ыло   из
горничных, - но бывали исключения  -  продавщицы,  стенографистки,  довольно
редко кухарки и даже  одна  бывшая  владелица  небольшого  гастрономического
магазина, историю которой знали все: она застраховала его на крупную  сумму,
потом  подожгла,  и  так  неловко,  что  страховое  общество  отказалось  ей
заплатить; в результате магазин сгорел, а денег она не получила. И тогда они
с мужем решили, что она будет пока что  работать  именно  таким  образом,  а
потом они опять что-нибудь откроют. Это была довольно красивая  женщина  лет
тридцати; но ремесло это настолько захватило ее, что уже через год разговоры
о том, что она опять откроет магазин, совершенно прекратились, тем более что
она нашла постоянного клиента, почтенного и обеспеченного человека,  который
делал ей подарки и считал своей второй женой; он выходил с ней в субботу и в
среду вечером, два раза в неделю, и потому в эти дни она не  работала.  Моей
постоянной соседкой по стойке была Сюзанна, маленькая и  густо  раскрашенная
белокурая женщина, очень склонная к особенно роскошным платьям, браслетам  и
кольцам; один передний зуб в верхней челюсти она сделала себе золотым, и это
так нравилось ей, что она поминутно смотрелась в свое  маленькое  зеркальце,
по-собачьи поднимая верхнюю губу.
     - Красиво все-таки, - сказала она однажды, обратившись  ко  мне,  -  не
правда ли?
     - Я нахожу, что глупее не бывает, - сказал я.
     С тех пор она стала относиться  ко  мне  с  некоторой  враждебностью  и
изредка задевала меня. Особенное ее  презрение  выказывало  то,  что  я  пил
всегда молоко.
     - Ты все молоко пьешь, - сказала она мне дня через три, - не хочешь  ли
моего?
     Она очень любила перемены, иногда пропадала на несколько  ночей  -  это
значило, что она работала в другом районе, потом, однажды, исчезла на  целый
месяц, и когда я спросил гарсона, не знает  ли  он,  что  с  ней  стало,  он
ответил, что она устроилась на постоянное место. Он  сказал  иначе,  именно,
что у нее теперь постоянное положение, - и оказалось, что  она  поступила  в
самый большой публичный дом Монпарнаса. Но она и там не удержалась, ей нигде
не сиделось. Она была еще очень молода, ей было двадцать  два  или  двадцать
три года.
     За кассой, каждую ночь, с восьми часов  вечера  до  шести  часов  утра,
сидела сама хозяйка  этого  кафе,  которое  стоило  несколько  миллионов.  В
течение тридцати лет она спала днем и работала ночью; днем ее  заменял  муж,
почтенный старик в хорошем костюме. У них  не  было  детей,  не  было  даже,
кажется, близких родственников, и всю свою жизнь они посвятили  этому  кафе,
как  другие  посвящают  ее  благотворительности,  или  служению  Богу,   или
государственной карьере; никуда не ездили,  никогда  не  отдыхали.  Впрочем,
однажды хозяйка не работала около двух месяцев - у нее  была  язва  желудка,
она пролежала это время в кровати. У нее давно было очень крупное состояние,
но оставить работу она не могла. По внешнему виду она походила  на  любезную
ведьму. Я разговаривал с ней несколько  раз,  и  она  рассердилась  на  меня
однажды, когда я ей сказал, что ее жизнь, в сущности, так же загублена,  как
жизнь м-р Мартини. "Как вы можете меня сравнивать с этим алкоголиком?" - и я
вспомнил,  с   некоторым   опозданием,   что   людей,   способных   понимать
сколько-нибудь  беспристрастное  суждение,  особенно  касающееся  их  лично,
существует ничтожнейшее меньшинство, может быть, один на  сто.  Самой  мадам
Дюваль ее жизнь казалась законченной и  полной  определенного  смысла  -  ив
какой-то степени это было верно, она была действительно законченной  и  даже
совершенной по своей полной бесполезности. Теперь предпринимать что бы то ни
было было уже слишком поздно. Но она никогда не согласилась бы с этим. "Вот,
мадам, когда вы умрете..." - хотел я сказать, но удержался, решив, что из-за
отвлеченного, в сущности, вопроса не стоит портить  с  ней  отношений.  И  я
сказал, что, может быть, я ошибаюсь и что мне так кажется потому, что сам  я
чувствовал  бы  себя  неспособным  к  такому  тридцатилетнему  подвигу.  Она
смягчилась и ответила, что, конечно, далеко не всякий может это сделать,  но
что зато она теперь уверена в одном: конец своей жизни она проживет спокойно
- так, как будто теперешний ее возраст, ее  последние  шестьдесят  три  года
были не концом, а началом ее жизни. Я мог ей многое возразить и на  это,  но
промолчал.
     Позднее я понял, что она ни в какой степени  не  была  исключением,  ее
пример был чрезвычайно характерен; я знал  миллионеров  с  грязными  руками,
трудившихся по шестнадцати часов в день,  старых  шоферов,  у  которых  были
доходные дома и земли и которые, несмотря  на  одышку,  изжогу,  геморрой  и
вообще почти отчаянное состояние здоровья,  -  все  же  продолжали  работать
из-за лишних тридцати  франков  в  день;  и  если  бы  их  чистый  заработок
опустился до двух франков, они все равно работали бы до тех пор, пока в один
прекрасный  день  не  могли  бы  встать  с  кровати,  и  это   был   бы   их
кратковременный отдых перед смертью. Один из гарсонов этого  кафе  был  тоже
замечателен: это был счастливый человек.  Я  узнал  это  однажды,  во  время
короткого философского разговора, который  начал  какой-то  пожилой  мужчина
неопределенного вида, кажется,  бывший  шофер.  Он  заговорил  о  лотерее  и
сказал, что она похожа на солнце; как солнце  вращается  вокруг  земли,  так
крутится колесо лотереи.
     - Солнце не вращается вокруг земли, - сказал я ему, - это не  точно;  и
лотерея не похожа на солнце.
     - Солнце не вращается вокруг земли? - спросил он иронически.  -  А  кто
тебе это сказал?
     Он говорил совершенно серьезно; тогда я его  спросил,  грамотен  ли  он
вообще, и он обиделся на меня и все пытался узнать, откуда у меня могут быть
более достоверные сведения о небесной механике. Авторитета ученых он не при-
знавал и уверял, что они знают  не  больше  нас.  Тут  в  разговор  вмешался
гарсон, который сказал, что все это не важно, а  важно,  чтобы  человек  был
счастлив.
     - Я никогда таких людей не видел, - сказал я.
     И тогда он с некоторой торжественностью  в  голосе  ответил,  что  мне,
наконец, предоставляется эта возможность, потому что в данную минуту я  вижу
счастливого человека.
     - Как?  -  сказал  я  с  изумлением.  -  Вы  считаете  себя  совершенно
счастливым человеком?
     Он объяснил мне, что это именно так: оказывается, у  него  всегда  была
мечта - работать и зарабатывать на жизнь - и она осуществлена: он совершенно
счастлив. Я внимательно на него посмотрел: он стоял в своем синем переднике,
с засученными рукавами, за влажной цинковой стойкой;  сбоку  слышался  голос
Мартини, - смешно, смешно, смешно, - справа кто-то хрипло говорил:  "Я  тебе
говорю, что это мой брат, понимаешь?" Рядом с моим собеседником, который был
убежден во вращении солнца вокруг земли, толстая женщина  -  белки  ее  глаз
были покрыты густой сетью красных жилок - объясняла своему покровителю,  что
она не может работать в этом районе. "Не нахожу и не  нахожу".  И  в  центре
всего этого стоял гарсон  Мишель;  и  желтое  его  лицо  было  действительно
счастливо. "Ну, милый мой, поздравляю", - сказал я ему.
     И уже уехав оттуда, я все вспоминал его слова: "У меня всегда была одна
мечта, всегда: зарабатывать на жизнь". Это было еще более печально, пожалуй,
чем Мартини, или мадам Дюваль, или  толстая  Марсель,  которая  не  находила
клиентов на Монпарнасе; и ее дела были действительно  плохи,  пока  какой-то
догадливый человек не сказал ей, что ее красота несомненно будет  оценена  в
другом районе, с менее  рафинированной  клиентурой,  именно  на  Центральном
рынке; и она действительно стала работать там; через полгода я  видел  ее  в
одном кафе Бульвара Севастополь, она еще больше раздобрела  и  была  гораздо
лучше одета. Я рассказал о счастливом гарсоне  одному  из  моих  алкогольных
собеседников, которого прозвище было Платон - за склонность к философии: это
был еще не старый человек, проводивший каждую ночь в этом кафе, у стойки, за
очередным стаканом белого вина. Подобно Мартини, он окончил университет, жил
одно время в Англии, был женат на красавице, был отцом прекрасного  мальчика
и обеспеченным человеком; я не знаю, как  и  почему  все  это  очень  быстро
отошло в прошлое, но он оставил семью, родственники от него отказались, и он
остался один. Это был милый и вежливый человек; он был  довольно  образован,
он знал два иностранных языка,  литературу  и  в  свое  время  готовил  даже
философскую тезу, не помню точно какую, чуть  ли  не  о  Беме;  и  только  в
последнее время память его стала сдавать и губительные последствия  алкоголя
начали сказываться на нем достаточно явственно - чего не было в первые  годы
нашего знакомства. Жил он на очень незначительную сумму денег,  которые  ему
тайком давала его мать, - и этого хватало только на один сандвич  в  день  и
белое вино.
     - А ваша квартира? - спросил я как-то.
     Он пожал плечами и ответил, что он за нее вообще не платит и что, когда
хозяин пригрозил ему репрессиями, Платон ответил, что  если  тот  что-нибудь
против него предпримет, то он подожжет  шнурок  от  патрона  с  динамитом  и
взорвет дом и таким образом, в некотором роде, пойдет навстречу  требованиям
хозяина, - который жил там же, - потому что после этого ему уже  никогда  не
придется заботиться о какой бы то ни было квартирной плате какого бы  то  ни
было из своих жильцов. Платон  рассказывал  это  тихим  голосом,  совершенно
спокойно, но с такой непоколебимой искренностью и уверенностью, что я ни  на
минуту не усомнился в его готовности это сделать.  Самым  странным,  однако,
мне казалось, что  Платон  имел  архаические,  но  очень  твердые  убеждения
государственного порядка, все должно было основываться, по  его  словам,  на
трех принципах: религия, семейный очаг, король. "А алкоголизм?" - спросил я,
не удержавшись. Он совершенно спокойно ответил,  что  это  второстепенная  и
даже необязательная подробность. "Вот вы, например, не пьете, - сказал он, -
но это мне не мешает вас рассматривать как  нормального  человека;  конечно,
жаль, что вы не француз, но это не ваша  вина".  К  счастливому  гарсону  он
отнесся скептически и сказал, что к таким примитивным существам  неприложимы
наши представления о счастье; но он допускал, что по-своему гарсон мог  быть
счастлив, - как собака, или птица, или обезьяна, или  носорог,  -  под  утро
Платон начинал говорить вещи несуразные;  это  был  удивительный  по  своему
неожиданному спокойствию бред, но понятия его путались, он сравнивал Гамлета
с Пуанкаре и Вертера с тогдашним министром  финансов,  который  был  толстым
стариком, идеально далеким от какого бы то ни было сходства  с  Вертером,  в
каком бы то ни было отношении. Я знал наружность этого министра, потому  что
как-то стоял со своим автомобилем в очереди у Сената, в котором  происходило
ночное  заседание,  и  все  мои  товарищи  надеялись,  что  будут  развозить
сенаторов; был уже пятый час утра. Но в  последнюю  минуту  во  двор  Сената
въехало  несколько  автобусов,  на  которых  сенаторы  отбыли  домой.  Когда
последний автобус с надписью "цена проезда 3 франка" уже отходил,  из  двора
Сената вышел министр финансов и, увидя отходящий  автобус,  побежал  за  ним
сколько было сил; я не мог удержаться от смеха, но мои товарищи  ругали  его
последними словами за скупость. С той ночи я хорошо запомнил - я  видел  его
тогда совсем вблизи -  его  фигуру,  живот,  одышку,  расстегнутую  шубу,  в
которой он был тогда, и беспокойно-тупое выражение его лица.
     Я разговаривал с Платоном о счастливом гарсоне  в  ночь  с  субботы  на
воскресенье. Это бывала самая беспокойная ночь в неделю; в  кафе  появлялись
совершенно неожиданные посетители, большинство было пьяных. Унылый старик, с
седыми усами, пел срывающимся голосом бретонские песни; двое бродяг  спорили
по поводу какого-то прошлогоднего, насколько я  понял,  инцидента;  одна  из
постоянных посетительниц кафе, женщина удивительной некрасивости, с плоским,
лягушечьим лицом, но считавшаяся хорошей работницей, говорила, приблизившись
вплотную к пятидесятилетнему человеку  с  почетным  легионом,  -  ее  кто-то
напоил в эту ночь: "Ты должен же меня понять, ты должен же меня понять", - и
слушавший ее совершенно посторонний  мужчина,  особенного  типа  энергичного
пьяницы, наконец, не выдержал и сказал:  "Нечего  тут  понимать,  ты  просто
стерва и больше ничего". Какой-то худощавый  пожилой  человек  с  выражением
неподдельной тревоги в глазах пробился сквозь толпу  и  стал  просить  мадам
Дюваль, чтобы она разрешила ему вскарабкаться наверх,  по  одной  из  колонн
кафе, - только до потолка и  обратно,  -  вы  видите,  мадам,  я  совершенно
корректен. Только один раз, мадам, только  раз...  -  и  плотный  метрдотель
вывел его из кафе и предложил ему,  уже  на  улице,  попробовать  влезть  на
фонарный столб. Снаружи, вдоль запотевших стекол  кафе,  время  от  времени,
проходили два полицейских, - как тень отца  Гамлета,  -  сказал  я  Платону.
Потом в туманном и холодном рассвете  субботние  посетители  кафе  исчезали;
мутно горели фонари над тротуарами, на поворотах скользкой мостовой  шуршали
шины редких автомобилей.
     - Каждое утро я благодарю Господа, - сказал Платон, с которым мы  вышли
из кафе, - за то, что он создал мир, в котором мы живем.
     - И вы уверены, что Он действительно хорошо сделал?
     - Я убежден в этом совершенно, как бы я ни  был  несчастен  и  пьян,  -
сказал он со своим всегдашним спокойствием.
     Я проводил его до  угла  Avenue  de  Maine,  по  дороге  он  говорил  о
Тулуз-Лотреке и Жерар де Нерваль, и я сразу представил себе  ужасную  смерть
Нерваля, маленькую и тихую уличку возле Шатлэ, и висящее его  тело,  и  эту,
явно  выдуманную  чьей-то  чудовищной  фантазией,  черную  шляпу  на  голове
повешенного.
     Я имел возможность проводить иногда несколько часов этом  кафе,  потому
что ставил автомобиль у вокзала, в ожидании первого поезда, который приходил
в половине шестого утра; и от двух часов ночи до этого поезда, когда  другие
шоферы играли в карты или спали в машинах, я предпочитал уходить в кафе  или
гулять, если была хорошая погода, только это  вынужденное  бездействие  дало
мне возможность гаже познакомиться со всеми клиентами этого кафе.  Оно  было
почти всегда вознаграждено; каждую ночь я уходил оттуда все  более  и  более
отравленным - и мне понадобилось все-таки  несколько  лет  для  того,  чтобы
впервые подумать о всех этих ночных жителях как о живой человеческой падали,
- раньше я был лучшего  мнения  о  людях  и  несомненно  сохранил  бы  много
идиллических представлений, которые теперь навсегда недоступны для меня, как
если бы зловонный яд выжег во мне ту часть души, которая была  предназначена
для них. И эта мрачная поэзия человеческого  падения,  в  которой  я  раньше
находил  своеобразное  и  трагическое   очарование,   перестала   для   меня
существовать, и я полагаю теперь, что  ее  возникновение  было  основано  на
незнании и ошибке,  которая  оказалась  такой  непоправимой  для  Жерара  де
Нерваль, упомянутого Платоном на нашем утреннем разговоре. И люди, создавшие
ее, и которых тянуло туда, как их тянет смерть, лишены даже  того  утешения,
что, умирая, они видели вещи такими, какими они были действительно и  какими
они их описали; их заблуждение было столь же  несомненно,  сколь  несомненно
было, что влюбленный в бывшую владелицу гастрономического магазина почтенный
человек, с которым она выходила по средам и субботам, был неправ, считая  ее
своей второй женой.
     И, может быть, следовало позавидовать двум клиентам Сюзанны, которых  я
однажды видел; оба были хорошо одеты и,  по-видимому,  состоятельны,  и  оба
вошли в кафе, одинаково улыбаясь и одинаково опираясь на  белые  палки;  они
были слепые. Сюзанна подсела к ним, и я со стороны смотрел на  них  троих  и
представлял себе, как должен  для  них  из  темноты  звучать  голос  и  смех
Сюзанны. Затем они  ушли  втроем  в  гостиницу,  расположенную  напротив,  и
Сюзанна их бережно, - потому  что  это  были  клиенты,  -  переводила  через
площадь. Через час они вернулись; слепые еще остались сидеть за столиком,  а
Сюзанна подошла к стойке и стала рядом со мной.
     - Все молоко? - спросила она.
     - Они не могли оценить твою красоту,  -  сказал  я,  не  отвечая,  -  и
подумать, что они даже твоего золотого зуба не видели.
     -  Это  верно,  -  ответила  она  и  вдруг  с  неожиданным  и   детским
любопытством в глазах сказала, что они ее, конечно, не могли видеть, но зато
ощупали всю и что ей было  щекотно.  Проходя  мимо  них,  я  остановился  на
секунду; на их розовых лицах была та беззащитная и особенная улыбка, которая
характерна только для слепых.
     Как и в прежние периоды моей жизни, в Париже мне удавалось лишь изредка
и на короткое время увидеть то, в чем я был вынужден жить, со стороны,  так,
как если бы я сам не участвовал в этих событиях. Это было, как  воспоминания
о некоторых пейзажах, результатом какого-то зрительного постижения,  которое
потом уже навсегда оставалось в моей памяти; и как  воспоминание  о  запахе,
оно было окружено целым миром других вещей, сопутствовавших  его  появлению.
Оно возникало обычно, не выходя из длинного ряда предыдущих видений,  только
прибавляясь к нему, и отсюда появлялась возможность  сравнения  различных  и
последовательных жизней, которые мне пришлось вести и которые  казались  мне
далекими и печальными, независимо от того, происходило  ли  это  теперь  или
много лет тому назад. И  тогда  трагическая  нелепость  моего  существования
представала передо мной с такой очевидностью, что  только  в  эти  минуты  я
отчетливо понимал вещи, о которых человек не должен никогда  думать,  потому
что за ними идет отчаяние, сумасшедший  дом  или  смерть.  Но,  как  это  ни
странно, за такими мыслями никогда не следовала идея самоубийства, которой я
был совершенно чужд, всегда, даже в самые страшные моменты моей жизни;  и  я
знал, что ее не нужно было смешивать с  тем  постоянным  и  жгучим  желанием
каждый раз, когда из туннеля к платформе подходил поезд метро, -  отделиться
на секунду от твердого, каменного края перрона и броситься под поезд,  таким
же движением, каким с трамплина купальни я бросался в воду.  Но  вот  прошли
тысячи поездов, и каждый раз,  когда  я  спускаюсь  на  платформу  метро,  я
испытываю нелепое желание улыбнуться и сказать самому себе - здравствуйте, -
в интонации которого были бы одновременно и насмешка и  уверенность  в  том,
что все остальные  поезда  метрополитена  так  же  пройдут  мимо  меня,  как
предыдущие. Это чувство - тянет сделать одно и  на  этот  раз  действительно
последнее движение - я знал давно; оно же охватывало меня, когда я  ехал  на
автомобиле вдоль хрупких перил моста через Сену и думал; еще немного  нажать
на акселератор, резко повернуть руль - и все кончено. И я  поворачивал  руль
на несколько дюймов и тотчас же выправлял его, и  автомобиль,  дернувшись  в
сторону перил, выпрямлялся и продолжал свой прежний безопасный путь. А в тот
раз -  знойную  и  черную  ночь  в  Константинополе,  -  когда  мне  грозила
действительная опасность падения с шестого этажа, этого чувства  у  меня  не
было, а было непреодолимое желание спастись во что бы то ни стало.  Я  попал
тогда в отчаянное положение. Был громадный пожар в азиатской стороне города,
и из моего окна на четвертом этаже я видел только  густое,  красное  зарево;
дом, в котором я жил, находился на Пера, в центре европейского  квартала.  Я
решил подняться на крышу и довольно легко добрался туда  с  глухой  каменной
площадки, окруженной с четырех сторон стенками, высота которых доходила  мне
до уровня глаз. Я выбрался оттуда на черепичную, почти плоскую крышу и пошел
по ней в том направлении, откуда, по моим расчетам, должен