, с несущимися по
воздуху амурами, молодые люди просиживали ночи напролет, глядя помертвевшими
глазами в пространство.

     Сергей   К.  сидел  в  своей  комнате,  разделенной  надвое  шкафами  с
французскими книгами. В  столовой,  сохранившей следы  восемнадцатого  века,
было тихо -- семья, вплоть до бабушки,  уже отпила вечерний чай и разбрелась
по своим комнатам.  Бабушка, должно быть, в это  время снимала  свою наколку
перед зеркалом, или,  может  быть, мазала руки на ночь  какой-нибудь пастой,
или  освобождала  себя от  корсета  с помощью своей горничной; мать,  должно
быть, писала своей  подруге  в Париж,  или,  может  быть, перечитывала  свой
девичий альбом, или распускала  волосы  перед  зеркальным шкафом, в то время
как ее горничная опускала шторы.  Отец в это время подъезжал к  яхт-клубу на
Морской,  чтоб  провести  ночь за зеленым столом, или, может быть, входил  в
ресторан Кюба, чтоб встретиться там с одной из полночных див.
     Часы в столовой пробили одиннадцать. Раздался звонок, вошел неизвестный
поэт,  и   друзья  отправились.  Луна  и  звезды  прояснились  над  городом.
Поскрипывал  снег, гудели белые от света,  наполненные земгусарами, трамваи,
кинематографы предлагали зрелища,  личности под воротами -- порнографические
книжки  и  карточки,  трусцой  на  извозчиках  ехали  парочки,   таксомоторы
двигались, приготовляясь нестись.
     На  панелях   кучками   стояли,   ходили,   подтанцовывали  женщины   с
раскрашенными лицами.
     Неизвестный поэт остановился. -- Вспомни вчерашнюю ночь, -- повернул он
свое,  с нависающим лбом, с атрофированной  нижней частью, лицо к Сергею К.,
-- когда Нева  превратилась  в  Тибр,  по  садам  Нерона,  по  Эсквилинскому
кладбищу  мы блуждали,  окруженные  мутными  глазами Приапа. Я  видел  новых
христиан, кто  будут  они?  Я видел дьяконов,  раздатчиков хлебов,  я  видел
неясные толпы,  разбивающие кумиры. Как ты думаешь, что это значит, что  это
значит?
     Неизвестный поэт смотрел в даль. На небе перед ним  постепенно выступал
страшный,  заколоченный, пустынный,  поросший травой город --  друзья шли по
освещенной, жужжащей, стрекочущей, напевающей, покрикивающей, позванивающей,
поблескивающей, поигрывающей улице, среди ничего не подозревавшей толпы.
     1918-- 1920 гг. -- На снежной горе,  на Невском, то  скрываемый вьюгой,
то  вновь появляющийся, стоит неизвестный поэт: за ним -- пустота. Все давно
уехали. Но  он не имеет права, он не может покинуть город. Пусть  бегут все,
пусть смерть, но он  здесь останется и  высокий  храм  Аполлона  сохранит. И
видит он  --  вокруг него образуется воздушный снежный  храм  и он стоит над
расщелиной.
     Неизвестный  поэт  и  Сергей  К. шли  по коврам  фойе  на  цыпочках.  С
некоторых пор они чувствовали боль в затылках.
     На  постах  стояли  милиционерки,  театрально  отставив  ножку,  лущили
семечки и переругивались с танцующими личностями у фонарей.
     Распускалась  темная ночь позднего  лета. Уже не луна и  одна звезда, а
луна и тысячи звезд, голубоватых, красноватых, желтоватых, освещали город.
     По этим-то торцам и панелям пробегала Лида, уже босая и подурневшая.
     "Черт возьми, --  думала она, -- вот жизнь и кончается. Где бы на чулки
и туфельки взять?  Так ведь и  на понюшку не заработаешь".  Она  бросилась в
чайную.
     -- Пошла  вон, --  толкнул  ее в грудь человек с  салфеткой, -- явилась
шляться, из-за вас еще заведение закроют.
     Неизвестный поэт с приятелем появились из-под ворот.
     -- Пойдем, Сережа, в Летний сад, -- сказал он, -- посидим на скамеечке.
     -- Ты! -- вскрикнула Лида. Но через  секунду отступила. -- Извините,  я
помешала вам. Приближался патруль.
     Лида бросилась в  ворота  ближайшего  дома.  Молодые  люди  скрылись на
Невском.


        "Глава III МЕЖДУСЛОВИЕ"

     Я  сижу  у моего  друга, известного  художника. Он спит  за три комнаты
отсюда. Комната, где я нахожусь, выходит ротондой на улицу. Сейчас  три часа
ночи.  Электрические  лампочки,  прикрепленные к трамвайному  столбу,  горят
внизу.  Из окон крыши  домов не видны, они сливаются с небом, а за домами, я
чувствую, течет Нева, -- голубая.
     Ночь темна.  Сейчас  третий  час ночи. Любимый  час  моих  героев.  Час
расцвета  неизвестного поэта,  его способностей  и видений.  Я  снова  вижу:
сквозь лютый мороз, по снежным ухабам улиц, под ужасающий ветер, от которого
омертвевает  лицо, он  ищет опьянения, не  как  наслаждения,  а как средства
познания,  как средства  ввергнуть себя  в то  священное  безумие  (amabilis
insania), в котором раскрывается мир, доступный только прорицателям (vates).
     Окна закрыты. Дома  опустошены. Все дальше от него отступает  священное
безумие.  Нет больше  пальм, платанов, кипарисов.  Нет больше  портиков, нет
водометов. Нет больше великой свободы духа.  Нет  больше бесед под открытым,
черным  или  златоцветным  небом.  Я  вижу --  среди разрушающихся домов  он
прощается  со  своими  друзьями.  Вот  сидит на  камне, бегая  глазами,  как
сумасшедший,  один  из  них.  Вот  другой  неподвижно  лежит  на  земле.  Он
чувствует, что  он умер.  Вот третий  взбирается  по разрушенной лестнице  в
сквозном доме, чтоб  с  высоты,  в последний  раз, посмотреть  на город. Вот
неизвестный  поэт  стоит,  прислонившись  к  колонне.  Разбитая  капитель  с
листьями  аканта доходит ему до колен; он слышит, как в соседнем доме кричит
петух. Он вспоминает кошек, уходящих  умирать в такие  же запущенные здания.
Тихо  появляется  одна, вытягивая шею, волочит задние ноги. За  ней  другая,
мокрая и  дрожащая,  не удерживается,  падает с  лестницы в  черный  провал.
Третья, потухшими глазами тщетно поискав вокруг, силится свернуться в клубок
и не успевает.
     Сейчас должно быть три часа. Темно,  совсем темно. Внизу женщина играет
на  рояле.  Я уверен, что это женщина. Я думаю, ей кажется, что нежный  друг
лежит  у  ее  ног. Я  думаю,  она  распустила  волосы.  Я  раскрываю  диалог
Барталомео Таеджо "L'Humore" и читаю рассуждения в похвалу и в хулу  вину. О
дружбе, существующей между вином и поэзией. Я возвращаюсь к первой странице,
где  описывается  день жатвы  винограда  в  прелестнейшем  селении  Робекко.
Девушки  у  давилен  воспевают драгоценность  лозы,  на  дорогах  крестьяне,
повозки,  лохани с виноградом  или вином.  Другие поселяне  идут от дороги с
корзинами, котомками,  освободить  кусты  от плодов.  В  опьяняющем  воздухе
движутся толпы галерников,  входя пением и игрою на гитаре в сердца,  полные
любви, поселянок.
     Я вспоминаю страницу из романа Лонга -- "была уже осень в своей силе, и
время жатв наступило. Каждый в полях"... И в окне мелькнула тень Афродиты. Я
подхожу к окну. Как тихо все! Какой желтый свет бросают вниз на  часть улицы
маленькие лампочки,  прикрепленные к перекладинам  на  трамвайных столбах! И
как  грустно идет  прохожий, подняв плечи,  по панели!  Куда идет  он? Может
быть, с ним были знакомы  мои  герои. Может  быть, это один из  моих героев,
случайно уцелевший.
     Небо посветлело. Крыши  домов видны,  с трубами и громоотводами. Цокают
копыта. За мной на стене висит карта, сохранившаяся от времен всеевропейской
войны,  должно  быть,  лет  двенадцать,  тринадцать  тому  назад  ее утыкала
русскими,  французскими,  итальянскими,  английскими   флажками  вся  семья.
Гордилась успехами армии, горевала при отступлениях.


        "Глава IV ТЕПТіЛКИН И НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ"

     После  того,  как   барышни,  стуча  каблучками,  скрылись  в  пролете,
Тептелкин  постоял, посмотрел на то  место, где только  что они  протягивали
ручки, и быстро пошел, спотыкаясь. По-видимому, он задумался.
     -- Как вы думаете... -- по рассеянности остановился Тептелкин.

     Книжник улыбнулся.
     -- Всегда  вы шутите, вместо  того чтобы  поздороваться по-человечески.
Садитесь, потолкуем.
     Но Тептелкин стал рассматривать  книги, развешанные на решетке сада при
Мариинской больнице.
     -- Если  бы  у вас были деньги, вы,  пожалуй, всю мою библиотеку купили
бы. -- И уличный торговец стал показывать Тептелкину книги.
     Действительно,  книги  были  замечательные:  почти  лубочный,  недавний
французский перевод  Марка  Аврелия был переплетен  в  роскошный  пергамент,
тисненный  золотом, Зодиак жизни  -- карманная книжечка с синим  обрезом,  с
прекрасным орнаментом на заглавном листе уносила в позднее Возрождение.
     -- Нет ли у вас "Утешения философии" Боэция? -- спросил Тептелкин. -- Я
бы взял у вас в долг.
     Книжники  охотно давали  книги в долг  Тептелкину, с которым можно было
посидеть и поговорить. Боэция не оказалось.

     -- Но  как  же  совместить  это с  концепцией  неизвестного  поэта, что
большевизм  огромен,  что   создалось  положение,   подобное  первым   векам
христианства.
     И всю дорогу старался Тептелкин выйти из этого затруднения.
     -- Всегда  новая религия появляется на периферии  культурного  мира, --
размышлял он. -- Христианство появилось  на периферии  греко-римского мира в
Иудее нищей,  печальной, узкой  и косной  духом. Ислам  у номадов,  а  не  в
цветущем Йемене, где бьют фонтаны, где ароматные плоды колышутся и наполняют
воздух дурманом, где женщины, при пробуждении, сладострастно  потягиваются и
лениво зевают. Фу, какие нечистые мысли, -- отвлекся Тептелкин, -- точно я о
женщинах мечтаю. Он задумался.
     -- Даже во сне, иногда, появится женская грудь и вздохнет рядом. Черные
глаза, кажется, смотрят  в душу, обнимешь  пустоту, замрешь и ждешь чего-то.
-- И Тептелкин увидел свою  комнату  и розу, подаренную ему в прошлую  среду
Марьей Петровной Далматовой. -- Страшно жить ей, должно  быть, -- подумал он
о Марье  Петровне, -- страшно. Мы люди культурные, мы все объясним и поймем.
Да, да, сначала объясним, а потом  поймем  -- слова  за нас  думают. Начнешь
человеку  объяснять,  прислушаешься к своим словам  -- и тебе самому  многое
станет ясно.
     И он вспомнил о неизвестном поэте. Любит он здорово неизвестного поэта!
Напишет  неизвестный поэт, не  думая, две строчки,  а выйдет умно, эх,  черт
возьми, как умно. И будет в этих  словах гибель, и великая страсть, и жалоба
на заходящее  навек солнце. За неизвестного  поэта слова сами думают. О, как
умел  обращаться со стихами неизвестного поэта Тептелкин! Каким многообилием
смысла раскрывались  для  него метафоры  неизвестного  поэта! Казалось  ему,
разрушается государство, а чистый юноша поет  о  свободе духа, поет скрытно,
как  бы стыдясь,  а все слушают и хвалят за непонятные метафоры,  за сияние,
возникающее от сопоставления слов.
     Утром того же дня  казалось неизвестному поэту, что он проснулся в доме
терпимости: одетые гусарами, турчанками, польками,  женщины  сидят на полу и
играют в  карты;  тапер,  взмахивая  шевелюрой,  ударяет  по клавишам. Ходят
драгуны,  позванивая  шпорами. Улан поручик сидит на  диване  и пишет  своей
сестре письмо в стихах.
     --  Я --  это мой  отец,  --  подумал  неизвестный поэт и  взглянул  на
висевшую на стене  картину,  -- грудастая женщина в пышных  юбках, оклеенных
звездами,  лежала  на  диване,  закатив  глаза.  --  Я,  --  раскинул   руки
неизвестный  поэт,  --  это  мой  отец   в  девяностых   годах,  в  каком-то
провинциальном  городе,  потому  что   в   Петербурге  совсем   другие  дома
терпимости: львы,  мраморные лестницы, швейцары с галунами, лакеи в атласных
панталонах,  оркестр  человек  в  пятнадцать,   прекрасные  дамы  в  бальных
туалетах.
     -- Скри-кри-ра-ра-ру-ру, -- играл оркестр.
     Казалось   неизвестному   поэту,   что   он   --   его  дед,  огромный,
представительный, сидит в  ложе; на  барьере лежит  шелковая афиша,  обшитая
мелкими кружевами;  на сцене -- Людовик XIII  что-то говорит Ришелье.  Театр
деревянный, а вокруг театра деревянные домики и снега, снега... -- Енисейск,
-- подумал неизвестный поэт. -- Я -- мой дед, городской голова Енисейска.
     В сумраке он почувствовал приближение тройки. Будто он стоит на крыльце
и слышит бубенчики, а потом удары подков,  а потом и ржание, а потом  голоса
девичьи: -- "Приготовлен ли зал, где лакеи, отчего нет огней?"
     И  видит, лакеи из дома церемонно  выходят.  Раздается  музыка бальная,
дамы с шлейфами  поворачиваются -- а за окнами ночка снежная, ночка снежная,
безмятежная, и стоит он и смотрит в окно  --  внизу аллея статуй, а вдали, в
городе, снежная вьюга поет:


Где вы, оченьки, где вы, светлые.
В переулках ли, темных уличках
Разбежалися, да повернулися,
Да кровавой волной поперхнулися.
Негодяй на крыльце
Точно яблонь стоит,
Вся цветущая,
Не погиб он с тобой
В ночку звездную.
Ты кричала, рвалась,
Бесталанная.
Один -- волосы рвал,
Другой -- нож повернул --
За проклятый, ужасный сифилис.


     -- Кой черт, -- вскричал неизвестный поэт, -- не жена она мне была,  не
любовница, и не знаю я, был ли у ней сифилис.
     Злой  поднялся   с  белоснежной  постели  и  пошел  в  Эрмитаж   статуи
рассматривать. В нижнем помещении чувствует, как он сам склоняется над собой
и поет:


А друзья его все гниют давно,
Не на кладбищах, в тихих гробиках,
Один в доме шатается,
Между стен сквозных колыхается,
Другой в реченьке купается,
Под мостами плывет, разлагается,
Третий в комнате за решеткою
С сумасшедшими переругивается.


     Проснулся неизвестный поэт. Было 1-ое мая. "Приятно,  -- подумал он, --
четыре года как я порвал с ночью, с освещенным и потухшим городом, с ночными
мерцающими толпами, с предвещаниями".



        "Глава V ФИЛОСОФИЯ АСФОДЕЛИЕВА
     --  Странный  Тептелкин, -- болтали  барышни, идя  по Кирочной улице.--
Девственник, наверно.
     -- Женить его надо, а то пропадет без толку. Хочешь, я егоза тебя выдам
замуж? --  подумав,  засмеялась Марья Петровна  Далматова. --  Будет тебе он
ножки целовать, работать на тебя  как вол, а  ты  --  на кровати,  вечно без
белья лежать и романы перелистывать.
     --  Я хочу любви, чтобы  всюду  цветы  забрезжили,  чтоб мир  для  меня
прояснился. А то черт знает что вокруг, -- вздохнула Наташа.
     -- Ничего, кутнем сегодня, почитают нам стишки, угостят вином, целовать
будут, -- рассмеялась Муся.
     -- Но ведь они прохвосты, -- прервала ее смех Наташа.
     -- Ничего, -- прыснула Муся. -- Если кто станет лезть по-настоящему,  я
булавку  воткну куда попадется,  живо отстанет. -- Она  вытащила  v серьезно
показала сломанную шляпную булавку
     -- Только для тебя иду, -- заявила Наташа, -- уверена ли ты, что это не
опасно?
     --  Ерунда, если станет приставать, дай  ниже живота кулаком -- отойдет
как миленький.
     Они вошли в подъезд. Дверь им открыл Свечин.
     -- Ну  что, девушки,  пришли,  --  улыбнулся  он и  закурил. --  Весело
проведем вечерок.
     За  ним появился Асфоделиев, выбритый, со смоченными одеколоном руками,
в визитке, в сияющем  пенсне;  он важно и неторопливо поздоровался, спросил,
гуляли ли они  сегодня по  Летнему саду, не  написали ли  новых  стихов. Все
вчетвером вошли в комнату.
     Мумиообразный человек поднялся, взмахнул  длинными волосами, поклонился
издали.
     -- Вот  наш  друг Кокоша  Шляпкин, --  представил его Свечин,  -- поэт,
музыкант,   художник,   кругосветный   путешественник.   Сейчас   из   глины
революционные сцены лепит -- прохвост ужаснейший. Субъект улыбнулся.
     За   Мусей  стал  ухаживать  Асфоделиев,  за  Наташей   Свечин.  Кокоша
подсаживался то к одним, то к другим и, по-видимому, скучал.
     После  ужина  универсальный   артист  Кокоша  сел  за   пианино,  начал
импровизировать. В  соседней комнате  Асфоделиев, выбрав местечко  потемнее,
затащил  Мусю  на диван. Муся,  в истоме  после выпитого вина, позволяла ему
проводить  губами  по  руке,  целовать  затылок,  но  руки  его  отстраняла,
подбородок отталкивала.
     Тогда Асфоделиев попытался на нее воздействовать философией.
     -- На кой черт  вам девственность, -- шептал он, прижимая ее к  себе  и
вращая жирным продолжением  своей спины, --  или  вас  соблазняют  мещанские
добродетели?  нет,  нет,  я  предлагаю вам  сказочную жизнь богемы,  истинно
аристократическую жизнь. И толстяк  уронил пенсне. --  Девушка -- желторотый
воробей, -- продолжал  он свои манипуляции, -- от нее пахнет булкой; женщина
-- это цветок, это благоухание. Семья -- это  мещанство, это штопанье чулок,
это кухня. --  Рука его устремилась, но  была остановлена. -- Мы,  поэты, --
переваливался Асфоделиев  на другой бок, --  духовная аристократия, поэтессе
нужны переживания. Как вы хотите писать стихи, не зная мужчины?
     В  это  время, сквозь комнату, Свечин  протащил  хихикающую Наташу. Она
была пьяна совершенно, голова ее  свесилась набок, она прикрывала рот рукой,
ее  тошнило.  Он  провел  ее  в  уборную  и  стал  прохаживаться  за  дверью
возбужденно. Отвел ее в последнюю комнату, опустил на постель.
     Наташа  уткнулась  в  подушку  и   заснула.  Свечин  стал  раздеваться,
насвистывая. Он снял с себя рубашку, стал медленно расшнуровывать ботинки.
     -- Пусть она уснет покрепче.
     Снял ботинки, поставил их аккуратно у кровати.
     Зажал ей  рот рукой, она  силилась  сбросить его с себя, но  не  могла.
Сквозь руку она плакала и видела свет лампы.
     Он  сел  на  краю  постели  отдышаться.  Наташа  подняла  свою  голову,
потрогала грудь,  посмотрела  на  его  спину,  откинулась  и  заплакала.  Он
повернулся, радостно похлопал ее и сказал:
     -- Не все ли равно -- рано или поздно
     -- Как твои дела? -- входя в гостиную, спросил он Асфоделиева.
     Тот сидел нахмурившись. Муся засмеялась
     Он отвел Асфоделиева к окну.
     -- Ты дурак, -- сказал он. -- А где прохвост Кокоша?
     -- Ушел давно, надоело ему ждать.
     -- Дурак твой Кокоша,  сейчас  бы  в  спальню  пошел,  пока девушка  не
очухалась. Говорил я ему чтобы подождал.
     -- Я пойду туда, -- сказал Асфоделиев, улыбнулся полным лицом, поправил
пенсне и отправился.
     Свечин подошел к Мусе.
     -- Где Наташа? -- спросила она.
     Но Свечин удержал ее за руки.
     -- Она сейчас придет. Муся поняла и стала зла на подругу.
     -- Дура, -- подумала она и села.
     Свечин сел и начал обхаживать ее.
     -- Где Наташа? -- снова повторила она. Встала, чтобы идти ее искать.
     Из дверей вышел, улыбаясь, Асфоделиев.
     -- Ваша Наташа пьяна как стелька, она сейчас придет.
     За окнами вставало солнце. Подруги, не попрощавшись, вышли.

     В это утро Ковалев сидел перед окном -- вот Пьеро несет  Коломбину, вот
старый муж лежит  при лампе, а молодая жена стоит -- ищет  блох. Вот девушка
обнаженная лежит  на  операционном столе;  над  ней в задумчивости склонился
седой доктор.
     Сколько воспоминаний... Сколько воспоминаний.
     Открытка  с  Пьеро  и  Коломбиной  --  его любимая открытка. Открытки с
ловлей блох и с операционным столом -- любимые открытки генерала Голубца.
     А когда Ковалев  в тачке возил щебень на барку, прошла возвращавшаяся с
пирушки Наташа, запрятав носик в воротник, не узнала Ковалева, а Ковалев был
страшно рад, что она его не узнала, он ведь  не рабочий, а так, временно, до
приискания  настоящей   работы,  щебень  грузит.  Скрылась  Наташа;  закурил
Ковалев,  сел  на тачку и задумался; достал краюху ситного с изюмом и съел с
удовольствием, вспомнил Пасху, бой колоколов в воздухе и романсы.
     -- Ничего,  вырвусь, -- решил, -- снова стану человеком. Вот  только  в
профсоюз трудно пройти.
     И стал думать о профсоюзе, как прежде о георгиевском крестике.
     -- Надо во что бы то ни стало утвердиться на строительных работах.


        "Глава VI ГЕНЕРАЛ ГОЛУБЕЦ И КОРНЕТ КОВАЛЕВ"

     Генерал Голубец,  отец  Наташи,  рассматривая партитуру,  курил дешевую
сигару, когда Наташ  возвращаясь с пирушки, прошла в  свою комнату. Ее  отцу
захотелось поговорить в это весеннее утро. Он встал, пошел следом за Наташей
и остановился в дверях.
     --  Комендант  сидел  у  окна, --  стал  рассказывать  генерал  Голубец
ан