ст. Моя мама не знала, откуда
взялась  открытка и, рассматривая ее,  я думала еще и о господине Вориче,  о
хорошенькой  подруге,  о  капорах,  сюртуках,  тростях,  канотье,  шляпках с
лентами,  кудрях, украшенных живыми  цветами,  пикниках, поместьях и прочих,
неведомых сейчас, но  обыденных некогда,  как теперешняя авоська, атрибутах,
след которых отпечатался, наверное, в  так и непрочитанной открытке, лежащей
здесь, у меня в руке.
     В  третье чужое,  тоже  очень  заинтересовавшее  меня  письмо,  я и  не
пыталась заглянуть. Его читал  негр, сидящий напротив в метро. Я смотрела  -
нормальный  негр -  кроссовки, джинсы,  курчавые  меховые  волосы.  Я видела
конверт с яркими марками, негр читал письмо -  почему бы  и нет, у него тоже
есть, кому прислать весточку.  О чем ему пишут? - думала я. -  Кланяются  ли
ему многочисленные родственники  или уверяет в любви шоколадная невеста, или
просто  беспокоится  мама.  Я  не  представляла, какими словами  может  быть
написано негритянское письмо и смотрела на парня со жгучим разочарованием.
     Любопытство к чужой жизни одолевает меня.  "Умерла Варвара Петровна,  -
пишет уже именно мне моя старая тетка. - Все меньше и меньше остается людей,
знающих  нас".  Действительно,  меняются  поколения, люди  уходят,  приходят
новые, чужие, равнодушные  к людям  прежним. Я  хотела  бы собрать коллекцию
писем всех людей, живущих и живших  на земле - коллекцию отражений их жизней
и  судеб. Я хотела  бы рассортировать,  разложить по ящикам, перебирать свое
сокровище  на досуге. А если бы сверху ко  мне поступил запрос, отчего это я
присваиваю чужие полномочия, я  бы  ответила Господу Богу, что  ни на что не
претендую,  просто  мне очень жаль, что не  остается  следов,  что археологи
находят лишь черепки да  вазы, а хочется, чтобы не  пропало то, что  - среди
них, хочется все задержать, остановить, вернуть хоть как-то...
     1989

Букет пионов

     Я встречаю их  у  родительского лифта, давно уже  я  их не  видела,  но
опять, как  и раньше, чувствую досаду и неловкость. Мы стоим,  молчим, ждем,
когда  лифт  приедет, а лифт  маневрирует  где-то там,  наверху,  помигивает
красная  лампочка,  похоже, балуются  мальчишки. В напряженной тишине громко
звучит его дыхание, я украдкой бросаю взгляд - он постарел, обрюзг: отвислые
усы, живот, запах перегара, букет пионов в руках. Она - совсем седая, раньше
была яркая, крашеная блондинка.
     Лифт приезжает,  мы  все заходим,  она, не спрашивая,  нажимает  кнопку
нужного мне этажа. Они  живут этажом выше, как раз над  нами.  Из  месяца  в
месяц в прежние времена они нас заливали,
     В те годы  он носил форму, был толстым майором с красной рожей и тонким
голосом. Этим голосом он матерился, не давая спать по ночам,  воспитывая,  и
судя  по  воплям,  не только морально, свою крашеную  жену или  нашкодившего
сына.  Этим  голосом  он  в  праздники выводил  заполночь  "Бродяга,  судьбу
проклиная...",  перемежая  песни  топаньем,  от  которого  у   нас  сыпалась
штукатурка и качалась люстра. Этим же голосом  он вопил, что у них ничего не
течет, когда мои взбешенные очередным, сразупослеремонтным заливом  родители
бежали наверх, к бывал скандал, составление актов, долгие тяжбы.
     - Это ужас, а  не семейка, - возмущалась мама, капая  валерьянку. - Вся
кухня в  банках, тряпках, флакончиках, у самой под глазом синяк, на  ребенка
страшно глянуть!
     Я не раз видела их и  в ближнем  парке в жаркие летние дни - они сидели
на одеяле с какими-то мужиками  и  тетками,  пили портвейн, майорша визгливо
хохотала, а их малыш с  красными от  диатеза  щеками топтался около, зажав в
руке кусок соленой рыбы.
     Он подрос, пошел в школу, часто терся в парадной, забывая ключи, у него
был    вечно   сопливый    нос,    полуоткрытый   от    насморка    рот    и
вопросительно-изумленное выражение.
     А потом они взяли участок, стали заливать  все реже, их балкон сделался
похож  на склад  пиломатериалов, и по субботам они втроем чинно выходили  из
дома  с рюкзаками, саженцами и рейками,  озабоченно следовали на автобус,  с
молчаливым превосходством глядя на встречный, необремененный дачами,  просто
прогуливающийся народ.
     А недавно они  в последний раз разбудили  моих  родителей  -  он  гудел
что-то своим тонким голосом, она громко плакала и причитала. Соседи сказали,
что  их вернувшийся  из  армии  сын разбился, поехав встречать Новый год  за
город, на чьем-то автомобиле.
     Мы едем в лифте, она смотрит на пионы, спрашивает:
     - Думаешь, распустятся?
     - Женщины сказали, должны, - тяжело дыша, отвечает он и тоже смотрит на
влажные, мясистые,  темно-красные бутоны в  своей татуированной  руке. Двери
открываются, я молча выхожу, а они уезжают  выше - седая поблекшая женщина и
грузный мужчина со свистящим дыханием, внимательно разглядывая букет пионов,
которые должны распуститься.
     1992

Ужас

     Это началось, когда однажды я вышел в полдесятого а аптеку, в это время
я обычно сижу дома, смотрю телевизор, а тут решил выйти, купить жене капли в
нос. Была осень, я шел  дворами, и  вдруг меня поразило,  как кругом пусто и
жутко,  горят  только  окна, пустые  дворы, пустые  скамейки, редкие  фигуры
собачников  с поводками  да  собачьи хвосты  мелькают в  кустах.  Я дошел до
аптеки, а на обратном пути мне попались  два  мордатых парня в ватниках, они
громко топали сапожищами, перемежая нехорошими словами малосвязную речь. Они
прошли, не посмотрев, не обратив на меня внимания, я  же оглянулся, прибавил
шагу и, добежав домой, закрылся на цепочку. По телевизору как раз показывали
новости,  и  я  впервые  пропустил их через  себя, поняв, что  все эти трупы
действительно лежат  в лужах  крови в таких  же темных дворах, в похожих  на
нашу квартирах.
     Мы  живем с женой,  моя жена  - хорошая женщина,  она шьет,  стирает  и
возится  на кухне. Она  всегда  занята  и  не успевает задуматься,  а  когда
отдыхает,  любит  грызть карамель и  смотреть фильмы.  Она ахает  и  плачет,
узнав, что из соседнего двора неизвестно куда свели двух мальчиков, или, что
бетонной плитой  раздавило  на  стройке  девчонку, но  когда нам привозят на
выходные внуков, она, закрутившись в делах, выпускает  их  одних  гулять  во
двор.
     Мне приходится выходить, стоять и смотреть, как они катаются с горки, я
отслеживаю  прохожих - кто знает, куда и зачем они идут - вот этот здоровый,
с красным шарфом, может - убивать и грабить, а та, в дубленке - заманивать и
наводить. Я  забираю ребят домой, но и дома не вздохнешь с  облегчением  - я
читал   недавно,  что  радиоактивное   вещество,   замешанное   в  панельную
перегородку, погубило в одной квартире четырех детей.
     Я  иногда  размышляю, отчего  воры,  убийцы  встают  на свой  путь -  и
склоняюсь к  тому, что  они таким способом снимают  напряжение. Я же, узнав,
что еще один из знакомых умирает от рака, что в воздухе - яд, в йоде - синяя
водоросль, в щах - живые нитраты, что милиция ни от кого не защитит, а после
укола  в поликлинике можно уже писать завещание,  я  чувствую себя связанной
курицей, которую держат  за ноги и клюв, уже замахиваются топором, и  я хочу
тогда, чтоб рубили быстрее.
     Недавно в полвторого ночи нам позвонили в дверь, и прочитавшая в газете
про  рэкет жена запретила мне не только  открывать,  но даже выйти спросить:
"Кто?"  К  нам  трезвонили, а мы  в кромешной тьме сидели в кроватях, сосали
валидол и не знали,  что делать, а когда звонки  прекратились, жена сказала:
"Пьяные, небось, шалят", улеглась и засопела. Я же понял, что  спать  уже не
смогу.
     На  следующий  день  я  оделся  в  старое пальто,  в  котором  хожу  на
овощебазу, в старый кроличий треух  и  объявил жене, что иду  за  два отгула
разгружать вагон.
     Я пошел  по подворотням,  по глухим  дворам, кругом были  мрак,  грязь,
запустение.  Наконец, я нашел -  у спуска  в подвал стояла и  сквернословила
явно бандитская группа. Я твердым шагом направился  к ним, они вдруг  дружно
оглянулись,  кто-то свистнул, двое порскнули в стороны,  двое - в  подвал, а
последний оступился и остался стоять у железных перил под ржавым навесом.
     Я с ненавистью смотрел, как  на его меховую шапку с навеса льется вода,
стиснув  зубы, боясь  глядеть  ему в  глаза,  я смотрел на шапку, всем своим
видом  предлагая скорее пырнуть меня ножом или, как сына сослуживца, - шилом
в сердце, так что не останется следов, или чтоб  подбежали сзади и накинули,
как в статье про рэкет, удавку. Пусть лучше  это произойдет  сейчас, когда я
готов и жду.
     И когда,  зажмурившись,  я  со  зверским  лицом  крикнул:  "Ну!",  тип,
стоявший передо  мною,  всхлипнув,  снял шапку с  головы, кинул  ее  мне  и,
припадая  на подвернутую ногу, бросился в  переулок. Я посмотрел еще  на эту
шапку, валявшуюся  в грязи, потом развернулся и что есть мочи побежал прочь,
а кругом была  тишина и пустота, только мелькали голубые телевизоры в желтых
окнах.
     Запыхавшись, я прибыл домой,  закрылся на цепочку, а в новостях как раз
говорили,  что за день с  граждан сняли восемь шапок. "Девять", - буркнул я,
переодеваясь, а жена, развернув ириску, сказала: "Ужас".
     1990


Вещи вымирают

     Вещи  вымирают.  Незаметно  - каждая  в  отдельности  и демонстративно,
презрительно - все вместе. Витые пирамиды шоколада, жестяной блеск кастрюль,
глухое  уханье  разматываемых  тканевых  рулонов.  У пустых  или  украшенных
ненужной  дребеденью  витрин  томятся  безмолвные  изваянья продавцов.  Вещи
уходят, не прощаясь:  никогда не знаешь, видишь вот эту вещь  на прилавке  в
последний раз или доведется встретить еще.
     Вещи стали значительны.  Они с молчаливым укором напоминают о временах,
когда  мы  произносили  уничижительное  слово  "вещизм". Теперь,  робея,  мы
смотрим  даже  на  собственные  вещи,   а  те   хвастают   своей   для   нас
исключительностью. Последние автомобиль, молочный бидон, штаны, холодильник.
Запись  прекращена  до 2015 года.  Сломаешь, побьешь,  протрешь - что тогда?
Правда, говорят, кто-то еще видел, как по Невскому несли одеяла.
     Люди  собираются и говорят о  вещах. Одни ковыряются  в ранах - кто что
когда видел  и не купил, мог  достать и не достал, мог постоять и поленился.
Другие со счастливым блеском в глазах рассказывают, что  успели  запасти вот
то  и  это  и  любовно  показывают полки шкафов, на  которых,  как в  Ноевом
ковчеге,  в  нераспакованных  свертках  хранятся  накопленные реликты.  Люди
забыли, о чем они говорили прежде.
     Еще  недавно мы  относились к вещам легко - между  делом покупали на не
Бог весть каким тяжким  трудом  заработанные деньги, ломали, выбрасывали, не
забирая в голову.
     Теперь  появились  вещи   другие.  За   тяжелыми  дверями  коммерческих
подвальчиков  зажили вещи из  другого мира. Нашего месячного  заработка  тут
хватит лишь  на изящную ерунду. Мы подавленно молчим, стоя у этих прилавков,
как у музейной витрины.
     Наши вещи покинули нас, как  недотепу Федору,- мы  меняемся, хотим того
или нет. Мы возвращаемся к натуральному  - пашем, выделываем шкурки,  солим,
стегаем  одеяла.  Наши   головы   забиты  множеством  мелочей,  связанных  с
отсутствующими  вещами, лбы наморщены  от  непрерывной,  направленной  на их
добывание и сохранение сосредоточенности, время занято без остатка.
     Наше отношение  к материальному  сделалось  трепетней и глубже.  Прошли
времена,  когда  мы весело презирали  показавший  нам теперь кукиш быт.  Мы,
наверное,  станем другими,  научимся выключать свет, заворачивать  краны  и,
может, даже переходить улицу по зеленому. И если вещи надумают возвратиться,
мы, заискивая  и тревожась,  вступим  с ними в  серьезные  долгие  союзы. Мы
ничего  никогда не  выбросим,  двадцать лет будем  носить  пальто, приучимся
доедать  хлебные  корки  и,  постоянно  кумекая,  что  бы  еще  растянуть  и
сэкономить, не сможем ни расслабиться, ни оторваться, ни вспомнить, в  каких
чудных облаках витали когда-то прежде.
     1991

Я забыла, когда ходила пустая

     Я ношу сумки, как верблюд носит горб, улитка - дом, черепаха - панцирь.
Перед  работой  в моих  мешках  уже громыхают молочные бутылки; в  обеденный
перерыв,  если  повезет,  прибавится  снопик макарон,  а  вечером,  когда  я
выбираюсь, наконец,  из опутавшей  универсам  очередины, я волоку еще  много
разных предметов:  шпротный паштет на случай голода,  мыло, которое в  любой
момент может опять пропасть, веник, потому  что  веники  выбросили и их  все
хватали.
     В моей душе всегда тревога - я постоянно  представляю своих домашних за
столом с  ложками  наготове и тающий при этом  запас  еды.  Я  замечаю,  как
непрерывно  снашиваются у всех штаны, стаптываются  ботинки и размышляю, где
все это брать снова. Как школяр, решающий задачу о втекающей и вытекающей по
двум  трубам  воде,  я  постоянно  сравниваю две скорости  -  уничтожения  и
восполнения вещей и продуктов;  первая  скорость всегда больше,  и это гонит
меня  из дома,  заставляет  рыскать по  магазинам,  а в случае удачи  крепче
набивать сумки.
     Я  не  могу  расслабиться,  даже   если  попытаюсь  отвлечься  и  пойти
куда-нибудь без заготовительной цели. В театре я обязательно наберу в буфете
коробок с мармеладом, на прогулке в лесу замечу сухую хворостину и,  подумав
о  возможном энергетическом  кризисе, приволоку ее  на  дрова,  а  на тайном
свидании  в незнакомой  части города, едва заметив на другой  стороне  улицы
очередь за яйцами,  рвану туда прямо под красный сигнал светофора, мгновенно
забыв  о  только  что  трепетно  описывавшем  мне  свое  душевное  состояние
человеке.
     Я  уже  забыла,  когда  ходила  пустая.  Я,   кажется,  и   родилась  с
нагруженными сумкам в руках, я перестала ощущать их тяжесть, а выпусти  я их
из  рук, мне,  наверное, не хватит уже  одного  земного притяжения - я сразу
взлечу  над всеми  этими универсамами,  киосками и ларьками,  где  за чем-то
обязательно занята очередь, где наполняются сумки, где проходит жизнь.
     1991

Картинки девяносто первого

     Мы  сидим  на кухне за столом, ждем, когда закипит  чайник, пришедшая к
нам  в гости тетя  Катя,  мой  десятилетний сын Петька  и я. Муж в  коридоре
работает за верстаком. Мы с теткой говорим о том, о чем говорят сейчас все -
о ценах: хвастаемся, что удалось  где-то сэкономить,  гадаем, вся ли сметана
уже  по  двенадцать  или  бывает еще  и  по  три.  Петька  невозмутимо  жует
подаренную жвачку и выбирает в альбоме место для нового вкладыша.
     Обсудив  экономические проблемы,  мы вздыхаем и  задумываемся.  Я знаю,
тетка считает виноватыми во  всех  наших  бедах демократов, она,  пережившая
блокаду, голосовала на референдуме  за Ленинград, а  все, творящееся теперь,
воспринимает, как шабаш жуликов, то бишь кооператоров. В  разговорах с ней я
стараюсь обходить животрепещущие политические проблемы, но и в этот раз  она
начинает сама.
     - Вот сейчас  у  метро  сосиски  в  банках продают уже по пятнадцать, -
восклицает тетка, - а в  магазинах они -  по рубль семьдесят. Раньше, скажи,
такое было? Это что, не спекуляция?
     - Спекуляции, бабушка Катя, теперь нет, - изрекает вдруг покончивший со
жвачкой Петька. - Это коммунисты придумали спекуляцию, во всем мире бизнес -
это не стыдно.
     - А ты, значит, против коммунистов? - холодно осведомляется тетка.
     -  Конечно!  -  сын  уверенно кивает  на  свой  альбом.  - Вот у  меня,
например, коллекция вкладышей; я что, должен ее делить с  тем, у кого вообще
ни фига? А  видали? - и он показывает  кому-то гипотетическому выразительную
фигу.
     - Так, - тетка  кидает на меня  взгляд, содержащий  много невысказанных
мыслей о воспитании.
     -  Ты,  конечно, уже  не пионер, - полуспрашивает-полуутверждает она. -
Тогда, значит, ты веришь в Бога?
     Несгибаемый атеист Петька краснеет и возмущается: "Что я, ишак?"
     -  Хорошо,  в Бога ты тоже не  веришь,  - спокойно продолжает тетка, но
спокойствие  ее,  я чувствую,  ничего  хорошего не предвещает. -  Ну,  скажи
тогда,  во что же  ты  веришь? Что тебе  дорого? Какие у тебя идеалы? Мы вот
раньше верили  в свою страну, стремились ее  защищать, а  ты - что ты будешь
защищать, когда вырастешь?
     - Это в армию что ли? - соображает сын. - Нет, я в армию не пойду, я не
ишак!
     -  Вот! -  с мрачным торжеством кивает тетка. - Защищать Родину ты тоже
не собираешься... Что же тогда у тебя в жизни есть? Совсем ничего?
     - Вкладыши вот  у  меня,  - подумав, показывает  Петя  на свой альбом и
обращает ко мне прозрачный, ищущий поддержки взгляд.
     - Ну, что ты к нему пристала, тетя Катя? - прихожу я ребенку на помощь.
- Не врет он, не ябедничает, посуду иногда моет. Зачем ему эти твои идеалы?
     В это  время звонит  телефон,  и Петька, прихватив альбом, смывается  к
аппарату. Мы с тетей Катей  остаемся на кухне. По радио ругаются  демократы.
Заходит  мой занимающийся  малым  бизнесом  муж и, присев перед  раскаленной
плитой, лязгает дверцей духовки, в которой топится парафин для изобретаемого
на верстаке прибора.
     - Разве плохо мы жили? - вперив глаза в  окно, ни к кому не  обращаясь,
говорит тетка.  -  Праздники были,  танцевали,  платья  заказывали в "Смерти
мужьям". Помню юбку себе заказала синюю,  а потом красный костюм, можно было
комбинировать, всем так нравилось, так было красиво...
     -  На Ладожской продаются знаешь какие жвачки? -  доносится от телефона
монотонный  голос  ведущего  беседу  с  приятелем   Петьки.   -  "Бабл-гамы"
продаются, "Пантеры" и "Черепашки-ниндзя",  а "Бэтманов"  нет, я их, вообще,
давно не видел...
     Демократы  в приемнике  сцепляются пуще.  На плите  закипает чайник.  Я
выключаю радио и зову всех к столу.
     1991

Один-единственный раз

     Когда  началась  инфляция,  мои  родители-пенсионеры очень  переживали,
хватит ли накопленных ими денег на постоянно дорожающие похороны. Они умерли
друг за другом, ни раньше, ни позже, как в тот момент, когда денег тик-в-тик
хватило,  и, как и  мечтали, никого не обременили.  Всю жизнь у них было две
заботы - поступать как нужно и ни от кого не зависеть. Что касается второго,
моим  родителям  это  до  конца  удалось.  Мне  кажется,  что  и  по  поводу
правильности главных жизненных поступков особых сомнений у них тоже не было,
     Когда я  смотрю на своего мужа и - в зеркало - на себя, на наших лбах я
вижу те же, что  и у родителей морщины  вечного беспокойства. Разница лишь в
том, что сомненья начали одолевать нас уже сейчас.
     Мы закончили институт  в  начале семидесятых,  я  вскоре родила, а мужу
предложили  остаться  на  кафедре.  Деньги там платили  мизерные,  жить  нам
предстояло  на одну его зарплату, но мы оба  восприняли это предложение, как
большую удачу, потому что считали, что главное  - это защитить  диссертацию.
На  долгие  годы это стало нашей заветной  целью. Мы  жили в  одной комнате,
грудная дочка ночами орала, но муж как-то умудрялся  учить философию  и язык
для сдачи  кандидатского минимума.  Он стоял в очереди в аспирантуру  десять
лет,  потом пять  лет  учился,  каждое  лето  ездил на  шабашку зарабатывать
деньги. К сорока, наконец, он защитился, получил доцентство  и огромный, как
нам  казалось, оклад в  четыреста пятьдесят, а через пару лет все  это съела
инфляция.
     Главным делом моей жизни было обучение нашей  дочери музыке. С двух лет
у  нее обнаружился абсолютный слух, она копалась в песочнице и выводила  без
слов  арию Каварадосси.  Однажды ее  услышала пришедшая  тоже к песочнице  с
внуками бабушка - профессор консерватории, и судьба моей дочери была решена.
Закатывая глаза  и  воздевая  вверх руки, бабушка-профессор  объяснила  мне,
какой груз ответственности  я несу, имея такого чудо-ребенка.  С четырех лет
мы начали ездить через весь город в специализированную школу, потом все наши
вечера  были, при сопротивлении подрастающего ребенка, заняты  фортепьянными
экзерсисами, а в пятнад