составить ему  компанию, я  хохочу  целыми  днями  над
анекдотами,  а заодно  и  над  Аллой  Михайловной, и  над Носачевой,  и  над
трудягой Эдиком.
     Моя любовь к челов