ь над  любовью".  И
сквозь этот мотив я внезапно ощутил вдруг рядом с собой  чье-то  неожиданное
присутствие. Я повернул голову и увидел, в двух шагах от себя, на  тротуаре,
Платона, моего всегдашнего собеседника, Бог знает как  очутившегося  в  этом
далеком от его квартала районе. Но  еще  больше,  чем  его  появление,  меня
удивил его вид. Он был в смокинге; и всегда небрежное его  лицо  было  свеже
выбрито, отчего совершенно изменилось и приобрело печальную  важность,  и  я
подумал, что ее несомненная чистая очевидность,  должно  быть,  была  вообще
характерна для него, но скрывалась обычно густой щетиной. Он поздоровался со
мной и низко поклонился Ральди, сняв шляпу отвыкшей от этого движения рукой.
Я пригласил его сесть за столик и собрался заказать ему, как всегда,  белого
вина, но он остановил меня и спросил пива.
     - Вы положительно хотите заставить меня пройти  все  возможные  степени
удивления, дорогой друг, - сказал я. - Как  вы  попали  в  эти  края  и  чем
объясняется ваш смокинг, которым вы, насколько я знаю,  не  злоупотребляете?
Мадам Ральди, разрешите вам представить моего друга Платона.
     Платон был так же печален и учтив, как всегда. Он  спросил  Ральди,  не
беспокоит ли ее дым, закурил сигару и объяснил, что был  на  премьере  одной
пьесы, решил пешком вернуться домой и вот, гуляя в этом районе  Парижа,  где
он не бывал много  лет,  он  случайно  увидел  меня  и  остановился.  Ральди
спросила его, нравится ли ему эта часть Парижа, он ответил,  что  он  к  ней
равнодушен, он предпочитает левый берег Парижа, узкие  улицы,  выходящие  на
набережную  Конти,  остров  святого  Людовика,  бульвар  Сен-Жермен,   улицу
Мазарин, вообще кварталы, сохранившие ту архаическую прелесть, которой нет в
больших и центральных районах правого берега.  Ральди  заговорила  о  других
городах, и тут тоже  сказалась  разница  их  вкусов  в  том,  что  касалось,
например, Лондона, Мадрида или Рима.
     - Человек, - сказал Платон, - который стал бы утверждать,  что  внешний
облик всякого города есть живая иллюстрация его последовательной культуры, в
сущности был бы  прав,  но  эта  теория  отличается  трудностью  приложения,
отсутствием очевидности; эти изменения обнаруживаются  только  в  результате
тщательного наблюдения и сопоставлений; на первый взгляд это незаметно.
     Ральди  не  была  вполне  согласна   с   ним;   Платон   заговорил   об
индивидуальном восприятии, затем речь перешла на  театр,  который  он  очень
любил. Когда я сказал, что  предпочитаю  кинематограф,  и  Платон  и  Ральди
посмотрели на меня с неодобрением.
     - Как ты можешь даже сравнивать эти вещи? - сказала Ральди.
     - Не кажется ли вам,  мой  друг,  -  сказал  Платон,  -  что  некоторая
склонность к парадоксам, которую я замечал у  вас  и  раньше,  на  этот  раз
увлекает вас на опасный путь?
     Был поздний час, прохожих становилось все меньше, и на ярко  освещенной
террасе кафе, окруженной бледнеющим и удаляющимся светом тротуарных фонарей,
который, в свою очередь, смешивался с  лунными  лучами,  мы  остались  одни,
остальные уже ушли, - и я подумал об удивительной  неправдоподобности  этого
разговора, участниками которого были проститутка, алкоголик и ночной  шофер.
Но и Ральди и Платон продолжали говорить с прежней непринужденностью,  и  та
последняя степень социального падения, в которой мы  все  находились,  давно
стала для них привычной и естественной, и, может быть, в этом  презрительном
примирении с ней, вернее, в готовности к этому примирению и заключалась одна
из главных причин их теперешнего состояния. Мы расстались с Ральди -  Платон
опять поклонился и  снял  шляпу  -  и  по  пустым  улицам  пошли  пешком  на
Монпарнас, недалеко от которого мы оба жили.
     - Вы слышали когда-нибудь о Ральди? - спросил я Платона.
     - Да, конечно, - сказал он.
     - И вы не поразились, увидя ее в таком состоянии?  На  его  неподвижном
обычно лице появилась улыбка. Он был совершенно трезв, и его разговор  очень
выигрывал от этого в связности и логичности, хотя тот абстрактный и  книжный
его характер, к которому трудно было привыкнуть, был еще  более  подчеркнут,
чем всегда. Со  стороны  получалось  впечатление,  что  он  читает  наизусть
отрывки из ненаписанного трактата,  -  именно  эта  отвлеченность  его  речи
создала ему в кафе, где  его  собеседники  были  чаще  всего  простые  люди,
репутацию сумасшедшего.
     - Сравнительный метод, - сказал он, - во взгляде на различные состояния
одного и того же человека в разные периоды его жизни есть один из  важнейших
элементов, почти непогрешимый критерий практического суждения. Если мы умеем
удержаться  от  неизбежно  напрашивающихся  легких  эффектов,  имеющих  свою
бесспорную ценность в литературе, но абсолютно  недопустимых  в  построениях
бескорыстного суждения,  то  результаты  такого  исследования  почти  всегда
бывают плодотворны.
     - Легкий эффект в данном случае - это, конечно, "величие и упадок".
     - Легкий - и неправильный. Потому что в  теперешнем  состоянии  Ральди,
которую следует  считать  замечательной  женщиной,  -  есть  соединение  тех
элементов,  которые  обусловили   ее   великолепное   и   бессмысленное,   с
практической точки зрения, существование.
     Мы спускались по авеню Марсо, и я продолжал с наслаждением шагать в эту
прозрачную, безмолвную и светлую ночь. Париж спал глубоким сном в этот  час;
и проходя мимо неплотно затворенных ставен одной из квартир на первом этаже,
мы услышали чей-то явственный храп, со вздохами и очень  короткими  паузами.
"Я предполагаю, что это консьерж", - сказал Платон. По другой стороне улицы,
навстречу нам, неверной и  заплетающейся  походкой  прошел  бедно  одетый  и
совершенно пьяный человек. Его появление тотчас  же  вызвало  у  меня  такую
явную, такую неотразимую  ассоциацию,  что  я  не  успел  овладеть  собой  и
спросил, хотя понимал, что этого не следует делать:
     - Платон, отчего вы пьете?
     Он сделал несколько шагов, не отвечая, потом сказал:
     - Вот и в  данном  случае  большинством  людей  эта  проблема  решается
неправильно.  Истина,  печальность  которой   я   не   собираюсь   отрицать,
заключается в следующем: мы алкоголики не потому, что мы пьем, нет; мы  пьем
оттого, что мы алкоголики.
     Но меня уже охватило раскаяние, и я не хотел продолжать этот  разговор,
который я считал тягостным для Платона, хотя впоследствии я понял,  что  это
было неверно; он был тягостен для меня, Платон же давно ушел  из  того  мира
мгновенных и сильных сожалений, в котором я задыхался всю мою жизнь.
     - Мы говорили о Ральди, - сказал он. - Чем объясняется ее  удивительная
карьера? Каким образом простая французская девушка из Тулона,  говорившая  с
сильным южным акцентом, следов которого вы  тщетно  стали  бы  искать  в  ее
теперешней речи, могла стать на некоторое время  одной  из  самых  блестящих
женщин Парижа  и  почему  ее  благосклонности  добивались  очень  богатые  и
титулованные люди, которые дрались из-за нее на дуэли?
     - Я очень низкого мнения о вкусе этих людей, Платон, - сказал я. -  Тот
факт, что ее выбрал сначала  герцог,  потом  король,  потом  геморроидальный
сенатор, мне ни в какой степени не кажется убедительным. Вы  знаете  так  же
хорошо, как и я, что это могли быть люди, эстетическое чувство которых  было
не более изощренным, чем эстетическое чувство крестьянина или мастерового.
     - Я этого не отрицаю априорно. Но количество людей, которые  стремились
к обладанию этой женщиной, независимо от того, были они титулованы или  нет,
готовность рисковать своей жизнью или даже временной потерей  здоровья  ради
ее расчетливой и,  в  сущности,  спорной  и  призрачной  любви  -  одно  это
количество говорит о том, что она была непохожа на других женщин  полусвета.
Итак, в чем был секрет ее удивительного и несомненного очарования?
     - Я думаю, что мы никогда не узнаем этого, Платон. Те люди, которые - я
делаю лестное и, наверное, неправильное предположение  о  них  -  могли  нам
рассказать об этом, либо умерли, либо впали в старческий идиотизм. Мы с вами
этого не знали; я отдаю должное аналитической  гибкости  вашего  ума  и  его
беспристрастности, но я считаю, что решение этой задачи  было  потеряно  лет
тридцать тому назад и теперь оно не существует.
     - Я очень далек от картезианских идей, - сказал Платон, - я считаю, что
они принесли большой вред нашей мысли. Возможность полного и  ясного  ответа
на сложный вопрос кажется осуществимой только для ограниченного воображения,
это был основной недостаток Декарта. Но  в  некоторых  случаях  важнейший  и
определяющий все аспект вопроса кажется мне несомненным. Именно так  обстоит
вопрос с Ральди. Она всегда знала, что она погибла, - она видела  неизбежное
приближение того состояния, в котором мы с вами покинули ее час тому  назад,
она знала это всегда, и вот  это  печальное  понимание  некоторых  последних
вещей, понимание, которое не могло не отразиться на всей ее жизни, на каждом
выражении ее глаз, на каждой интонации ее удивительного голоса и,  наверное,
на каждом ее  объятии,  -  оно  в  основном  и  определило  ее  несравненное
очарование.
     - Да, мне кажется, я понимаю, - сказал я. И я подумал,  что  сейчас,  в
эту  минуту,  Ральди,  наверное,  спит  в  своей   маленькой   комнатке   на
влажно-теплых от ее тела простынях, представил себе на подушке тихий и сухой
шелест волос, когда она во  сне  поворачивает  голову,  смертельно  и  давно
усталые мускулы ее обезображенного возрастом  лица,  ее  жалобно  отвисающую
нижнюю губу над редкими желто-черными зубами. И я тотчас же  опять  вспомнил
бедного князя и пьяный его лепет:
     "Она лежала в кровати, в нежно-голубой  рубашке,  я  стоял  на  коленях
перед кроватью, и она гладила мне голову вот так", - он проводил  по  потной
лысине, перерезанной сизыми жилами, своей надушенной рукой.
     -  Платон,  это  невозможно,  -  сказал  я  почти  в   исступлении,   -
обстоятельства складываются так, что всюду, куда  бы  я  ни  попал,  я  вижу
всегда умирание и разрушение, и, оттого что я  не  могу  этого  забыть,  вся
жизнь моя отравлена этим.
     Я впервые говорил Платону об этих вещах, которыми я обычно ни с кем  не
делился; я, может быть, не сказал бы этого, если бы Платон,  -  так  же  как
Ральди, - не пребывал бы в том небытии, сохранившем призрачный и  обманчивый
облик подлинной жизни, где умолчания и расчет уже давно не имели смысла.  Но
длительная привычка ко лжи, которой была пропитана вся моя жизнь, лжи о том,
что я, в сущности, довольно  благополучно  существую  и  ничего  никогда  не
принимаю трагически, оказалась  сильнее  всего,  и  я  перевел  разговор  на
другое, не дав времени Платону ответить.  Я  непременно  хотел  узнать,  чем
объяснялось  это  неожиданное  и  недолгое  -  в  этом  я  не  сомневался  -
возвращение  Платона  в  тот  исчезнувший  Париж,  к  которому  он  когда-то
принадлежал - вечерний город смокингов, премьер и так  называемых  приличных
людей. Это было,  как  и  следовало  ожидать,  случайностью:  один  знакомый
Платона, обокравший виллу в Нейи  и  завернувший  в  прекрасную,  по  словам
Платона,  скатерть  костюмы,  серебро,  меховую   шубу   и   еще   несколько
разнообразных предметов, -  знакомый,  состоявший  под  сильным  подозрением
полиции и стесненный в своих действиях, -  раздал  все  эти  вещи  случайным
людям - и на долю Платона пришлись смокинг и бритва с большим запасом ножей.
Я спросил, профессиональный ли это вор. Платон пожал плечами и ответил,  что
это совершенно приличный человек из хорошей семьи, только  недавно  начавший
свою карьеру - в результате неудачно сложившейся жизни.
     - Какое, в сущности, имеет значение, профессиональный  ли  это  вор?  -
сказал Платон. - Я не совсем понял причину вашего вопроса, я  хочу  сказать,
побудительную причину?
     Я объяснил ему, что поведение  этого  человека  содержало  в  себе  два
необычных элемента - отсутствие личной, непреодолимой жадности, во-первых, и
известную гибкость расчета,  во-вторых;  если  б  он  продал  это  за  гроши
скупщику краденого, против него были бы улики; предположение же о  том,  что
он просто роздал вещи, имело шансы вообще не возникнуть  у  тех,  кому  было
поручено следствие. Поэтому я подумал, что знакомый Платона не принадлежит к
категории профессиональных воров  -  его  поступки  для  этого  одновременно
слишком  умны  и  слишком  бескорыстны.   Я   неоднократно   сталкивался   с
профессиональными ворами,  среди  них  находились  неплохие  люди  и  верные
товарищи, но отличительным признаком их  всех,  почти  без  исключения,  был
неподвижный в тупой ум, вернее,  очень  односторонний;  они  могли  проявить
некоторую изобретательность в начале  предприятия,  но  потом  вели  себя  с
полным отсутствием личной фантазии в использовании краденого или трате денег
так, точно были персонажами одной и той же, очень глупо написанной, пьесы.
     - Даже в том случае, - сказал я, - если использование краденого и носит
вовсе неожиданный характер,  отсутствие  элементарной  гибкости  воображения
губит этих людей.
     И  я  напомнил  ему   историю   молодоженов,   кажется,   крестьянского
происхождения,  которые  убили  богатого  старика,   взяли   деньги,   около
полутораста  тысяч  франков,  и  через  три  дня  после  этого  приобрели  в
собственность гастрономический магазин, в котором собирались делать  карьеру
честных коммерсантов; и агенты полиции,  войдя  туда,  нашли  его,  в  белом
переднике, за  прилавком,  и  ее,  с  только  что  конченной  у  парикмахера
прической, - на высоком стуле, за кассой этого магазина.
     - Я полагаю, что это были бы прекрасные коммерсанты, - сказал Платон.
     - Очень может быть.
     Мы дошли до Монпарнаса и поравнялись с кафе, где обычно Платон проводил
свои ночи. Он остановился и пригласил меня выпить с ним что-нибудь.
     - Нет, спасибо, дорогой друг, я пойду домой, - сказал я. - Может  быть,
во мне тоже дремлет любитель театральных  эффектов:  я  хотел  бы,  чтобы  к
воспоминанию об этом вечере и о нашей с  вами  прогулке  не  прибавились  бы
некоторые моменты, которые нарушают цельность впечатления.  Если  бы  я  был
автором, я бы их не допустил; будучи только вашим спутником и  собеседником,
я предпочитаю расстаться с вами. Спокойной ночи.
     Я  навсегда  запомнил  эту  прозрачную,  весеннюю  ночь,   начинавшийся
рассвет, этот неуверенный и чем-то великодушный жест Платона, снявшего  свою
черную шляпу, и бритое, печальное его лицо над белой рубашкой  и  смокингом,
которые я видел тогда на нем в первый и последний  раз,  потому  что  потом,
когда я встретился с ним снова, через несколько дней, ни смокинга, ни шляпы,
ни крахмальной рубашки уже не существовало, потому что  они  были,  конечно,
проданы на следующий же вечер.
     Я работал в то время в небольшом гараже, который  находился  на  глухой
улице, недалеко от Bd de la Gare, и вдоль которой с одной  стороны  тянулась
глухая, темно-серая стена сахарной фабрики, с другой  -  жалкие  одноэтажные
дома, где люди жили в условиях семнадцатого столетия, - я неоднократно видел
сквозь мутные  стекла  их  окон  желтый  свет  керосиновых  ламп;  летом  на
балюстрадах развешивалось мокрое  белье,  с  крупными,  видными  за  десяток
метров  заплатами;  по  утрам  у  дверей  этих  домов  играли  бедно  одетые
ребятишки, необыкновенно многочисленные; и когда они бегали, то  был  слышен
быстрый звук их цокающих ботинок с гвоздями. Я выезжал в восемь  или  девять
часов вечера и до полночи возил  по  городу  случайных  людей;  и  только  в
полночь Париж совершенно  стихал  и  во  всем  городе  оставалось  несколько
оживленных перекрестков, как оазисы в каменной ночной пустыне  -  Монпарнас,
Монмартр, некоторые места Больших Бульваров  -  то,  что  называлось  ночным
Парижем.
     Однажды, в десятом часу вечера, меня  остановил  седенький,  чистенький
старичок, оказавшийся,  как  я  узнал  впоследствии,  нотариусом  маленького
города, в тридцати километрах от Парижа, и с  ласковой,  старческой  улыбкой
сказал, что намерен меня нанять на несколько часов, так как сегодня  приехал
в Париж и собирается сделать то, что называется "Tournee  des  Grands  Ducs"
{Букв.: "Объезд великих князей" (фр.).}. Он тотчас же вытащил бумажник и при
мне посчитал деньги; у него было  одиннадцать  билетов  по  тысяче  франков,
несколько сотенных бумажек и еще какая-то мелочь.
     - Ну, теперь едем, - сказал он. И мы  поехали.  Он  знал  наизусть  все
адреса дорогих публичных домов и кабаре, я его возил в эти места,  и  каждый
раз он выходил из очередного заведения все менее и менее уверенной походкой,
и речь его постепенно теряла свою внятность. Я был свидетелем того, как  его
беспощадно  обкрадывали  все,  начиная  от  людей,  отворявших  ему   дверцу
автомобиля, которым он имел неосторожность дать крупный билет; они  долго  и
нудно пересчитывали ему сдачу,  он  терпеливо  стоял  и  смотрел  на  деньги
мутными глазами - ив результате ему оставляли" каких-нибудь двадцать франков
мелочью - и кончая горничными и самыми случайными субъектами, с которыми  он
сталкивался и которые немедленно становились его спутниками и  посредниками,
хлопали его по плечу и вместе с голыми женщинами,  внутри  этих  учреждений,
все время громко смеялись. Это было правило хорошего тона, которое  я  давно
знал и происхождение которого, я  думаю,  нужно  было  искать  во  всей  той
рекламной литературе, которая обслуживала эту область промышленности  и  где
визиты в публичные дома и другие учреждения такого же типа раз навсегда было
принято  считать  выражением  жизнерадостности,  веселья   и   того   самого
знаменитого "галльского веселья",  которое  меньше  всего  вязалось  с  этой
смертельно  унылой  порнографией.   Во   всяком   случае,   девушки   и   их
разнообразнейшие   сотрудники   по   ремеслу   неизменно   следовали   этому
своеобразному этикету и хохотали от всякой реплики; и иногда,  сквозь  сизый
туман табачного дыма, мне начинало казаться, что старичок  сидит  окруженный
чревовещателями и чревовещательницами. Он, однако, по-видимому, находил  это
все естественным - во всяком случае, вначале, пока не опьянел совершенно. Но
у него хватило до конца судорожного усилия воли, чтобы продолжать это, давно
потерявшее смысл, путешествие; хотя в его глазах  первоначальная  старческая
ласковость исчезла и сменилась особенным выражением беспомощной тревоги,  он
все же выходил, втискивался в автомобиль, падал на сиденье и,  собравшись  с
силами, произносил еще одно название улицы и номер дома. Галстук его давно и
непоправимо был набоку, рубашка была расстегнута, шляпу он где-то  забыл,  и
седая его голова беспомощно и равномерно ерзала по спинке сиденья.  Все  это
кончилось в шестом часу утра, когда он уже не мог ничего  произнести,  кроме
отрывистого звука "а-а", - я понял,  что  он  еще  хотел  ехать  на  Halles,
несмотря на смертельную усталость и полное  непонимание  всего,  что  с  ним
происходило. Я спросил его, где он живет, он  посмотрел  на  меня  чужими  и
пьяными жалобными глазами и не мог ничего  ответить.  Мне  не  хотелось  его
отвозить в комиссариат, я подъехал к первому полицейскому и, объяснив ему, в
чем дело, сказал, что надо бы выяснить, где живет старик,  и  доставить  его
домой. Мы вдвоем с полицейским  подняли  его  легкое  тело,  вынули  из  его
кармана бумажник и  там  нашли  его  визитную  карточку  и  адрес  парижской
гостиницы, в которой он остановился. Денег у него оставалось совсем  немного
- около двухсот франков; я думаю, он истратил тысяч семь, остальные  у  него
украли. Мы привезли его в гостиницу, вынесли его из  автомобиля  и  сдали  у
входа служащим;  полицейский  заплатил  мне  его  деньгами,  и  я  уехал.  В
последнюю минуту старичок открыл непонимающие глаза и опять сказал: - а-а, -
но уже совсем умирающим голосом.
     - Что он там